вспомнила, что сбросила их, когда они стали мешать. Лезть в таком виде
наружу нечего было и думать. Марина села на землю и заплакала, а потом
опять уснула.
Когда она проснулась, было темно. За время сна что-то в ней
изменилось - теперь Марина не раздумывала, можно ли выходить в таком виде
наружу. Она просто нащупала в темноте совок, откинула картонку, вылезла,
присела и подняла глаза к небу.
Удивительно красива крымская ночь. Темнея, небо поднимается выше, и
на нем ясно проступают звезды. Из всесоюзной здравницы Крым незаметно
превращается в римскую провинцию, и в душе оживают невыразимо понятные
чувства всех тех, кто так же стоял когда-то на древних ночных дорогах,
слушал треск цикад и, ни о чем особо не думая, глядел в небо. Узкие и
прямые кипарисы кажутся колоннами, оставшимися от давно снесенных зданий,
море шумит точно так же, как тогда (что бы это "тогда" ни значило), и
перед тем как толкнуть навозный шар дальше, успеваешь на миг ощутить, до
чего загадочна и непостижима жизнь и какую крохотную часть того, чем она
могла бы быть, мы называем этим словом.
Марина опустила глаза и потрясла головой, чтобы собраться с мыслями.
Мысли натряслись такие: надо сходить на рынок и выяснить обстановку.
Марина медленно пошла к темной скале пансионата, высоко поднимая
ноги, чтобы не споткнуться. Вокруг видно почти ничего не было, и, как
Марина ни осторожничала, через несколько шагов она ступила в ямку и упала,
чуть не сломав сустав. От боли у нее прояснилось в голове, и Марина
поняла, что на четвереньках двигаться гораздо удобней и безопасней. Она
вприпрыжку потрусила вперед, выскочила на обсаженную цветами освещенную
дорожку и побежала к фонарям набережной - перемещалась она на трех лапках,
потому что в четвертой был сжат зазубренный и ободранный долгой работой
совок.
Рынок оказался просто частью набережной под металлическим навесом.
Вокруг никого не было, и Марина принялась шарить возле пустых прилавков,
пытаясь отыскать хоть что-нибудь съедобное. Минут за двадцать она нашла
множество давленых груш и яблок, несколько слив, два полуобглоданных
кукурузных початка и совершенно целую виноградную гроздь. Она наполнила
всем этим найденный здесь же рваный пластиковый пакет и пошла к пустым
столикам возле угасшего мангала - днем она заметила, как здесь пили пиво и
ели шашлык, и решила посмотреть, не осталось ли чего на столах.
- Самка, где виноград брали?
Марина от неожиданности так испугалась, что чуть не выронила сумку.
Но когда она оглянулась, то испугалась еще сильнее и отпрыгнула на
несколько шагов назад. Перед ней стояла худая женщина в измазанных глиной
синих трусах и рваной блузке. Ее глаза дико горели, волосы были
перепачканы землей и всклокочены, а руки и ноги сильно исцарапаны. Одной
рукой она прижимала к груди фанерный ящик с объедками, а в другой держала
точно такой же совок, как у Марины, и по этому совку Марина поняла, что
перед ней тоже муравьиха.
- А там вон, - ответила она и показала совком в сторону прилавков, -
только там нет больше. Кончился.
Женщина сладко улыбнулась и шагнула к Марине, не спуская с нее
горящих глаз. Марина сразу все поняла, пригнулась и выставила перед собой
совок. Тогда женщина бросила ящик в траву, зашипела и прыгнула на Марину,
целясь ей головой в живот. Марина успела заслониться от удара пакетом и
смазала женщину совком по лицу, а потом еще пнула ногой. Самка в синих
трусах завизжала и отскочила.
- Катись отсюда, гадина! - крикнула Марина.
- Сама гадина, - пятясь и дрожа, прошипела женщина, - поналетели тут
к нам, суки позорные...
Марина шагнула к ней, размахнулась совком, и женщина быстро-быстро
убежала в темноту. Марина склонилась над ее ящиком, выбрала несколько
мягких мокрых помидоров получше и положила в свой пакет.
- Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - победно крикнула она в
ту сторону, где скрылась женщина, и зашагала к мосту; не дойдя до него
нескольких метров, она остановилась, подумала, вернулась и захватила
брошенный сраной уродиной ящик.
"Какая страшная", - с омерзением думала она по дороге.
Сложив продукты в углу норки, Марина опять вылезла и, словно на
крыльях, на четвереньках понеслась к пансионату. У нее было очень хорошее
настроение.
- Вот такие песни, - шептала она, зорко вглядываясь во тьму.
Наконец она нашла то, что искала, - на газоне стоял маленький стог
сена, накрытый полиэтиленом. Марина заметила его еще в первый день. За
несколько рейдов она перетаскала к себе все сено, потом, удивляясь и
радуясь своей лихости, подкралась к стене пансионата и медленно пошла
вдоль нее, пригибаясь, когда проходила мимо окон. Одно из них было
открыто, и из-за него доносилось громкое дыхание спящих. Марина,
отвернувшись, чтобы случайно не увидеть своего отражения в стекле,
подкралась к черному проему, подпрыгнула, одним сильным и красивым
движением сорвала висевшую в окне штору и не оборачиваясь кинулась назад к
норке.
4. СТРЕМЛЕНЬЕ МОТЫЛЬКА К ОГНЮ
Зеркало в тяжелой раме из тусклого дерева, висевшее над спинкой
кровати, казалось совершенно черным, потому что отражало самую темную
стену комнаты. Иногда Митя щелкал зажигалкой, и по черной поверхности
зеркала проходили оранжевые волны, но зажигалка быстро нагревалась, и ее
приходилось гасить. Из окна на кровать падало чуть-чуть света, хотя уже
был вечер, и на танцплощадке начала играть музыка. Сквозь марлевую
занавеску можно было различить в темноте далекие вспышки разноцветных ламп
- точнее, не сами вспышки, а их отсветы на листве.
Митя лежал в полутьме, задрав ноги в кроссовках на высокую решетчатую
спинку кровати, и поглаживал рукой Марка Аврелия Антонина, сплющенного
веками в небольшой зеленый параллелепипед, листать который было уже темно.
Рядом лежала другая книга, китайская, называвшаяся "Вечерние беседы
комаров У и Цэ".
"Удивительно, - думал он, - чем глупее песня и чем чище голос, тем
больше она трогает. Только ни в коем случае не надо задумываться, о чем
они поют. Иначе все..."
Лежать дальше было утомительно. Митя вынул из книги исписанный лист
бумаги, сложил его вчетверо, сунул в карман и встал. Нашарив на столе
сигареты, он отпер дверь и вышел наружу. Узкий проход между курортными
домиками освещало только соседнее окно; была видна калитка, лавка у
проволочной изгороди и длинные бледные травы в русле высохшего ручья. Митя
запер дверь, увидел свое отражение в стекле и хмыкнул. С некоторых пор он
стал выглядеть в темноте довольно странно - тяжелые крылья, сложенные на
его спине, казались плащом из серебряной парчи, доходившим почти до земли,
и Мите иногда бывало интересно, что видят на их месте другие.
За светящейся занавеской соседнего домика играли в карты и
разговаривали. Там жила семейная пара, а сейчас у них, судя по голосам,
были гости.
- Теперь черви, - говорил мужской голос. - Ну, конечно, изменилась,
Оксан. Ты еще спрашиваешь. С тобой все по-другому стало.
- Ну, а лучше или хуже? - требовательно спросил тонкий женский
голосок.
- Ну как... Теперь ответственность появилась, - задумчиво ответил
мужской голос. - Знаю, куда после работы идти. Ну и ребенок, сама
понимаешь... Играю втемную.
- У тебя же и так минус четыреста, - вмешался другой мужской голос.
- А что делать? - спросил первый. - Девятка червей.
Митя зажег сигарету (на огонек зажигалки метнулось несколько
крохотных насекомых), прошел через калитку и перепрыгнул сухое русло.
Осторожно преодолев несколько метров полной темноты, он продрался сквозь
кусты, вышел на асфальт, остановился и поглядел назад. Светлая линия
дороги доходила до вершины холма и обрывалась, а дальше были видны черные
силуэты гор. Одна из них, та, что справа, напоминала со стороны моря
огромного бронированного орла, наклонившего голову вперед; с катера,
который ходил по вечерам мимо, бывали иногда заметны непонятные огни на
вершине - наверное, там стоял маяк. Сейчас огней не было.
Сделав несколько затяжек, Митя кинул окурок на асфальт, тщательно
раздавил его и медленно побежал вниз по дороге. Крылья расправились и
легли на волну набегающего воздуха, а еще через несколько шагов он
взлетел, пронесся между кронами деревьев, поджал ноги, чтобы не зацепить
натянутый между двумя столбами электрический провод (тот был невидим в
темноте, один раз Митя уже ободрал о него голень), и, когда вверху
осталось только чистое темное небо, стал широкими кругами набирать высоту.
Вскоре стало прохладнее, спина заныла от усталости; Митя решил, что
поднялся достаточно высоко, и поглядел вниз.
Внизу, как и в любой другой вечер, горели редкие фонари и окна.
Источников света, достаточно ярких для того, чтобы возникло хотя бы слабое
желание направиться к ним, было мало - две ресторанные вывески, розовая
неоновая язвочка слова "Люэс" на углу темной башни пансионата и мерцающее
зарево расположенной рядом танцплощадки. С высоты она была похожа на
большой раскрытый цветок, все время меняющий цвета и вместо запаха
источающий музыку, которая была слышна даже здесь. Инстинкт гнал к этому
цветку всех окрестных насекомых каждый раз, когда чья-то лапка включала
электричество, и Митя решил спуститься посмотреть, что там сейчас
происходит.
Снизившись, он полетел на бреющем, почти цепляя верхушки деревьев.
Когда танцплощадка приблизилась, она перестала походить на цветок и
превратилась во что-то виденное в детстве, новогоднее - это был огромный
клубок просвечивающих сквозь ветви электрических гирлянд, из которого
сочилась музыка удивительной пошлости и красоты.
- Твоя вишневая де-вят-ка давно свела меня с ума, - несся из десятка
мощных динамиков голос неизвестной сумасшедшей.
Внимательно вглядываясь в несущуюся под ногами тропинку, на которую
он обычно садился, Митя широко раскрыл крылья, повернул их навстречу
бьющему в лицо воздуху - они задрожали под ветром - и повис на месте.
Мягко спружинив о сухую твердую землю, он сошел с тропинки и зашагал по
газону.
Танцплощадка была просто асфальтовым полем за высоким проволочным
забором. К забору прилепилась невысокая деревянная эстрада, на которой
громоздились черные коробки динамиков. По периметру площади в несколько
рядов стояли занятые народом лавки, а само пространство для танцев было,
как автобус в час червей, заполнено извивающимися распаренными телами.
Митя заплатил полтинник за вход, миновал несколько мух у входа и сел на
краю лавки. За вечер состав толпы успевал полностью смениться несколько
раз; устав, народ расползался по лавкам или уходил совсем, но на смену
вставали другие, и танец ни на миг не прерывался. Митя любил размышлять о
том, как это похоже на жизнь, - правда, наслаждаться своей отрешенностью
немного мешало сознание того, что он тоже почему-то сидит на лавке и
глядит на чужие потные лица.
Вдруг музыка стала громче, лампы погасли, а потом стали по очереди
вспыхивать на долю секунды, вырывая из темноты то зеленую, то синюю, то
красную монолитно-неподвижную толпу, которая в короткие моменты своего
существования напоминала свалку гипсовых фигур, свезенных сюда со всех
советских скверов и пионерлагерей; так прошло несколько минут, и стало
окончательно ясно, что на самом деле нет ни танцев, ни танцплощадки, ни
танцующих, а есть множество мертвых парков культуры и отдыха, каждый из
которых существует только ту долю секунды, в течение которой горит лампа,
а затем исчезает навсегда, чтобы на его месте через миг появился другой
парк культуры и отдыха, такой же безжизненный и безлюдный, отличающийся от
прежнего только цветом одноразового неба и углами, под которыми согнуты
конечности статуй.
Митя встал, пробрался мимо весело жужжащих девочек в зеленых и синих
платьицах и вышел за ворота, у которых сидело несколько качков в
тренировочных костюмах предостерегающей окраски. В просвете между
деревьями было виден тускло горящий лиловый фонарь. Он ярко загорелся,
несколько раз мигнул и погас, и Митя, подчиняясь неожиданному импульсу,
пошел вперед, во тьму.
Деревья, закрывавшие небо, скоро кончились, и из кустов на Митю
задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под
лунным светом осколки разбитой водочной бутылки. Набережная была пуста.
Под одним из тусклых фонарей сидела компания доминошников с пивом,
издававшая бодрые голоса и стук. Дима подумал, что обязательно надо будет
искупаться, и пошел вдоль шеренги скамеек, призывно повернутых женственным
изгибом к морю.
- Еще кто к кому поналетел! Сраная уродина! - донесся со стороны
рынка триумфальный женский крик.
Закурив сигарету, Митя увидел впереди темную фигуру, опершуюся
локтями на парапет.
Он разглядел тяжелый длинный плащ серебристого оттенка и недоверчиво
покачал головой.
- Дима! - позвал он.
- Митя? Ого. Тоже сюда прилетел?
- Еще кто к кому поналетел, - ответил Митя, подходя и пожимая
протянутую руку. - Какое странное совпадение. Ты давно из Москвы?
- Два дня.
- И как там?
- Дожди, - ответил Дима. - Уже осень.
- Ты ждешь кого-нибудь?
Дима помотал головой.
- Пройдемся?
Дима кивнул.
Они спустились на пляж по скрипящей деревянной лестнице, прошли по
крупной хрустящей гальке и оказались перед узкой полосой пены. К луне по
морю шла широкая и прямая серебряная дорога, цветом напоминающая крылья
ночного мотылька.
- Красиво, - сказал Митя.
- Красиво, - согласился Дима.
- Тебе никогда не хотелось полететь к этому свету? В смысле, не
просто проветриться, а по-настоящему, до конца?
- Хотелось когда-то, - сказал Дима. - Только не мне.
Они повернули и медленно пошли вдоль сияющей границы моря.
- Ты здесь один?
- Я всегда один, - с достоинством ответил Дима.
- В последнее время я заметил, - сказал Митя, - что от частого
употребления некоторые цитаты блестят, как перила.
- А что ты еще в последнее время заметил? - спросил Дима.
Митя задумался.
- Смотря что называть последним временем, - сказал он. - Мы сколько
не виделись - год?
- Около того.
- Ну, например, зимой я заметил одну вещь. Что в Москве большую часть
времени мы живем в темноте. Не в переносном смысле, а в самом прямом. Вот,
помню, стою я на кухне и говорю по телефону. А под потолком слабая желтая
лампочка горит. И тут я поглядел в окно, и меня как током ударило - до
чего же темно...
- Да, - сказал Дима, - со мной тоже что-то похожее было. А потом я
еще одну вещь понял - что мы в этой темноте живем вообще все время, просто
иногда в ней бывает чуть светлее. Собственно, ночным мотыльком становишься
именно в тот момент, когда понимаешь, какая вокруг тьма.
- Не знаю, - сказал Митя. - По-моему, деление мотыльков и бабочек на
ночных и дневных - чистая условность. Все в конце концов летят к свету.
Это же инстинкт.
- Нет. Мы делимся на ночных и дневных именно по тому, кто из нас
летит к свету, а кто - к тьме. К какому, интересно, свету ты можешь
лететь, если думаешь, что вокруг и так светло?
- Так что же, они все, - Митя кивнул в сторону набережной, - летят во
тьму?
- Почти.
- А мы?
- Конечно, к свету.
Митя засмеялся.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг