Фон Эрнен вздохнул. Встав, он молча прошелся по комнате.
- Петя, - сказал он, садясь напротив и заглядывая мне в глаза, - мы
тут шутим, шутим, а я ведь вижу, что ты не в порядке. Что у тебя
стряслось? Мы с тобой, конечно, старые друзья, но даже несмотря на это я
мог бы помочь.
Я решился.
- Признаюсь тебе честно. Ко мне в Петербурге три дня назад приходили.
- Откуда?
- Из твоего театра.
- Как так? - подняв брови, спросил он.
- А очень просто. Пришли трое с Гороховой, один представился каким-то
литературным работником, а остальным и представляться было не надо.
Поговорили со мной минут сорок, работник этот в основном, а потом говорят
- интересная у нас беседа, но продолжить ее придется в другом месте. Мне в
это другое место идти не хотелось, потому что возвращаются оттуда, как ты
знаешь, довольно редко...
- Но ты же вернулся, - перебил фон Эрнен.
- Я не вернулся, - сказал я, - я туда попросту не пошел. Я, Гриша,
убежал от них. Знаешь, как в детстве от дворника.
- Но почему они к тебе пришли? - спросил фон Эрнен. - Ты же человек
от политики далекий. Натворил что-нибудь?
- Да ничего я не натворил. Смешно рассказывать. Я одно стихотворение
напечатал - с их точки зрения, в какой-то не такой газете - так вот там
рифма была, которая им не понравилась. "Броневик" - "лишь на миг". Ты себе
можешь это представить?
- А о чем было стихотворение?
- О, совершенно абстрактное. Там было о потоке времени, который
размывает стену настоящего, и на ней появляются все новые и новые узоры,
часть которых мы называем прошлым. Память уверяет нас, что вчерашний день
действительно был, но как знать, не появилась ли вся эта память с первым
утренним лучом?
- Не вполне понимаю, - сказал фон Эрнен.
- Я тоже, - сказал я, - не в этом дело. Главное, что я хочу сказать,
- никакой политики там не было. То есть мне так казалось. А им показалось
иначе, они мне это объяснили. Самое страшное, что после беседы с их
консультантом я действительно понял его логику, понял так глубоко, что...
Это было до того страшно, что, когда меня вывели на улицу, я побежал - не
столько даже от них, сколько от этого понимания...
Фон Эрнен поморщился.
- Вся эта история - чушь собачья, - сказал он. - Они, конечно,
идиоты. Но ты и сам хорош. Это ты из-за этого в Москву приехал?
- Ну а что было делать? Я ведь, когда убегал, отстреливался. Ты-то
понимаешь, что я стрелял в сотканный собственным страхом призрак, но ведь
на Гороховой этого не объяснить. То есть я даже допускаю, что я смог бы
это объяснить, но они бы обязательно спросили: а почему, собственно, вы по
призракам стреляете? Вам что, не нравятся призраки, которые бродят по
Европе?
Фон Эрнен взглянул на меня и погрузился в размышления. Я смотрел на
его ладони - он еле заметно тер их о скатерть, будто вытирая выступивший
пот, а потом вдруг убрал под стол. На его лице отразилось отчаяние, и я
почувствовал, что наша встреча и мой рассказ ставят его в крайне
неприятное положение.
- Это, конечно, хуже, - пробормотал он. - Но хорошо, что ты доверяешь
мне. Я думаю, мы это уладим... Уладим, уладим... Сейчас звякну Алексею
Максимовичу... Руки на голову.
Последние слова я понял только тогда, когда увидел лежащее на
скатерти дуло маузера. Поразительно, но следующее, что он сделал, так это
вынул из нагрудного кармана пенсне и нацепил его на нос.
- Руки на голову, - повторил он.
- Ты что, - сказал я, поднимая руки, - Гриша?
- Нет, - сказал он.
- Что "нет"?
- Оружие и бумаги на стол, вот что.
- Как же я положу их на стол, - сказал я, - если у меня руки на
голове?
Он взвел курок своего пистолета.
- Господи, - сказал он, - знал бы ты, сколько раз я слышал именно эту
фразу.
- Ну что же, - сказал я. - Револьвер в пальто. Какой ты удивительный
подлец. Впрочем, я это с детства знал. Зачем тебе все это? Орден дадут?
Фон Эрнен улыбнулся.
- В коридор, - сказал он.
Когда мы оказались в коридоре, он, по прежнему держа меня на прицеле,
обшарил карманы моего пальто, вынул оттуда револьвер и сунул его в карман.
В его движениях была какая-то стыдливая суетливость, как у впервые
пришедшего в публичный дом гимназиста, и я подумал, что ему, может быть,
до этого не приходилось делать подлость так обыденно и открыто.
- Отопри дверь, - велел он, - и на лестницу.
- Позволь пальто надеть, - сказал я, лихорадочно думая, могу ли я
сказать этому возбужденному собственной низостью человеку хоть что-нибудь
способное изменить рисовавшееся развитие событий.
- Нам недалеко, - сказал фон Эрнен, - через бульвар. Хотя, впрочем,
надень.
Я двумя руками снял с вешалки пальто, чуть повернулся, чтобы
просунуть руку в рукав, и в следующий момент неожиданно для самого себя
набросил его на фон Эрнена - не просто швырнул пальто в его сторону, а
именно накинул.
До сих пор не пойму, как он меня не застрелил, но факт остается
фактом: он нажал на курок только когда падал на пол под тяжестью моего
тела, и пуля, пройдя в нескольких сантиметрах от моего бока, ударила во
входную дверь. Пальто накрыло упавшего фон Эрнена с головой, и я схватил
его за горло прямо сквозь толстую ткань, но она почти не помешала; коленом
я успел придавить к полу запястье его руки, сжимавшей пистолет, и перед
тем как его пальцы разжались, он всадил в стену еще несколько пуль. Я
почти оглох от грохота. Кажется, во время нашей схватки я ударил его
головой в накрытое лицо - во всяком случае, я отчетливо помню тихий хруст
пенсне в промежутке между двумя выстрелами.
Когда он затих, я долго не решался отпустить его горло. Мои руки
почти не подчинялись мне; чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное
упражнение. Оно подействовало странным образом - со мной сделалась легкая
истерика. Я вдруг увидел эту сцену со стороны: некто сидит на трупе только
что задушенного приятеля и старательно дышит по описанному в "Изиде"
методу йога Рамачараки. Я поднялся на ноги, и тут на меня обрушилось
понимание того, что я только что совершил убийство.
Конечно, как и любой не до конца доверяющий властям человек, я
постоянно носил с собой револьвер, а два дня назад спокойно пустил его в
ход. Но тут было другое, тут была какая-то темная достоевщина - пустая
квартира, труп, накрытый английским пальто, и дверь во враждебный мир, к
которой уже шли, быть может, досужие люди... Усилием воли я прогнал эти
мысли - вся достоевщина, разумеется, была не в этом трупе и не в этой
двери с пулевой пробоиной, а во мне самом, в моем сознании, пораженном
метастазами чужого покаяния.
Приоткрыв дверь на лестницу, я несколько секунд прислушивался. Ничего
слышно не было, и я подумал, что несколько пистолетных выстрелов могли и
не привлечь к себе внимания.
Мой револьвер остался в кармане брюк фон Эрнена, и мне совершенно не
хотелось лезть за ним. Я подобрал и осмотрел его маузер - это была
отличная машина, и совсем новая. Заставив себя обшарить его куртку, я
обнаружил пачку "Иры", запасную обойму для маузера и удостоверение на имя
сотрудника ЧК Григория Фанерного. Да, подумал я, да. А ведь еще в детстве
можно было понять.
Присев на корточки, я открыл замки его акушерского саквояжа. Внутри
лежала канцелярская папка с незаполненными ордерами на арест, еще две
обоймы, жестяная банка, полная кокаина, какие-то медицинские щипцы крайне
неприятного вида (их я сразу швырнул в угол), и толстая пачка денег, в
которой с одной стороны были радужные думские сотни, а с другой - доллары.
Все это было очень кстати. Чтобы немного прийти в себя после пережитого
потрясения, я зарядил ноздри изрядным количеством кокаина. Он бритвой
полоснул по мозгам, и я сразу сделался спокоен. Я не любил кокаин - он
делал меня слишком сентиментальным, - но сейчас мне нужно было быстро
прийти в себя.
Подхватив фон Эрнена под руки, я поволок его по коридору, пинком
открыл дверь одной из комнат и собирался уже втащить его туда, но замер в
дверях. Несмотря на разгром и запустение, здесь еще видны были следы
прежней, озаренной довоенным светом жизни. Это была бывшая детская - у
стены стояли две маленькие кровати с легкими бамбуковыми ограждениями, а
на стене углем были нарисованы лошадь и усатое лицо (отчего-то я подумал о
декабристах). На полу лежал красный резиновый мяч - увидев его, я сразу
закрыл дверь и потащил фон Эрнена дальше. Соседняя комната поразила меня
своей траурной простотой: в ее центре стоял черный рояль с открытой
крышкой, рядом - вращающийся стул, и больше не было ничего.
К этому моменту мною овладело новое состояние. Оставив фон Эрнена
полусидеть в углу (все время транспортировки я тщательно следил, чтобы его
лицо не показалось из-за серой ткани пальто), я сел за рояль.
Поразительно, подумал я, товарищ Фанерный и рядом, и нет. Кто знает, какие
превращения претерпевает сейчас его душа? Мне вспомнилось его
стихотворение, года три назад напечатанное в "Новом Сатириконе", - там как
бы пересказывалась газетная статья о разгоне очередной Думы, а акростихом
выходило "мене текел фарес". Ведь жил, думал, прикидывал. Как странно.
Я повернулся к роялю и стал тихо наигрывать из Моцарта, свою любимую
фугу фа минор, всегда заставлявшую меня жалеть, что у меня нет тех четырех
рук, которые грезились великому сумасброду. Охватившая меня меланхолия не
имела отношения к эксцессу с фон Эрненом; перед моими глазами встали
бамбуковые кроватки из соседней комнаты, и на секунду представилось чужое
детство, чей-то чистый взгляд на закатное небо, чей-то невыразимо
трогательный мир, унесшийся в небытие. Но играл я недолго - рояль был
расстроен, а мне, вероятно, надо было спешить. Но куда?
Пора было подумать о том, как провести вечер. Я вернулся в коридор и
с сомнением поглядел на кожанку фон Эрнена, но ничего больше не
оставалось. Несмотря на рискованность некоторых своих литературных опытов,
я все же был недостаточно декадентом, чтобы надеть пальто, уже ставшее
саваном и к тому же простреленное на спине. Сняв куртку с вешалки и
подобрав саквояж, я пошел в комнату, где было зеркало.
Кожанка пришлась мне впору - мы с покойником были практически одного
роста. Когда я перетянул ее ремнем с болтающейся кобурой и посмотрел на
свое отражение, я увидел вполне нормального большевика. Полагаю, что
осмотр лежавших у стены тюков мог за несколько минут сделать меня богатым
человеком, но победила брезгливость. Тщательно перезарядив пистолет, я
проверил, легко ли он выскакивает из кобуры, остался доволен, и уже
собирался выйти из комнаты, когда из коридора послышались голоса. Я понял,
что все это время входная дверь оставалась открытой.
Я кинулся к балкону. Он выходил на Тверской бульвар, и под ним было
метров двадцать холодной темной пустоты, в которой крутились снежинки. В
пятне света от фонаря был виден автомобиль фон Эрнена, на переднем сиденье
которого сидел непонятно откуда взявшийся человек в большевистском шлеме.
Я решил, что фон Эрнен успел вызвать по телефону чекистов. Перелезть на
нижний балкон было невозможно, и я кинулся назад в комнату. В дверь уже
барабанили. Ну что же - когда-нибудь все это должно было кончиться. Я
навел на дверь маузер и крикнул:
- Прошу!
Дверь открылась, и в комнату ввалились два увешанных бутылочными
бомбами матроса в бушлатах и развратнейше расклешенных штанах. Один из
них, с усами, был уже в годах, а второй был молод, но с дряблым и
анемичным лицом. Никакого внимания на пистолет в моей руке они не
обратили.
- Ты Фанерный? - спросил тот, что был постарше и с усами.
- Я.
- Держи, - сказал матрос и протянул мне сложенную вдвое бумажку.
Я спрятал маузер в кобуру и развернул бумажку:
"Тов. Фанерный! Немедленно поезжайте в музыкальную табакерку провести
нашу линию. Для содействия посылаю Жербунова и Барболина. Товарищи
опытные. Бабаясин."
Под текстом была неразборчивая печать. Пока я думал, что мне
говорить, они сели за стол.
- Шофер внизу - ваш? - спросил я.
- Наш, - сказал усатый. - А машину твою возьмем. Тебя как звать?
- Петр, - сказал я, и чуть не прикусил язык.
- Я Жербунов, - сказал пожилой и усатый.
- Барболин, - представился молодой. Голос у него был нежный и почти
женский.
Я сел за стол напротив них. Жербунов налил три стакана водки,
подвинул один ко мне и поднял на меня глаза. Я понял, что он чего-то ждет.
- Ну что, - сказал я, берясь за свой стакан, - как говорится, за
победу мировой революции!
Мой тост не вызвал у них энтузиазма.
- За победу оно конечно, - сказал Барболин, - а марафет?
- Какой марафет? - спросил я.
- Ты дурочку не валяй, - строго сказал Жербунов, - нам Бабаясин
говорил, что тебе сегодня жестянку выдали.
- Ах, так вы про кокаин говорите, - догадался я и полез в саквояж за
банкой. - А то ведь "марафет", товарищи, слово многозначное. Может, вы
эфиру хотите, как Вильям Джеймс.
- Кто такой? - спросил Барболин, беря жестянку в свою широкую и
грубую ладонь.
- Английский товарищ.
Жербунов недоверчиво хмыкнул, а у Барболина на лице на миг
отобразилось одно из тех чувств, которые так любили запечатлевать русские
художники девятнадцатого века, создавая народные типы, - что вот есть
где-то большой и загадочный мир, и столько в нем непонятного и влекущего,
и не то что всерьез надеешься когда-нибудь туда попасть, а просто тянет
иногда помечтать о несбыточном.
Напряжение сняло как рукой. Жербунов открыл банку, взял со скатерти
нож, зачерпнул им чудовищное количество порошка и быстро размешал его в
водке. То же сделал и Барболин - сначала со своим стаканом, а потом с
моим.
- Вот теперь и за мировую революцию не стыдно, - сказал он.
Видимо, на моем лице отразилось сомнение, потому что Жербунов
ухмыльнулся и сказал:
- Это, браток, с "Авроры" пошло, от истоков. Называется "балтийский
чай".
Они подняли стаканы, залпом выпили их содержимое, и мне ничего не
оставалось, кроме как последовать их примеру. Почти сразу же горло у меня
онемело. Я закурил папиросу, затянулся, но совершенно не почувствовал
вкуса дыма. Около минуты мы сидели молча.
- Идти надо, - сказал вдруг Жербунов и встал из-за стола. - Иван
замерзнет.
В каком-то оцепенении я спрятал банку от монпансье в саквояж, встал и
пошел за ними. Задержавшись в коридоре, я попытался найти свою шапку, не
смог и нацепил фуражку фон Эрнена. Мы вышли из квартиры и молча пошли вниз
по полутемной лестнице.
Я вдруг заметил, что на душе у меня легко и спокойно и чем дальше я
иду, тем делается спокойнее и легче. Я не думал о будущем - с меня было
достаточно того, что мне не угрожает непосредственная опасность, и,
проходя по темным лестничным клеткам, я любовался удивительной красоты
снежинками, крутившимися за стеклом. Если вдуматься, я и сам был чем-то
вроде такой снежинки, и ветер судьбы нес меня куда-то вперед, вслед за
двумя другими снежинками в черных бушлатах, топавшими по лестнице впереди.
Кстати, несмотря на охватившую меня эйфорию, я не потерял способности
трезво воспринимать действительность и сделал одно интересное наблюдение.
Еще в Петрограде меня интересовало, каким образом на матросах держатся их
тяжелые, утыканные патронами сбруи. На клетке третьего этажа, где горела
одинокая лампа, я разглядел на спине Жербунова несколько крючков,
которыми, наподобие бюстгальтера, были соединены пулеметные ленты. Мне
сразу представилась, как Жербунов с Барболиным, собираясь на очередное
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг