окончательно.
В бронированном проёме густела темень. Ефим попробовал закрыть
глаза, но понял, что больше не уснёт. Улежавшееся в мягкой пружинной
люльке тело требовало движений. Ефим зажёг свет, посмотрел на часы.
Часы стояли, показывая полпервого.
Казалось бы, что за дело? Он не связан ничем, ему никуда не надо
спешить, можно есть, когда проголодаешься, спать, когда сморит сон.
Под землёй всегда ночь, а щёлкнув выключателем, всегда можно сделать
день. Проснулся - так вставай - плевать, что снаружи темно, октябрь на
дворе, скоро вовсе дня не будет.
И всё-таки, остановившиеся часы словно отрезали его от жизни. Ефим
чувствовал, что отныне не он хозяин всего, что творится вокруг, а
окружающее ведёт его, куда хочет, диктует свою волю. Ощущение времени
- одно из новых чувств, подаренных человеку прогрессом. Потерять часы
- то же самое, что лишиться зрения. Придётся, когда рассветёт, идти в
деревню, узнавать, который час.
А пока - нечего валяться. Работа - лучшее лекарство от меланхолии.
Она действует даже вернее, чем "той же яблочный дух".
Ефим поднялся, разобрал свои вещи, сходил с ведром к источнику,
нагрел воды и перемыл посуду. Разболтал в кастрюльке сухое молоко,
поставил вариться овсянку.
Настроение понемногу возвращалось.
- Не торопись! Приободрись! Мы застрахует твою жисть! - громко
запел Ефим.
Овсянка традиционно считается мерзким блюдом, но если приготовить
её как надо, то получится что надо. Например - овсяная каша с
обжаренными в масле яблоками.
Ефим схватил полиэтиленовый пакет и, продолжая распевать, побежал
вниз. Путило вчера наврал, но где-то внизу действительно есть коричные
яблоки. Господин Изивинский ещё сто лет назад утверждал, что никакое
другое яблоко не даёт столь вкусного варенья, как это. Старые знатоки
понимали толк в яблоках, хоть и придумывали иной раз несусветные
названия. Чего стоит хотя бы аппетитное словечко "свинцовка". Или -
серинка. Мерси боку, сами ешьте вашу серинку. Коричное кликали
"коричневым", различая "зелёное коричневое", "жёлтое коричневое",
"коричневое красное" и "росписное коричневое". Но зато они и яблонь не
рубили, чтобы избежать налога на каждый привитый ствол.
Ага, вот они, ящички из хлипкой фанерки, армированные мягкой
проволокой и облепленные цветастыми этикетками марокканских
апельсинов. Такие ящички сотнями горели на задних дворах любого
универсама, а у Путило и они приспособлены к делу. Так, посмотрим:
плод средней величины, форма репчатая, уплощённая, без рёбер, блюдце
просторное, воронка глубокая, чистая. Плодоножка толстая, но без
расширения на конце. Ну-ка, теперь поближе к лампе - нет, не наливное.
Потрясти - семечки не шуршат - значит, не гремушка. Так и должно быть,
всё как учили. И за что Рытов меня с экзамена выпер? Ещё должен быть
слабый ананасный привкус, за который яблоко и прозвано коричным.
Ефим набрал в мешочек десятка полтора яблок, прикрутил на место
крышку, и в этот момент безо всякого предупреждения цепочка пыльных
ламп под потолком погасла. Немедленно установилась тьма, столь
плотная, какая только под землёй бывает.
- Так, - произнёс Ефим, стараясь успокоить себя. - Ничего
страшного, выберемся. Главное - не паниковать.
Он протянул руку, нащупал горячую лампу, осторожно потряс.
Никакого эффекта. Значит, придётся выбираться вслепую. Ефим двинулся
вперёд, постепенно перебирая рукой стопки ящиков. Через минуту рука
провалилась, не встретив опоры - вбок отходила какая-то галерея,
которой тут не должно быть. Во всяком случае, Ефим не помнил, чтобы в
этом месте были развилки. Ефим свернул было направо, потом вернулся и
пошёл прямо. Теперь, когда темнота поглотила его, ему уже не чудились
шаги и сдержанное дыхание за ближайшим поворотом. В том больше не было
нужды, он попался, бездумно вляпался в ловушку, его больше не надо
пугать, а можно подходить и делать с ним что угодно.
Неожиданно Ефим почувствовал, что в полушаге перед ним ждёт
распахнутый в полу люк. Ну конечно, люк, не замеченный сапёрами, а
внизу новая система ходов ещё сложней и запутанней, чем эта, и,
главное, никем не проверенная, не изученная... там может прятаться
всё, что угодно...
Ефим ухватился руками за ящики, выставив ногу начал поспешно
ощупывать дорогу перед собой. Простукал пол, сделал робкий шажок,
снова принялся шарить ногой в темноте. В памяти всплыло воспоминание
об оставленном на столе фонарике. Идиот! Ну что стоило захватить его с
собой? Вот и мучайся теперь, жди, когда пол кончится, и ты кувырком
полетишь в нижний подвал. И даже если там не подвал, а вульгарный
поглотительный колодец, выгребная яма, не чищенная с сорок четвёртого
года...
Ефим вспомнил свой сон, как он тонул в грязи, и его передёрнуло.
Ну каким местом думал Путило, когда устраивал склад в подземных
казармах? Тут ничьи нервы не выдержат, здесь самые стены убийством
пропитаны, никаких призраков не надо, достаточно знать, что творилось
вокруг во время войны. А потом полвека могильной тишины. И тьма. И
подземный холод. И тлеющие останки, которые Путило, должно быть, велел
сбросить вниз вместе с осколками разбитых надолбов.
Что-то невесомое коснулось затылка, не прикосновение даже, а лишь
намёк, словно мягкая лапа воздух огладила вокруг вставших дыбом волос.
Ефим вскрикнул и, забыв о ждущих под ногами провалах, кинулся бежать.
Задетая плечом стопка ящиков с треском повалилась в проход, какое-то
не в меру ретивое яблоко, чмокнув, распалось под ногой. Ефим
поскользнулся и упал, не успев даже выставить вперёд руки. Мрачный
дорожный сон сбывался наяву, но был ещё страшнее. Сон милосерден, он
всегда позволяет взглянуть в лицо гибели, а здесь безликая темнота
скрывала всё, не любопытствуя знать, что происходит с жертвой.
Лицо и тело ожгло, словно на них плеснули жидким огнём, ощущение
было как от удара, поразившего разом все чувства. Ефим отчаянно
забился и лишь тогда понял, что никто его не держит, а вокруг не
пламя, а вода - ледяная до боли, до ломоты в суставах вода подземного
родника.
Дрожа всем телом, Ефим выбрался из неглубокой ванны. Купание
отрезвило его, и он уже не мог понять, чего испугался минуту назад. Ну
да, колодец здесь неподалёку, но закрыт чугунной решёткой, и, вообще,
провалиться в него невозможно - просвет меньше полуметра. В крайнем
случае - ногу сломаешь, и всё. Теперь осталось сориентироваться, в
какую сторону идти. Впереди одна развилка на боевой линии и поворот к
доту. У развилки сворачивать направо... или налево? Ефим почувствовал,
как дрожь от холода вновь начинает сменяться нервным тремором.
- Ну хватит, - сказал Ефим, - хватит. Сейчас соображу.
Он чувствовал, что вокруг что-то изменилось, появилось новое
ощущение. Дело не в сырости и холоде, к ним он уже притерпелся, а тут
что-то совсем новое. Ефим потёр ладонью лоб и засмеялся. Несомненно,
то был нервный смех, но в нём звучало нескрываемое облегчение.
Ефим нашёл дорогу.
В воздух, напоенный дыханием зреющих яблок, вплелась иная, резко
отличная нота. Пахло пригорелым молоком. Каша, оставленная на плите,
сгорела, и струйка чада, коснувшись носа, верно указывала нужное
направление. Принюхиваясь, расширив ноздри, Ефим двинулся в путь. Вот
и развилка. И глупый поймёт, что сейчас надо сворачивать направо.
Теперь главное не прозевать свой поворот. Если наверху рассвело, а
дверь открыта - его можно просто заметить.
Едва он переступил порог, свет послушно вспыхнул. Ефим выругался и
принялся стаскивать мокрую одежду. К тому времени, когда он
переоделся, происшествие предстало перед ним в юмористическом ключе,
тем более, что и каша, как выяснилось, уцелела. Просто молоко частью
сбежало и подгорело на конфорке. А потом, когда пропал свет,
вырубилась и плита.
Ефим помешал вновь начавшую булькать овсянку и, захватив фонарик,
побежал за брошенными в панике яблоками. Разумеется, на этот раз
фонарь не понадобился.
В амбразуре медленно серело. Обозначилась кривая яблоня и заросли
рогоза внизу склона. Пожалуй, можно сходить в деревню, узнать, который
час и, вообще, провести рекогносцировку на местности.
Ефим плеснул в выскобленную ложкой кастрюльку воды - ему
совершенно не улыбалось вновь отдирать от стенок засохшие остатки -
надел бежевый плащ и пустился в путь. По дороге задержался ненадолго,
чтобы прибрать учинённый внизу разгром. Собрал яблоки, сложил ящики
стопкой. Конечно, сортность у плодов будет не та - помяты, побиты,
поцарапаны. Теперь это то, что называется подручной падалицей. Хранить
такой товар нельзя - сгниёт. Ну да ладно, как-нибудь. Пусть об этом у
Путило голова болит, в следующий раз будет по-человечески свет
проводить. А то бросил времянку на соплях и ещё чего-то хочет.
Неподалёку от выхода из катакомб, опираясь на причудливую
можжевеловую палку, стоял старик. Он молча смотрел, как Ефим возится с
замками, потом подошёл ближе и спросил:
- Стораж тутэйшы?
- Сторож, - признался Круглов.
- А я - Захарыч, - старику явно хотелось поговорить.
- Не скажете, который час? - решил воспользоваться случаем Ефим.
- У мяне няма гадзiнику, - огорчённо сказал Захарыч.
"Откуда он такой взялся?" - подумал Ефим, разглядывая колоритного
дедка.
Тот приблизился и, ухватив Ефима за пуговицу, наставительно
произнёс:
- Ты слухай. Я цябе навучу, якiы спосабы ховання яблык лепшы.
Найлепше хаваць яблыкы у тарфяным парашку. Там працент псавання пладоу
меншы чым пры хаваннi у стружцы. Яблыкы лепшы дробныя. Буйнейшыя даюць
меншы выхад. Адсюль можна зрабиць вывад: неабходна захоуваць плады
дробнага калiбру, а буйныя уживаць у першую чаргу...
- Дедуль, а ты сам, часом, не буйный? - спросил Ефим.
- Якога д'ябла? Я яму о торфы, а ён... У торфы лепшы хаваць.
- Дед, ты пойми, я сторож, - проникновенно сказал Ефим. - У меня
торфа нет.
- Ну, рабi як хочаш, - недовольно произнёс Захарыч и отпустил
пуговицу. - Пажывём - пабачым.
- До побаченья! - крикнул Ефим и быстро пошёл к дороге.
Деревня оказалась гораздо дальше, чем можно было подумать, глядя
из машины. Ругаясь про себя, Ефим брёл по обочине. Потом догадался
завести часы, поставив их вслепую на двенадцать, и шёл ещё четверть
часа. Наконец, показались серые, обросшие завалинками избы. Ещё издали
Ефим заметил приросшую к плетню фигуру, пристально всматривающуюся
поверх его головы.
- Здравствуйте, - сказал Ефим, памятуя, что в деревне нужно первым
делом здороваться. - Не скажете, сколько времени, а то у меня часы
встали?
Для ясности он задрал рукав и постучал ногтем по стеклу часов.
В прозрачных глазах ничего не отразилось. Бабец отлепилась от
забора и шагнула в сторону, пробормотав на прощанье:
- I verstah nuut.
- Чево? - спросил Ефим в удаляющуюся спину.
Заскрипела низкая дверь, он остался на улице один.
- Психичка, - пробормотал он. - Умом тронутая.
Однако, от дома отходил осторожно, болезненно ожидая боком
короткой автоматной очереди.
Большая часть домов в деревне стояла запертая, не то хозяева
куда-то уехали, не то и не было этих хозяев. Но в одном из домов между
окнами на расстеленной газете лежало два преогромных семенных огурца,
а сквозь двойные, к зиме приготовленные рамы слышался говор
радиоприёмника. О чём он там талдычит, было не разобрать, но сам звук,
интонация дикторской речи показались такими родными, что Ефим решился
и постучал в окно. Радио мгновенно смолкло, белая занавеска сдвинулась
в сторону, и за стеклом замаячило старушечье лицо. Платок, повязанный
в скобку и рельефные морщины придавали ему совершенно иконописный вид.
- Yoboseyo... - донёсся дребезжащий голос. - Muosul
wonohashimnikka?
- Простите, который час? К меня часы остановились, - по инерции
произнёс Ефим заранее приготовленную фразу.
Слова старуха произносила врастяжку, словно пела, и ударения
делала, кажется, на все гласные подряд. Ефим не мог разобрать ни
единого слова.
- Kamapsumnida... - протянула старуха. - Annyonghi kashipshiyo.
Занавеска вернулась на место. Очевидно, разговор был окончен.
Во дворе исходил злобой полкан. Громыхал лаем, громыхал цепью.
Соваться туда, стучать настаивать не имело смысла. Ефим покорно
отошёл.
"Может - чухонка? - гадал он. - Старая, по русски не понимает.
Прежде они здесь жили: чудь белоглазая, ижора..."
Не решаясь больше стучать, он прошёл посёлок из конца в конец.
Избы, не пригородные дачные домики, а кондовые хаты, исконное
порождение этой земли, безрадостно смотрели из-под надвинутых на
скрыню кровель. Они старались отодвинуться от чужака, отгораживались
плетнями, укрывались за поветями и одринами, словно надолбы выставляли
вперёд сложенные кострами поленицы позалетних дров. Повисшие на стенах
драбины превращали их в подобие осаждённых крепостей, и цегловые трубы
возвышались над крышами словно неприступный донжон. Клямки, зачепки и
иные приспособления охраняли плашковые, крепко ошпугованные двери со
скрипучими дубовыми журавелями. Весь дом от подрубы до вильчика, до
самого конька на нём ясно показывал, что незваному гостю лучше сразу
уходить. Ничего он тут не поймёт, не узнает, не получит.
"Может, староверы? - продолжал мучиться Ефим. - Они пришлых не
любят, у них, говорят, даже кружка есть специальная для чужих - так и
называется: поганая. Да нет, ерунда, чего тогда говорят по-тарабарски?
Возле колонки - должно быть той самой, что свинчена в его
подземелье - Ефим заметил ещё одну фигуру. Опять женщина - не иначе у
них тут матриархат - но на этот раз помоложе, не совсем старуха.
Женщина, расплёскивая серебристые капли, сняла с крана ведро,
поставила его рядом с другим, уже полным. Зацепила дужку ведра крюком
коромысла, затем, изогнувшись странным, немыслимым для человека
образом, подхватила вторым крюком другое ведро, а коромысло при этом
как бы само очутилось на плече. Неведомое, сверхъестественное умение,
ещё одна тайна здешней жизни. Не оглянувшись на Ефима, женщина пошла
по протоптанной вдоль обочины стёжке. Капли срывались с покачивающихся
вёдер.
- Сударыня! Гражданочка! - крикнул Ефим и припустил бегом. - Я
сторож тут со складов. У меня часы встали. Где можно время узнать?
- Neka nesaprotu, - сказала женщина то ли Ефиму, то ли самой себе.
- Вы что, с ума посходили все? Ефим загородил дорогу. - Я вас
по-человечески спрашиваю: который час?
- Tu, maita, mani neaztiec! - теперь местная Венера точно
обращалась к нему. - Rokas nost!
Ефим по-прежнему ничего не понимал, но движение, которым
сопровождалась странная речь, недвусмысленно показывало, что сейчас
одно, а возможно и оба ведра будут выплеснуты ему на голову. Вода даже
на вид была холодной, ничуть не хуже, чем в роднике. Кроме того, у
дамы есть ещё коромысло. Ефим отступил в сторону.
- Дура! - истово сказал он.
- Ei tu dirst! - отпарировала собеседница, не оборачиваясь.
Походка у неё была не по возрасту лёгкая, коромысло приучает
красиво ходить.
Ефим сам не помнил, как вышел из деревни и направился в обратный
путь. Шёл, стараясь понять или хотя бы просто уложить в голове
происшедшее. Думалось трудно.
Может, у них свой говор? Вроде мазовецкого языка? Какой-нибудь
разбойный язык. Прежде в этих краях целые деревни жили разбойным
промыслом, на большую дорогу ходили. Стоит на карту взглянуть, как
сёла называются? Большие Воры, Малые Воры, Сокольники, Лихославль,
Люта... Только как они уцелели, такие дремучие? Хотя, может потому и
уцелели. А всё, что получше - погибло. Путило говорил, тут прежде сады
были. Где они? Торчат местами на крутизне останцы от яблоневых
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг