которых был Ван, домыслы и правду, тоже состоящую из домыслов. Но все
они сходились в одном...
- Зачем ты это сделал?! - закричал Шооран, бросаясь к старику и
обхватив его обеими руками. - Ведь тебе нельзя говорить и показывать
это!.. Я не должен это знать... Зачем ты так?
Казалось, крик вернул старика на оройхон. Взгляд стал осмысленным,
он разом заметил, что падает туман, вокруг быстро темнеет, что одет он
самым неподобающим образом, с мокрой границы несёт смрадом и копотью,
а рядом стоит Шооран, которому тоже не надо оставаться здесь на ночь.
- Идём, мальчик, - сказал старик тихо, - я всё тебе объясню.
Старик быстро и молча направился к дому, Шооран, оглядываясь и
ежеминутно ожидая беды, спешил сзади.
Дома старик сбросил испорченную обувь, подошёл к забытому на столе
бурдюку, нацедил полную чашу, но пить не стал, а, глядя на сидящего с
опущенной головой Шоорана, начал говорить, иногда медленно, по одному
роняя слова, порой же переходя на одышливую скороговорку, словно
боялся, что ему не хватит времени и воздуха:
- Ты знаешь, какая самая страшная пытка? Казнь молчанием. Много
дюжин лет я тащу на себе тайну и сейчас больше не хочу молчать. Я
должен рассказать о себе и обо всём, что передумал за эти годы. Если
проклятие Ёроол-Гуя выдумано вместе с большинством легенд, то мне всё
равно ничего не будет, если же оно истинно, то у меня впереди вся ночь
и, может быть, часть дня. Этого хватит, чтобы рассказать главное, а
там - будь, что будет. Всё-таки мне станет легче. Слушай. Я жил
когда-то в другой стране, очень далеко отсюда, в землях старейшин, что
возле креста Тэнгэра. Может быть, ты не знаешь, что это такое? Это те
пять оройхонов, что поставил сам Тэнгэр при сотворении мира. В ту пору
меня звали Энжин, и я был служителем в доме старейшин...
* * *
Энжин был служителем в доме старейшин. Он обитал на сухом оройхоне
в палатке, приткнутой к боку растрескавшегося тэсэга. Рядом было поле.
Как и всё на оройхоне, оно принадлежало Ёроол-Гую. Ни единый человек
во всей стране не имел ничего своего, в земле старейшин свято помнили
завет: далайн принадлежит Многорукому. Старейшины оглашали волю бога
глубин, служители работали на него.
Раз в месяц, когда созревал урожай, Энжин получал у баргэда
костяной нож для уборки хлебной травы, а через неделю сдавал нож
обратно вместе с зерном и соломой. В остальное время он растирал муку,
трепал воняющую нойтом солому, давил сладкий сок из плодов туйвана и,
в свой срок, вооружившись толстой палкой, нёс под присмотром цэрэга
караульную службу на краю мокрого оройхона. За это ему каждый день
выдавалась миска каши из заквашенного зерна, раз в неделю - горсть
сушёного наыса, раз в месяц, после уборки урожая - чашку вонючей
браги, а на третий день мягмара - мясо.
Энжин был на хорошем счету у старейшин, баргэд отзывался о нём с
похвалой, поэтому его никогда не отряжали на охоту в шавар или на
разборку наваленных далайном тварей, откуда так много мужчин не
возвращается домой. Так что, живя в трёх оройхонах от берега, Энжин и
не видывал далайна. И, возможно, просуществовал бы всю жизнь, не
подозревая о силе, дремлющей в нём, и лишь иногда мучаясь яркими и
страшными сновидениями.
С неумолимым однообразием представлялось ему ночами, что он больше
не человек, а лёгкий летучий огонь. Энжин не раз видал огонь возле
суурь-тэсэга, ведь трудолюбивые баргэды и храбрые цэрэги питаются
горячим, а горячее можно сделать лишь на огне или на аваре, если он
поблизости. Но огонь, в который обращался Энжин, совсем не походил на
пламя горящей соломы. Он мог перелетать с места на место, согревать
разом целый мир, но мог и ударить палящей струёй. Это был бы
изумительный сон, несмотря на боль, которую пылающее тело причиняло
Энжину, но едва Энжин отрывался от земли, чтобы ринуться в полёт, как
появлялись враги. Порой они даже не имели облика, но их всегда было
много, и стремились они к одному: сбросить Энжина на землю и погасить.
Ночи, протекавшие в поисках спасения или мучительных, безнадёжных
битвах были, пожалуй, самыми сильными впечатлениями в спокойном
существовании Энжина.
Палатка, в которой спал Энжин тоже принадлежала Многорукому, а
поскольку места в ней хватало на двоих, то судьба позволила
прислужнику жениться, а вернее, позволила выйти замуж его жене. Как и
всюду женщин в земле старейшин было почти вдвое больше, чем мужчин.
Так же как и муж, Сай каждый день отправлялась на работу, чаще
всего на второй ярус алдан-шавара - собирать и заготавливать наыс. И
тоже ежедневно получала миску каши, а в конце недели - горсть грибов.
Только мяса ей не полагалось, женщинам раз в год на пятый день мягмара
выдавали плод туйвана.
Супруги жили дружно, хотя и делить им было нечего. Каждый
выскабливал свою миску и начисто вылизывал её. Каждый крошил в кашу
грибы или хрустел ими, запивая водой. Воды Ёроол-Гуй позволял пить
сколько угодно.
Иногда, проснувшись утром раньше срока, Энжин будил Сай и пытался
пересказать ей привидевшийся кошмар, но Сай испуганно взмахивала
руками и, перебив мужа, твердила:
- Перестань. Не хочу слушать. И ты не вспоминай. Сойдёшь с ума -
что будет?
Больше говорить было не о чем. Только охотники могут рассказывать,
какого зверя они поймали сегодня, а какого упустили вчера. Но зато
охотники и не живут долго, и их жёны остаются в одноместных палатках
изнывать от бессильной женской тоски и, надрываясь, растить детей,
потому что за миску каши для ребёнка надо выработать дополнительную
норму.
У Энжина и Сай детей не было. Потому, должно быть, баргэд и
отзывался о них с похвалой: берёг образцовую семью.
Иногда разговор начинала Сай, рассказывала что-нибудь о соседях
или о женщинах вместе с которыми она чистила и резала грибы или ткала
на ручном станке тонкую материю из соломенной пряжи. Обычно её
рассказы начинались с одной и той же фразы:
- Атай совсем с ума сошла, - говорила жена.
- Угу... - отвечал Энжин, занятый починкой прохудившегося башмака.
- Ты только послушай, что она сказала! - горячилась Сай. - Она
сказала, что сбежит отсюда!
- Куда? - Энжин отставил рукоделье в сторону.
- Будто она сама знает... Я ей говорю, что лучше чем дома нигде не
будет. Сбежишь... и что? Станешь бродить по мокрым оройхонам да ждать,
пока до тебя Многорукий дотянется, или цэрэги поймают.
- В новых землях цэрэгов нет, говорят, там мокрые оройхоны полны
бандитов.
- Ну, у нас их тоже хватает. Помнишь, третьего года, что было?..
- Ладно, не надо о плохом.
- Хорошо, хорошо, но Атай-то какова, а?..
Атай была их соседкой. Ей было полторы дюжины лет, а она жила
одиноко, безо всякой надежды выйти замуж, несмотря на свою редкостную
красоту. Три года назад она получила завидное предложение - стать
сестрой непорочности. Сёстры непорочности жили в алдан-шаваре и
прислуживали самим старейшинам. В сёстры выбирали только самых
красивых девушек, и, насколько было известно Энжину, прежде никто от
этой чести не отказывался. Атай была первой. Она при всех заявила, что
хочет не божественного, а простого счастья, и сестрой непорочности не
станет.
В законе ничего не говорилось, как поступать в таком случае,
поэтому, хотя дерзкую не наказали, но и в покое не оставили. На работу
со всем женщинами Атай выходила только если для неё не находилось
особо тяжёлого и грязного труда. И, разумеется, никакого счастья она
не получила; хоть никто не запрещал ей выходить замуж, но на всём
оройхоне не нашлось желающего связать судьбу с женщиной, отмеченной
клеймом бунтовщика. Атай ходила высоко подняв голову, казалось, ей нет
дела до любопытных и недоброжелательных взглядов, и Энжин был удивлен,
узнав, что и её жизнь трёт шершавым по открытому сердцу.
В течение двух или трёх недель после мягмара, когда всё на
оройхоне принималось плодоносить особенно бурно, хозяйство старейшин
начинало лихорадить. Часть женщин отправлялась на мужские работы - на
поля, а остальные, чтобы справиться с бешено растущим наысом, работали
круглосуточно, получая лишь два небольших перерыва для еды и четыре
часа на сон. Но даже во время перерывов женщины домой не возвращались.
Это равно касалось и сборщиц, и привилегированных работниц,
перебиравших грибы.
Сай две недели была на чистой работе сортировщицы, а вот Атай, как
неугодную вообще не допускали в алдан-шавар, на её долю досталось
поле, и работать ей пришлось в паре с Энжином. Первый день они
работали вровень: жали, вязали снопы. Когда урожай был снят, баргэд
вручил Энжину верёвки и пустые мешки, а его напарнице - тяжеленное
било: выколачивать из гроздьев зерна. Именно тогда, при взгляде на
согнувшуюся под неподъёмным инструментом фигурку, Энжин понял, что так
не должно быть. Не было сомнения, возмущения и гнева, не мучили мысли,
что он нарушает закон, была лишь спокойная уверенность: так не должно
быть. Энжин подошёл к Атай, взял у неё из рук цеп и начал молотить
сам, хотя знал, что меняться работой запрещено: каждый несёт ту
повинность, что определена ему по заслугам. И Атай - видно крепко
засели в ней семена бунта! - не возмутилась, а молча принялась
подтаскивать снопы, вязать солому и относить в сторону полные мешки.
Красный вечер погас в небесном тумане, на суурь-тэсэге протрубили
в витую раковину, возвещая конец работы, лишь тогда они молча, так и
не сказав ни слова, поменялись инструментом, а сдав его баргэду, не
расползлись, как обычно, по своим норам, а уселись возле тэсэга,
прислонившись к его шероховатому боку.
- Атай, - спросил Энжин. - Как сделать, чтобы они перестали тебя
гнать?
- Никак... - тихо прозвучало из темноты.
- Но почему... - начал Энжин, но Атай перебила его, зашептала
быстро и отчаянно то, что не раз, должно быть, говорила самой себе за
эти три года:
- Я знаю, что нельзя было отказываться, но ведь всем известно, как
именно сёстры непорочности прислуживают целомудренным старейшинам.
Сначала они живут в роскоши, потом переходят к баргэдам и цэрэгам,
услаждают их похоть, хотя каждый из цэрэгов и так женат. Я не вижу,
чем это лучше многожёнства, принятого в других землях и запрещённого у
нас. По-моему, это хуже. Когда кто-нибудь из сестёр беременеет,
ребёнка душат и кидают в шавар.
- Откуда ты знаешь? - испуганно спросил Энжин.
- Знаю. Моя сестра живёт у старейшин. У неё родился мальчик, и его
при ней засунули в мешок и отдали... там есть специальный человек для
этого. Я так не хочу. Я хочу... хотела когда-то, чтобы у меня была
семья, дети... живые...
- Ну что ты... - Энжин коснулся в темноте плеча девушки, и та,
всхлипнув, ткнулась ему лицом в грудь.
...у Атай оказались мягкие покорные губы, пахнущие цветами
туйвана, а избитые работой руки умели быть бесконечно ласковыми.
Так в жизни Энжина появилась тайна. Однажды нарушив закон, он
продолжал нарушать его, не мучаясь больше никакими сомнениями. Гораздо
сложнее обстояло дело с Сай. За дюжину лет проведённых вместе он
привык ничего от неё не скрывать. Что из того, что скрывать было и
нечего? Всё-таки, прежде он мог сказать: "Ты знаешь, Сай..." - и
поделиться тем немногим, что произошло с ним или около него. А теперь,
когда в жизни появилась настоящая большая радость и ещё один родной
человек, об этом приходилось молчать. И только от молчания, от
разделившей их тайны, а не от чего-либо другого, Сай, близкая и
любимая, начинала становиться чужой.
Так прошёл почти целый год. Внешне почти такой же, как все
остальные годы, но наполняли его нетерпеливое ожидание слишком редких
встреч и ещё незаметная, но уже начавшаяся пытка молчанием. Лишь когда
до нового мягмара осталось меньше месяца, события понеслись словно
спасающийся от хищника авхай по поверхности далайна.
Энжин с чисто мужской слепотой не замечал изменений, происходящих
с его подругой, и Атай сама сказала ему обо всём во время одной из
случайно выпавших встреч. В первый миг Энжин не поверил новости и,
лишь положив ладонь на округлившийся живот Атай и ощутив толчки ещё не
проснувшейся, но уже существующей жизни, понял, что это правда.
- Как же быть? - растерянно пробормотал он. - Ведь ты знаешь, что
придётся делать...
Это знали все. Великий Ёроол-Гуй ненавидел разврат. Незаконных
детей в стране старейшин не было. Всё остальное - увы! - было.
Большинство мужчин поступали просто. Немало законных супруг ходило,
прикрывая ладонью расползшийся на пол-лица синяк - призывающий к
молчанию аргумент не ночевавшего дома мужа. А среди вдов, озверевших
от одиночества, и девушек, потерявших последнюю надежду выйти замуж,
по секрету передавались рецепты, как избежать последствий тайной
связи, а если уж их не миновать, то как ловчей перетягивать растущее
пузо и, главное, кто из охотников и что требует, чтобы отнести и
выкинуть в шавар задавленный плод любви.
Но бывало так, что скрыть грех не удавалось, и тогда Ёроол-Гуй
требовал преступницу к ответу. Мужчин на оройхонах не хватало, и
потому считалось, что второго виновника как бы и нет.
- Мой ребёнок останется жить, - Атай произнесла эти слова тихо, но
так, что Энжину сразу вспомнился неприступный вид, с которым Атай
проходила мимо скучающих служителей. - Я просто не останусь здесь.
Уйду.
- Куда? - спросил Энжин и вдруг вспомнил, что повторяет свой
давнишний, ещё не Атай заданный вопрос.
- Не знаю, - сказала Атай. - К ванам или в страну добрых братьев -
всё равно.
- Граница охраняется, - напомнил Энжин, - да и не пройти там.
Мёртвые земли. Помнишь, что рассказывал старейшина об огненных
болотах?
- Всё равно, - упрямо повторила Атай. - Пойду по мокрым оройхонам,
через границу ползти буду, но здесь не останусь.
Энжин слушал и видел, что так и будет - она уйдёт. И говорит она
это сейчас только для того, чтобы он, если захочет, мог идти вместе с
ней. А мог и остаться, сделав вид, будто ничего не понял, и тогда она
уйдёт одна, не попросив его ни о чём.
- Подожди, - сказал он. - На той неделе меня посылают в охранение.
Будет легче перейти на мокрый оройхон.
Лишь потом он заметил, что не сказал ни "нам будет легче", ни
"тебе". Просто сам не знал, как поступит, и сказал неопределённо,
отложив решение на последнюю минуту. И Атай не стала уточнять, что он
имел в виду, послушно согласилась:
- Хорошо, я подожду.
На следующий день Атай исчезла. Энжин не встретил её на работах,
не увидел, вернувшись домой. Он не знал, что думать: бежала ли Атай не
дождавшись его, или же с ней что-то случилось. Спрашивать людей Энжин
не смел, а Сай, обычно снабжавшая его новостями, на этот раз глухо
молчала.
Прошла неделя вместе с назначенным дежурством - Атай не
объявлялась. Закончился год, наступил весёлый мягмар. Атай не было.
Шестой день мягмара - день всеобщего ликования, жертвоприношений
щедрому Ёроол-Гую, отдыха. Охота у шаваров закончена, дары,
принесённые расходившимся далайном, разобраны и отнесены в кладовые.
Съедено праздничное мясо и плоды. Остаётся веселиться. Длинные
процессии направляются с дарами на обычно пустынный мокрый оройхон.
Движутся старейшины, окружённые непобедимыми цэрэгами; охотники со
своими трофеями идут, чтобы вернуть Многорукому часть по праву
принадлежащих ему богатств. Шагают опалённые пламенем сушильщики,
которых все боятся и презирают за их смертельное ремесло. Стоят у края
далайна с повинной головой, бросают вниз пряди собственных волос -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг