название главы, и заметалось эхо: Нимрод, Нимрод, Нимрод...
Та, что облачалась потом в ватные штаны и телогрейку, натягивала
сапоги, укутывала голову шерстяным платком, мазала руки какой-то быстро
сохнущей, стягивающей кожу дрянью, - была не она. Она лишь рассеянно
следила за этими странными действиями и пыталась разобраться в письменах,
из которых состояли стены.
И люди были письменами - перемещаясь и меняясь, они составляли все
новые и новые фразы, слагающиеся в строки и строфы. Смысл их был ясен, но
нельзя было сказать то же словами простого языка...
Бледный, как бумага, Дима - между черно-железным Архиповым и
краснолицым Малашонком, матросом с застрявшего у лесоперевалочной пристани
буксира, все в одинаковых белых бязевых рубахах и кальсонах, означали:
бесконечность имеет размер - нет лишь способа измерения ее; с появлением
же способа бесконечность обратится в свою противоположность, в ноль; точно
так же нет способа определить, полон наш мир или недостаточен - и если
появится способ, исчезнет мир... Как узнать, с какой стороны зеркала
находимся мы?
Пение Леониды будило застывшие когда-то письмена, они обретали блеск
и движение. Ртутными ручейками текли они по стенам, и из-под истекших
выступали другие - древние и жуткие.
Как само время.
Год - эпоха. Четверть века - смена знаков. Три века - новый язык, а
значит - новое все. Тысячелетие - мрак. Три тысячелетия - бесконечность.
Шесть - возврат. Соприкосновение. Муки рождения и смерти. Возобновление
царств.
Нет ничего в прошлом.
Прошлое родится заново - как оправдание настоящему.
Вспыхнет, как звезда, и остынет темными планетами-брызгами...
И не будет солнца в этом мире, ибо свет станет тьмой, а тьма -
светом.
И ложь воплотится в тела и предметы, став истиной, а истины утратят
имя свое.
И никто не скажет на белое - "это белое", а на черное - "это черное",
ибо ни белого, ни черного не останется в том мире из этого, а то, что
останется, назовут другими словами.
Одиннадцать, стоящие в ряд у стены, значат: сгустились тучи, и
поднимается ветер. Небо темнеет от стрел. Дым полей застилает солнце.
Враг, вышедший на брань, горд собой, и нет ему равного в схватке. Не
увидят ушедших плачущие, и много сирот пойдет по дорогам, не в силах
забыть тепло. Лишь к живущим жестока судьба...
Автомат странно мягок в руках.
АННАБЕЛЬ
Невидимые, они прошли мимо стражников, сонно обвисших на древках
крестовидных копий. Похожая на желоб дорога уходила в седловину меж двух
холмов, а за холмами лежало то, что Аннабель недавно видела сверху,
посылая на разведку дымок, генерал и улан - в прежней службе, и только
Берт еще не видел. Может быть, стоило бы это обойти, но нужны были лошади
- а лошади там были. Лошади, упряжь, повозки. И лишь два солдата в белом.
Был резок свет раннего дня, безветрие угнетало. Над невообразимой
пустошью Эуглека - сюда их вынесло из изнаночного мира - лишь начинали
собираться плоские еще, похожие на шляпки от Кроллиана, облака на вершинах
термиков. После полудня они набухнут, как грозди, прольются - или не
прольются - дождем, прибивая тонкую пыль когда-то цветущей долины... Нежна
была дорога под ногами.
Пронзительно стояла тишина.
Молча кружили впереди вороны.
Изогнулась трава на обочинах. Изогнулась и посерела. Оставшись живой.
Страшно хотелось пить.
Генерал был бел, как сама смерть, но шел, отказавшись от помощи, сам.
Берт и улан лишь страховали его. Даже ранец он не отдал, как ни просили.
После полудня может собраться дождь.
Может и не собраться.
Боже, как глупо все. Как бездарно.
Привыкнув к скоростям, невыносимо перебирать ногами и делать вид, что
движешься.
Пологий подъем незаметно перешел в пологий спуск, и открылся взгляду
котлован.
А на секунду раньше - настал смрад.
Но - смрад, непохожий на смрад человеческих скоплений: такой она
знала и не относилась к нему слишком нервно. И ее доля бывала в том, так
стоило ли морщить нос? Нет, этот смрад напоминал почему-то о тех уровнях в
логове Дракона, ниже которых их не пускали; или о дымных осенних вечерах
на ферме Зага Маннерса, ее первого антрепренера. Или даже о парфюмерных
фабриках Дэнниусов, там ей приходилось бывать...
Необозримое море тел открылось им.
Голубовато-бледные, голые, уродливые, тела лежали, или сидели, или
бродили меж других таких же тел; ни осмысленности, ни тоски не было в этих
перемещениях. Взявшись за руки - попарно, по трое, по четверо - исполняли
медленные движения, как на репетициях танцкласса. И где-то в глубине этого
моря, как остров, чернело пустое пространство, и в центре этого
пространства, этого голого острова поднималась, похожая на росток бамбука,
коленчатая башня. Ревматические сочленения ее светились красным, видимым
даже днем светом.
Она была омерзительна.
Стократ омерзительнее голых и грязных тел, копошащихся у ее подножия.
Берт булькнул горлом. Аннабель покосилась на него. По серому лицу
Берта катились крупные капли.
- Идем, - сказала Аннабель и сглотнула, сдерживая позывы к рвоте. -
Бернард, завяжите глаза. Я думаю, нам тоже стоило бы завязать...
- Я смогу, дочка, - сказал генерал. - Кому-то надо видеть и
глазами...
- Только не вам, генерал, - сказал Берт. - После этой ночки - нет.
- Это уж точно, - подтвердила Аннабель. - Ладно, не будем делать
проблему. Пойдем с закрытыми глазами, надо будет - откроем...
- Ваше величество, я мог бы... - начал улан, но Берт похлопал его по
плечу и молча покачал головой.
Аннабель уже закончила накладывать "кошачий глаз", когда заметила
перемены в поведении людского теста. Там, ближе к башне, вдруг начались
непонятные мелькания, рябь, обозначился такой вот рябящий круг - с два
футбольных поля, не меньше - и в круге этом рябь все усиливалась, все
убыстрялась, а потом вдруг кажущееся сплошным полотно тел лопнуло,
разошлось на отдельные полосы, и полосы эти побежали от границ круга к
центру, пересекаясь под углом и образуя острый клин, все увеличивающийся и
темнеющий, и вдруг стало понятно, что в этом клине люди стоят, или лежат,
или что еще делают? - не в один, а в два, в три, в четыре слоя, и все
новые волны набегают на него, увеличивая, увеличивая, увеличивая толщину
этого страшного месива... А через миг клин задрожал, как желе, расплылся -
и распался на мельчайшие пылинки, и там, где следовало ожидать увидеть
груды раздавленных, изувеченных тел, не оказалось ничего... Серая земля.
- Может, все-таки лучше обойти? - неуверенно сказал Берт. - Попадем в
такую давильню...
- Не обойдем мы, - сказала Аннабель. - Лучше и не пытаться.
Она не смогла бы описать то, что видела и чувствовала в своем
развоплощенном полете, но все ее новые знания и инстинкты буквально
кричали: не подходить! Не трогать! Даже не смотреть пристально на это!..
Похоже было на то, что вся странная, нечеловеческая магия гернотов
воплотилась в мертвых почерневших деревьях, низких каменных лабиринтах,
стелах из красного кирпича и выдавленных в земле, как в сургуче, печатях с
неразборчивыми письменами.
Не темным, неразборчивым и злым веяло от них - нет: четким, холодным,
выверенным, бесстрастным, мертвым - мертвым и обращающим в мертвое просто
по природе своей. Аннабель с высоты смотрела вниз, видела черные деревья,
стелы из красного кирпича и выдавленные в земле печати, но сквозь все это
проступало и исчезало тут же то бронзовое сочленение, то стальные жвалы,
то ажурный скелет крыла, то фасетчатый глаз...
- Только прямо, - тихо сказала она. - Без паники. И ни во что не
вмешиваться...
Аромат истлевших, раздавленных цветов принял их в себя. Он пьянил,
как светлое вино, и отнимал часть веса, как вода. Идти было легко, труднее
- держать равновесие. Край людской толпы был близок, но приближался как-то
слишком медленно - медленнее, чем они шли. Будто кто-то невидимый
подбрасывал на дорогу лишние футы.
Потом, как из тумана, на земле поперек пути проступила красная
полоса. Аннабель подошла к ней и остановилась. Справа и слева подошли и
остановились спутники. Полоса - точно такая же - появилась бы, если бы
сквозь щель на землю падал резкий и яркий чистый красный свет. В ней было
около шести футов ширины. Можно было тронуть ее ногой или острием меча или
присесть и протянуть руку - но Аннабель знала уже, что не будет этого
делать. Прыгнуть - пожалуйста. А дотрагиваться... Пусть пьяные ежики
дотрагиваются.
Если посмотреть глазами... Она открыла их и тут же закрыла,
ошеломленная. Будто вихрь горящих бабочек налетел на нее. Нет, глазам
здесь делать нечего...
А как же тогда улан?
Чуть позже. Сначала - самой.
Она отошла на три шага, разбежалась и прыгнула.
Это был странный замедленный прыжок, почти полет, растянутый на
долгие секунды, и можно было успеть посмотреть по сторонам, и вперед - и
выбрать место приземления, и вниз - просто из любопытства...
Бездонная пропасть, прикрытая полузеркальной пленкой, проплывала под
ней. Никогда еще не-зрение не обманывало ее, может быть, не обманывало и
на этот раз. Она, не отрываясь, смотрела на утесы внизу, на скальные
обломки, на далекие тонкие пики, на уходящие все ниже и ниже ступени
террас и карнизов, на багровое зарево, подсвечивающее оттуда, снизу,
прикрывающую пропасть тончайшую пленку - а потом, будто кто-то щелкнул
выключателем, она видела уже лишь отражение в этой пленке и не видела
ничего кроме... Большой и полный человек, держа ее за руку, вел за собой,
безвольную и вялую, по длинному коридору с бесконечным рядом окон с одной
стороны и бесконечным рядом дверей - с другой. Квадраты солнечных
отпечатков лежали на полу, готовясь перебраться на стену. Они шли, и шли,
и шли, молча, обреченно, никуда уже не торопясь, и за их спинами
открывались, и открывались, и открывались двери, и что-то выходило из
дверей и шло следом, пристально глядя в затылок...
Аннабель коснулась ногами земли и тут же обернулась.
Да, с этой стороны пропасть была видна, и было видно, до чего же она
широка. Не выше оловянных солдатиков, стояли на том краю ее спутники. Вот
Берт и улан, отступив на несколько шагов, разбежались и прыгнули разом.
Улан оттолкнулся сильно, с запасом, и теперь уходил в высоту, почти в
зенит, уменьшаясь и теряясь из виду. Берт, наоборот, плыл над самой
закрывающей пропасть пленкой, руками и ногами делая медленные движения -
как снятый рапидом бегун, разрывающий финишную ленту...
Медленно. Медленно. Не верить ничему. Ничего нет. Есть только земля
под ногами. Есть то, что надо обойти, и есть те, кто идет за тобой. Ни
вправо, ни влево не ведут никакие дороги. Нет лестниц вверх и ходов вниз.
Нет пути назад. Лишь вперед - как по ущелью. Тупое спокойствие. И -
медленно, медленно, медленно. Игра на скрипке. Чародейский вид. Литые
башни без проникновения. И окон нет...
Не-зрение утрачивало власть.
Безумное стремление остаться. Безумное втройне, нет - вчетверне.
Загадочная книга прорицаний... Где провозвестник высших архенонов вдруг
предстает фанерным силуэтом, читающим заученные тексты. Смятенна явь...
наслаивалось что-то непрямое, но косвенно присущее природе
пространства при престранных преломлениях
Эй, кто-нибудь, рискните отозваться! Молчание и эхо. Пустота.
Железный тихий звон. Злосчастные хариты... И вас минет та чаша искупленья.
Кровавых казней кончена кадриль. Законы бытия непостижимы...
как уровни грозы - от пузырей на лужах до перьев самых верхних
облаков, все составляло полное единство, и ритм ударов грома
Ритм!
навевал воспоминания о полных наслажденья
Ритм! Ритм! Ритм!
Не сметь! Остановиться!
египетских ночах и вавилонском - нет, не пленении: соблазне
Не дышать - пока не завертятся огненные круги перед глазами. Толчок в
спину. Стоять! Всем стоять! Не двигаться! Не подчиняться! Против ритма! В
подчинении - смерть!
Алые цветы смерти... обманчиво...
увитая плющом лежало обратиться любовь к огню
и краски витражей немногое осталось даже нищий
отдаст и тот последний долг последний поцелуй
рискуя всем родятся от искусства уходя
жестоко знать и мир и благодать
придя в багровых облаках вновь без
ответа просто трясет, трясет, как по проселку... где? А,
вот они заранее поверившие в бегство, в возможность
бегства вперебой желая уступить
Ржавчина! Ржавчина!
не поддаваться ритму!
РЖАВЧИНА!
Все рухнет, если дотронуться.
Нет! Стойте, генерал, стойте!
Я вам приказываю!
Не оборачиваясь - идет.
Узкий, не разминуться вдвоем, железный мостик - раскачивается под
ним. Внизу, в ущелье - пламя.
Любовь к огню - любовь к Богу...
Ущелье плотно набито огнем.
Жар колеблет видимый мир.
Как все качается и скрипит!..
Он стоял спиной к ней и смотрел в окно.
- Пока вам везет, - сказал он, а может быть и не он, потому что
Аннабель не видела его лица. - Но это ничего не значит. Яппо запускает
креатур, герноты их уничтожают, убито уже больше ста, не знаю, сколько
точно. Это все выдохлось, как выдыхаются все неудачные наступления. Вы
можете пройти еще сто миль, можете дойти до столицы, можете ворваться во
дворец, даже можете убить несчастного короля Германа... Не изменится
ни-че-го! Потому что территория, которую по привычке называют Альбастом,
давно не Альбаст. Альбаст умер, и из шкуры его сделали механическое
чучело. И думать надо не о том, как вдохнуть жизнь в то, что уже не может
быть живым, а о том, как уничтожить его, потому что опасность неоспорима,
и в этом я с Яппо согласен полностью.
- Что делают герноты с трупами убитых креатур? - спросила Аннабель
почему-то мужским голосом.
- Закапывают в землю - что же еще? - пожал плечами человек у окна.
- И Яппо это, конечно, знает... - сказала Аннабель. - Может быть, он
умнее, чем мы о нем думаем.
- Возможно. Возможно, ты и прав. Да, такой вариант мне в голову не
пришел бы...
- Помнишь, ты говорил как-то, что верующие считают, будто Бог создал
окаменелости, когда творил мир, чтобы у людей возникла иллюзия
бесконечного прошлого? А не кажется ли тебе, что сейчас мы разглядываем
некую окаменелость, которая призвана создать иллюзию бесконечного
будущего? А на самом деле...
Человек у окна заинтересованно обернулся, и Аннабель с ужасом узнала
его...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг