показалось, что вот-вот я пойму что-то очень важное, что вот-вот станут
видны спрятанные за покровом реальности рычаги и тяги, которые приводят в
движение все вокруг. Но это чувство прошло, а огромный белый слон остался
перед нами.
У него было шесть бивней - по три с каждой стороны. Я решил, что
галлюцинирую, но потом сообразил, что если то, что я вижу - галлюцинация,
то вряд ли она сильно отличается по своей природе от всего остального.
Игнат подошел к слону и бойко вскарабкался на него по расположенным
друг под другом бивням, которые образовывали некое подобие лестницы. Вел
он себя так, словно всю жизнь перед этим только и делал, что объезжал
белых слонов с шестью бивнями на пригрезившихся кому-то плоскогорьях, -
повернувшись к костру, где молча сидели фигурки в хаки и желтых шапках, он
помахал им рукой, повернулся и ударил слона пятками. Слон двинулся вперед,
сделал несколько шагов, а затем я увидел ослепительную вспышку света, в
которой он исчез. Вспышка была такой яркой, что почти с минуту я не видел
вообще ничего, кроме ее желто-фиолетового отпечатка на сетчатке моих глаз.
- Забыл предупредить, что будет вспышка, - сказал Юнгерн. - Это
вообще-то вредно для зрения. У нас в Азиатской Конной Дивизии в таких
случаях было принято защищать глаза повязкой из черной материи.
- А что, такие случаи часто бывали?
- Раньше да, - сказал барон. - Бывало, что и по нескольку раз в день.
При такой частоте вообще ослепнуть можно. Это сейчас народ как-то
измельчал. Ну что, прошло? Видите?
Я уже стал различать окружающие предметы.
- Вижу, - сказал я.
- Хотите, покажу вам, как это бывало когда-то?
- А как вы собираетесь это сделать?
Вместо ответа барон вытащил из ножен шашку.
- Смотрите на лезвие, - сказал он.
Я поглядел на лезвие и, как на киноэкране, увидел на ярко-белой
полосе стали подвижное изображение. Это был песчаный бархан, на котором
стояла группа офицеров. Их было около десяти человек; на некоторых была
обыкновенная военная форма, а двое или трое были в папахах и маскировочных
казачьих балахонах с чем-то вроде патронташей на месте нагрудных карманов.
Все они были в черных повязках поверх глаз, и их головы были повернуты в
одном направлении. Я вдруг узнал среди стоящих на холме Чапаева - несмотря
на повязку, которая скрывала его глаза. Он казался намного моложе, и на
его висках не было седины. Одной рукой он прижимал к повязке на глазах
небольшой полевой бинокль, а другой похлопывал себя стеком по сапогу. Мне
показалось, что человек в казачьей форме недалеко от Чапаева - барон
Юнгерн, но я не успел его разглядеть, потому что лезвие повернулось и
стоящие на холме исчезли. Теперь я видел бесконечную гладь пустыни. Вдали,
выделяясь на фоне яркого неба, двигались два силуэта. Приглядевшись, я
сумел различить контуры двух слонов. Они были слишком далеко, чтобы можно
было разглядеть всадников, которые казались просто крошечными выступами на
их спинах. Вдруг горизонт залило нестерпимо ярким светом, а когда он угас,
остался только один слон. На холме зааплодировали. И сразу же я увидел
вторую вспышку.
- Барон, я так без глаз останусь, - сказал я, отводя взгляд от
лезвия.
Юнгерн убрал шашку в ножны.
- Что это там желтое на траве? - спросил я. - Или это у меня пятна
перед глазами?
- Нет, не пятна, - сказал барон. - Это шапка Игната.
- А, буйны ветры сорвали? С восточной стороны?
- С вами положительно приятно беседовать, Петр, - сказал барон, - все
понимаете. Хотите взять ее на память?
Я нагнулся и поднял ее с земли. Папаха пришлась мне как раз впору.
Некоторое время я размышлял, что мне делать со своей, - не придумав ничего
лучше, я просто бросил ее на землю.
- На самом деле я понимаю далеко не все, - сказал я. - Чего,
например, я не понимаю совершенно, это где вы в такой глухомани раздобыли
слона.
- Милый Петр, - сказал барон, - вокруг нас бродит невероятное
количество невидимых слонов, поверьте мне на слово. Их в России больше,
чем ворон. Но сейчас я хотел бы переменить тему. Видите ли, вам уже пора
назад, так что позвольте сказать вам напоследок одну вещь. Может быть,
самую главную.
- Какую?
- Насчет того, куда попадает человек, которому удалось взойти на
трон, находящийся нигде. Мы называем это место "Внутренней Монголией".
- Кто это "мы"?
- Считайте, что речь идет о Чапаеве и обо мне, - сказал барон с
улыбкой. - Хотя я надеюсь, что в это "мы" со временем можно будет включить
и вас.
- А где оно, это место?
- В том-то и дело, что нигде. Нельзя сказать, что оно где-то
расположено в географическом смысле. Внутренняя Монголия называется так не
потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя
слово "внутри" здесь совершенно не подходит. И никакая это на самом деле
не Монголия, просто так говорят. Что было бы глупей всего, так это
пытаться описать вам, что это такое. Поверьте мне на слово хотя бы в одном
- очень стоит стремиться туда всю жизнь. И не бывает в жизни ничего лучше,
чем оказаться там.
- А как увидеть пустоту?
- Увидьте самого себя, - сказал барон. - Извините за невольный
каламбур.
Несколько секунд я размышлял.
- Могу я быть с вами откровенным?
- Конечно, - ответил Юнгерн.
- Место, где мы только что побывали, - я имею в виду эту черную степь
с кострами - показалось мне довольно мрачным. Если Внутренняя Монголия, о
которой вы говорите - что-то похожее, то я вряд ли захотел бы там
оказаться.
- Знаете что, Петр, - сказал Юнгерн с ухмылкой, - когда вы, например,
устраиваете дебош в каком-нибудь кабаке вроде "Музыкальной Табакерки", то
можно предположить, что вы видите примерно то же самое, что и окружающие.
Хотя это тоже большой вопрос. Но там, где мы только что были, все очень
индивидуально. Там нет ничего, что существовало бы, что называется, на
самом деле. Все зависит от того, кто на это смотрит. Для меня, например,
все вокруг залито ослепительно ярким светом. А для моих ребят, - Юнгерн
кивнул на фигурки в желтых папахах, двигающиеся вокруг костра, - вокруг то
же самое, что видите вы. Точнее, это для вас вокруг то же самое, что видят
они.
- Почему?
- Знаете, что такое визуализация? - спросил барон. - Когда множество
верующих начинает молиться какому-нибудь богу, он действительно возникает,
причем именно в той форме, в которой его представляют.
- Я в курсе, - сказал я.
- Но то же самое относится ко всему остальному. Мир, в котором мы
живем - просто коллективная визуализация, делать которую нас обучают с
рождения. Собственно говоря, это то единственное, что одно поколение
передает другому. Когда достаточное количество людей видит эту степь,
траву и летний вечер, у нас появляется возможность видеть все это вместе с
ними. Но какие бы формы не были нам предписаны прошлым, на самом деле
каждый из нас все равно видит в жизни только отражение своего собственного
духа. И если вы обнаруживаете вокруг себя непроглядную темноту, то это
значит только, что ваше собственное внутреннее пространство подобно ночи.
Еще хорошо, что вы агностик. А то знаете, сколько в этой темноте шастало
бы всяких богов и чертей.
- Господин барон... - начал было я, но Юнгерн перебил:
- Только не думайте, что в этом есть что-то унизительное для вас.
Очень мало кто готов признать, что он такой же в точности, как и другие
люди. А разве это не обычное состояние человека - сидеть в темноте возле
огня, зажженного чьим-то милосердием, и ждать, что придет помощь?
- Может быть, вы правы, - сказал я. - Но что же такое эта Внутренняя
Монголия?
- Внутренняя Монголия - как раз и есть место, откуда приходит помощь.
- И что, - спросил я, - вы там бывали?
- Да, - сказал барон.
- Почему же вы тогда вернулись?
Барон молча кивнул в сторону костра, у которого жались молчаливые
казаки.
- Да и потом, - сказал он, - я оттуда на самом деле не возвращался. Я
и сейчас там. А вот вам, Петр, действительно пора возвращаться.
Я огляделся.
- А куда, собственно говоря?
- Я покажу, - сказал барон.
Я заметил в его руке тяжелый вороненый пистолет и вздрогнул. Барон
засмеялся.
- Ну право же, Петр, что вы? Нельзя до такой степени не доверять
людям.
Он сунул другую руку в карман шинели и вынул сверток, который дал ему
Чапаев. Развернув его, он показал мне самую обыкновенную чернильницу с
черной пробкой.
- Смотрите на нее внимательно, - сказал он, - и не отводите взгляда.
С этими словами он подбросил чернильницу вверх и, когда она отлетела
от нас на два примерно метра, выстрелил.
Чернильница превратилась в облако синих брызг и осколков, которые,
секунду провисев в воздухе, осыпались на стол.
Я пошатнулся и, чтобы не упасть от внезапного головокружения, оперся
рукой о стену. Передо мной был стол, на котором была расстелена безнадежно
испорченная карта, а рядом стоял раскрывший рот Котовский. Со стола на пол
капал растекающийся из лопнувшей лампы глицерин.
- Ну что, - сказал Чапаев, поигрывая дымящимся маузером, - понял, что
такое ум, а, Гриша?
Котовский, обхватив руками лицо, повернулся и выбежал на улицу. Видно
было, что он пережил чрезвычайно сильное потрясение. Впрочем, то же можно
было сказать и обо мне.
Чапаев повернулся ко мне и некоторое время внимательно на меня
смотрел. Вдруг он наморщился и сказал:
- А ну дыхни!
Я подчинился.
- Ну и ну, - сказал Чапаев. - Секунды не прошло, а уже нажрался. И
почему шапка желтая? Почему шапка желтая, а? Ты что, сукин кот, под
трибунал захотел?
- Так я ж один стакан только...
- Малчать! Ма-алчать, тебе говорю! Тут полк ткачей прибыл, устраивать
надо, а ты пьяный ходишь? Меня перед Фурмановым позоришь? А ну пошел
отсыпаться! И еще раз тебя за таким замечу, сразу под трибунал! А трибунал
у меня - хочешь узнать, что такое?
Чапаев поднял свой никелированный маузер.
- Нет, Василий Иванович, - сказал я, - не хочу.
- Спать! - повторил Чапаев. - И пока к койке идти будешь, не дыши ни
на кого.
Я повернулся и пошел к двери. Дойдя до нее, я обернулся. Чапаев стоял
у стола и грозно глядел мне вслед.
- У меня только один вопрос, - сказал я.
- Ну?
- Я хочу сказать... Я уже давно знаю, что единственное реальное
мгновение времени - это "сейчас". Но мне непонятно, как можно вместить в
него такую длинную последовательность ощущений? Значит ли это, что этот
момент, если находиться строго в нем и не сползать ни в прошлое, ни в
будущее, можно растянуть до такой степени, что станут возможны феномены
вроде того, что я только что испытал?
- А куда ты собираешься его растягивать?
- Я неправильно выразился. Значит ли это, что этот момент, эта
граница между прошлым и будущим, и есть дверь в вечность?
Чапаев пошевелил стволом маузера, и я замолчал. Некоторое время он
смотрел на меня с чувством, похожим на недоверие.
- Этот момент, Петька, и есть вечность. А никакая не дверь, - сказал
он. - Поэтому как можно говорить, что он когда-то происходит? Когда ж ты
только в себя придешь...
- Никогда, - ответил я.
Глаза Чапаева округлились.
- Ты смотри, Петька, - сказал он удивленно. - Неужто понял?
Оказавшись в своей комнате, я стал думать, чем себя занять, чтобы
успокоиться. Мне вспомнился совет Чапаева записывать свои кошмары, и я
подумал о своем недавнем сне на японскую тему. В нем было много
непонятного и путаного, но все же я помнил его почти во всех деталях.
Начинался он с того, что в странном подземном поезде объявляли название
следующей станции - это название я помнил и даже знал, откуда оно взялось:
несомненно, мое сознание, подчиненное сложному кодексу мира сновидений, за
миг до пробуждения создало его из имени лошади, которое выкрикивал под
моим окном какой-то боец, причем этот выкрик отразился сразу в двух
зеркалах, превратившись, кроме станции, в название футбольной команды,
разговором о которой мой сон кончался. Это означало, что сон, казавшийся
мне очень подробным и длинным, на самом деле занял не больше секунды, но
после сегодняшней встречи с бароном Юнгерном и разговора с Чапаевым ничего
не казалось мне удивительным. Сев за стол, я придвинул к себе стопку
бумаг, обмакнул перо в чернильницу и крупными буквами вывел в верхней
части листа: "Осторожно, двери закрываются! Следующая станция "Динамо"!"
Работал я долго, несколько часов, но не успел записать и половины
того, что помнил. Из точки, где касалось бумаги мое перо, выплывали детали
и подробности, мерцавшие таким декадансом, что под конец я перестал толком
понимать, действительно ли я записываю свой сон или начинаю
импровизировать на его тему. Мне захотелось курить; взяв со стола
папиросы, я спустился во двор.
Внизу была суета; часть прибывших солдат строилась в колонну; воняло
дегтем и лошадиным потом. Я заметил маленький полковой оркестр, стоявший
позади колонны - несколько мятых труб и огромный барабан, который держал
на ремне высокий парень, похожий на безусого Петра Первого. Не знаю,
почему, но от вида этого оркестра я испытал невыразимую тоску.
Командовал построением тот самый человек с сабельным шрамом на щеке,
которого я видел из окна. Перед моими глазами встали заснеженная площадь у
вокзала, затянутая кумачом трибуна, Чапаев, рубящий воздух желтой крагой,
и этот человек, стоящий у ограждения и вдумчиво кивающий головой в ответ
на чудовищно бессмысленные фразы, которые Чапаев обрушивал на каре
заснеженных бойцов. Это, несомненно, был Фурманов. Он повернул лицо в мою
сторону, и я, прежде чем он сумел меня узнать, нырнул в дверь усадьбы.
Поднявшись к себе, я лег на кровать и уставился в потолок. Мне
вспомнился сидевший у потустороннего костра бритоголовый толстяк с
бородой, и я вспомнил его фамилию - Володин. Откуда-то из глубин моей
памяти появилась кафельная зала с укрепленными на полу ванными и этот
Володин, голый и мокрый, по-жабьи сидящий на полу возле одной из них. Мне
показалось, что я вот-вот вспомню что-то еще, но тут во дворе запели
трубы, тяжело ухнул полковой барабан, и хор ткачей, памятный мне по давней
железнодорожной ночи, грянул:
Белая армия, черный барон
снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!!!
- Идиоты, - прошептал я, поворачиваясь к стене и чувствуя, как мне на
глаза наворачиваются слезы бессильной ненависти к этому миру, - Боже мой,
какие идиоты... Даже не идиоты - тени идиотов... Тени во мгле...
8
- А почему, собственно говоря, вам показалось, что они похожи на
тени? - спросил Тимур Тимурович.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг