испугался. Другого он не боялся ничего. А может быть, боялся так, что уже
не чувствовал своего страха.
Человек вышел из-за угла. Он был одет в черный, наподобие
танкистского, комбинезон. Лицо было то же самое, простоватое, курносое,
только глаза были мертвые. Он увидел Мишку, гранату в его руке и все
просчитал и все понял.
И Мишка все понял, глядя в эти глаза, и уже не слышал, как тот
сказал:
- Эй, парень, поосторожней с этой штукой!
При первых звуках голоса Мишка ослабил пальцы, и предохранительная
скоба полетела, вращаясь, как бумеранг; хлопнул капсюль, и запахло
пистонами - как от детского пистолетика. Мишка держал гранату в поднятом
как бы в ротфронтовском приветствии кулаке. У человека в черном делались
нормальные глаза и что-то менялось в лице; потом он стал медленно падать
назад, одновременно отворачивая лицо и закрывая руками голову. Чудак,
подумал Мишка, это же "фенька", от нее не закроешься локтями. Ему было
легко и спокойно. И даже предчувствие чего-то радостного возникло и дало
себя ощутить...
Все это длилось слишком долго.
Человек в черном зашевелился, приподнял плечи и, повернув голову,
посмотрел на Мишку. Мишка так и стоял - с неразорвавшейся гранатой,
поднятой к плечу.
- Бросай, - сказал человек и ткнул рукой: вон туда. - Бросай.
Мишкина рука неловко распрямилась, и граната отлетела шагов на
десять, костяно ударилась о пол и покатилась, рокоча.
- Вот и молодец... молодец... - Человек поднялся и, пошатываясь,
подошел к Мишке. - Ты кто такой?
- Я здешний, - неожиданно для себя ответил Мишка и удивился своему
голосу: тонкому и противному. - Я здесь живу. На втором этаже.
И, чтобы его лучше поняли, пальцем показал на потолок. Палец трясся.
- А, понятно, - улыбнулся человек в черном. - А я-то испугался, что
это сайр к нам пробрался. А ты наш. Это хорошо...
И Мишка с трудом подавил в себе желание улыбнуться ему в ответ.
- Видишь, Чуха: гость у нас, - сказал человек в черном подходящему
молодому. - На втором этаже, говорит, живет.
Молодой заржал.
- Крутой парень, - продолжал человек в черном. - Чуть что не по нем -
гранатой. Фамилии не спросясь. Хорошо, граната тухлая была, а то соскребал
бы ты меня веничком... Афганец, одно слово. Афганец, да?
- Нет, - сказал Мишка. С первого раза сказать у него не получилось, и
он повторил упрямо: - Нет. Я русский.
- Русский по паспорту. А афганец по душе. Так говорят.
В голосе его чувствовалась непонятная издевка.
- Я русский, - повторил Мишка. - Афганцы те, которые там живут.
- Не хочешь, значит, афганцем быть?
- Я русский.
- Хороший парень, - сказал человек в черном. - Культурный. Все
понимает...
Он сделал неуловимое движение плечом, и в глазах его Мишка увидел
жадное любопытство - а потом Мишку вдруг подняло непонятной силой вверх и
куда-то понесло, и без боли ударило о плиты пола, и перевернуло так, что
пол оказался над головой, а небо и солнце внизу. Это было неправильно, но
повернуться Мишка не смог. Он смотрел, как белое солнце превращается в
черный круг на желтой стене. Он так и не понял, что умирает.
- Одним ударом, - подобострастно сказал Чуха. - Одним ударом, Сашок,
а?
- Сними с него все, - прыгающим голосом велел Сашок.
- Ты что, хочешь...
- Снимай, падаль!
Чуха стал стаскивать с мертвого Мишки сапоги, запутался в штанах...
- Срезай, козел!
Срезать было легче.
- Все. А теперь отойди... Нож дай.
Чуха смотрел, что Сашок делает с Мишкиным телом. Потом его замутило.
- Слушай, хватит, а? Зачем уж так?
- Ништяк... - улыбаясь и часто дыша, Сашок выпрямился. - Пацаны злее
будут. Берись, поволокли.
Они подтащили то, что осталось от Мишки, к парапету. Сашок перегнулся
через парапет и стал смотреть вниз. Постепенно пейзаж внизу менялся:
раздалось и поднялось, вырастая в размерах, каменистое горное плато. То,
что было рядом с ним, съеживалось и сжималось, мертвея. Наконец, плато
увеличилось до размеров естественных. До него было метров пять. Видна была
россыпь зеленоватых автоматных гильз.
- Подняли... - сказал Сашок. - Перекинули...
Изуродованное до неузнаваемости тело Мишки с тупым звуком упало на
камни.
- Иди-ка еще вон... гранату принеси...
Чуха послушно сходил и принес гранату. И перебросил ее следом за
телом.
- Орденок теперь дадут... посмертно... - все с той же улыбкой сказал
Сашок.
Он отвернулся от парапета, и плато стало оседать и уменьшаться,
уменьшая вместе с собой и мертвого Мишку, лежащего на нем.
- А представляешь, если бы это сайр был? - подстраиваясь под
старшего, сказал Чуха.
- Был бы это сайр... так мы бы с тобой... там лежали... - Сашок
согнал улыбку с лица. - Козлы мы с тобой и разъебаи. Сайр бы нас на счет
"раз" положил. Да только вряд ли сайр сюда пролезет. Нет им, гадам, сюда
пути... - Глаза Сашка опасно сузились, голос побелел.
- Щуплый пацан, - уходя от опасной темы, завертел головой Чуха. - А
кровищи, что с борова.
- Засохнет, - плюнул Сашок.
ТАТЬЯНА
Накормили последних. Хотелось лечь и никогда больше не вставать.
Маленькие ревели вперебой. Те, что чуть побольше, азартно смотрели в небо.
Только что нечисть - одни крылья и ноги - попыталась свалиться на головы.
В нее попали, и с жалобным воем нечисть скрылась. Всей еды было: тридцать
буханок черного и два ведра лапши на порошковом молоке. Это на без малого
две сотни народу. Завтра не будет и того, сказал Василенко, хлебозавод -
все. Не удержали. Василенко был черный и худой. Как Дим Димыч, спросила
Татьяна, отходит? Не знаю, Танюха, сказал Василенко, я его с позавчера не
видал. Вроде живой. Загляните к нему, Федор Игнатьевич, вы ж мне не чужой,
попросила Татьяна, ведь мне отсюда - ни на шаг. Ладно, Танька, загляну.
Передать ему что? Передать? - Татьяна вдруг смешалась. Передать: что жива
и что люблю. Она с вызовом посмотрела на Василенко. Он вдруг улыбнулся. На
запекшихся черных губах появились алые трещинки. Ладно, сказал он, для
этого дела специально съезжу...
Она двигалась уже как манекен: высаживала на горшки, вытирала слезы,
разнимала драки, успокаивала, как умела, играла в пантеру и в лису Алису,
надувала прохудившийся мяч, вставляла кукле ноги... Наконец, Фома
Андреевич поймал ее за бок и посадил рядом с собой.
- Передохни, дочка. Не одна ты тут, пусть и мамки не только за своими
походят...
Она послушно сидела, беспрерывно куда-то проваливаясь. Потом, похоже,
заснула, потому что, открыв глаза, обнаружила себя лежащей и прикрытой
пиджаком. Рядом кто-то тоненько плакал, подвывая.
- Ума решилась, бедная, - сказал один голос.
- Водки ей дайте, - сказал другой.
- Разойдитесь, просто разойдитесь, - сказал Фома Андреевич. - Не
стойте над душой. А ты поплачь, родная, поплачь. Рта не затыкай, не
насилуй себя. Поплачь.
Татьяна опять уснула.
Окончательно она проснулась в полной темноте. Тусклое кольцо луны
терялось в перепутанных ветвях. Фома Андреевич дышал рядом.
- Спи дальше, - сказал он. - Если что - разбужу.
- Фома Андреевич, - сказала Татьяна, - вы-то сами когда спали
последний раз?
- Сегодня часок ухватил. А что?
- Да неловко мне.
- Неловко только метлой париться, - сказал Фома Андреевич. - А вам,
молодым, сна больше требуемо. Я вот сижу и в небо смотрю, и мне хорошо.
- Выспалась я, - сказала Татьяна.
- На фронте, помню: спать хотелось и есть. Только спать и есть. И
все. Остальное тоже вроде помню, но так... сквозь кисею. А спать и есть -
страшно...
- Вот и у нас так.
- Еще немножко не так. Но у нас и хуже, опять же. Там хоть ждали
чего-то. И, все-таки, мужики одни... легче. В сорок четвертом, зимой, к
нам из Белоруссии партизанский отряд прорвался. Баб и ребятишек человек
сто да бойцов полсотни. Из блокады, голодные, шатаются... Командира с
комиссаром перед строем расстреляли, а бойцов приодели слегка, жратвы
какой-то дали, патронов - и назад. Ну а семьи - в тыл. Так командир с
комиссаром обнялись перед смертью и расцеловались. Знали, видно, на что
шли - с самого начала знали...
- Почему расстреляли-то? За что?
- Оставление позиций.
- Так что - лучше бы дети перемерли?
- Командование считало - лучше...
- Вот же сволочи...
- Может и сволочи... А может и нет. Кто знает? Про Ноя же ты читала?
- Читала. Про ковчег.
- Это Писание... А есть еще предание - неписаное. Про соседа Ноева,
по имени Орох. Был он завистлив и подозрителен. Увидел Орох однажды, что
Ной с сыновьями начал строить огромную лодку, и подумал: с чего бы это?
Ной, говорят, праведник, Господь любит его. Не иначе, что-то должно
случиться. И стал Орох строить такую же лодку. Долго строил, но закончил в
срок. И все смеялись над ним и над Ноем. А потом начались дожди. И реки
вышли из берегов, и ручьи превратились в потоки. И стала заливать вода
жилища. Тогда поняли люди, что Бог прогневался на них, но не было у них
сил душевных принять этот гнев как подобает. И бросились они к ковчегам...
Но затворил Ной ворота ковчега, и напрасно стучали в них люди. Женщины
поднимали детей над волнами и питали надежду, что хоть безвинных младенцев
примет праведник Ной. Но был Ной послушен воле Господа. А Орох не вынес
плача и мольб - и отворил ворота. Взошли люди на ковчег Ороха, но слишком
много их было, и не смог он затворить ворота, не смог выбрать того, перед
кем их затворить...
- Вы это сами сочинили? - помолчав, спросила Татьяна.
- Не знаю, дочка. Может и сам. А может, слышал от кого...
- Значит, мы потомки того праведника... Интересно, спал он спокойно в
оставшуюся жизнь?
- Он спал спокойно.
- Тогда, наверное, все, что было потом - это искупление его
праведности. Включая нас и вот это...
Они помолчали. Слышалась далекая перекличка часовых - видимо, в
районе ремзавода. Потом там же застрелял тракторный мотор, и с лязгом,
слышимым даже здесь, куда-то направился архиповский броневик.
- Третья ночь без стрельбы, - сказал Фома Андреевич. - Замечаешь,
дочка?
- И правда, - сказала Татьяна. - Неужели выдохлись?
- Или готовят что-то.
- Или готовят...
Медленно прошли, разговаривая, четверо караульных: один с дробовиком,
двое с огнеметами, у четвертого на плече лежала пика с поперечной
перекладиной. Оборотня было мало поразить картечью или поджечь - нужно
было еще и держать, пока не сдохнет.
Да, растратили серебро в первые дни, теперь приходится ухищряться...
Кто же знал, что все это затянется черт знает на сколько времен?
Ах, война-то еще долго протянет, на то она и война... Миша, Миша, как
же это так, а? Забрали, убили, сунули обратно: хороните... будто так и
надо... трехлинеечки, четырежды проклятые, бережем, как законных своих. А
вот законных не бережем. Мишку убили, Валера умер, Дима тяжелый...
И вдруг внезапно, будто вспыхнул свет, она поняла, что должна увидеть
Диму - немедленно, сейчас, пусть он без сознания, пусть не видит, не
слышит. Почему-то получалось так, что нет ничего важнее этого...
Что-то должно было случиться в эту ночь.
До больницы двадцать минут - днем. Здесь хватит рук и без нее.
Правда, если отлучку обнаружат... Но об этом лучше не думать.
Тем более - что-то должно случиться. И это что-то требует ее
присутствия рядом с Димой.
- Фома Андреевич, - Татьяна поднялась. - Вы не проводите меня до
больницы? А то у меня только три патрона.
Несколько секунд Фома Андреевич молчал. Потом встал.
- Сюда возвращаться будешь? - спросил он.
Татьяна прислушалась к себе.
- Не знаю. По обстоятельствам.
- Тогда я захвачу свой мешок...
Чудный старик, подумала она. Чудный и чудной. Впрочем, как
выяснилось, многие оказались не такими, как были прежде.
Взять того же Диму...
Фома Андреевич, с мешком за плечами и архиповской многозарядкой в
руках, возник рядом. Но с ним, к ужасу Татьяны, возникла и Василиса -
директор второй школы, а теперь комендант лагеря "Верхний"...
- Я все знаю, девочка, - сказала она неожиданно. - Пойдем, а то вас
без меня пристрелят в воротах...
На улицах оказалось неожиданно светло. Почти как в нормальную лунную
ночь. То, что глаза, нагруженные светом костров, керосиновых ламп и
свечей, воспринимали как непроницаемую темноту, через несколько минут
стало мостовой, заборами, домами, крышами, небом... Черным небо было лишь
над северным горизонтом; вокруг же тусклого кольца луны расплывалось
серо-сиреневое пятно, дающее довольно яркий, но бестеневой свет.
Отсутствие теней, контрастов, объема делало город туманно-призрачным.
- Второе полнолуние встречаем, - тихо сказал Фома Андреевич. - С
первого, по сути, началось...
- По-моему, еще весной началось, - сказала Татьяна.
- Не определить нам, когда это началось, и лишь когда кончится, будем
видеть все. Восьмая часть нас сейчас осталась, а должна остаться
двенадцатая...
- Фома Андреевич, - медленно начала Татьяна, - вот мы с вами много
говорили обо всем таком... я до сих пор не пойму: неужели вы и вправду
верите в предначертания? Ведь это же... - она поискала слово, -
неинтересно.
Фома Андреевич ответил не сразу. Татьяне даже показалось, что он
вообще не будет отвечать - так размеренно он шел, поворачивая голову из
стороны в сторону и поводя толстым стволом своей пушки. Но шагов через сто
он заговорил.
- Если предначертанное сбывается: раз, другой, третий, сотый... можно
ли это отбрасывать? Или стоит поискать объяснение? Допустим, нас не
устраивает простейшее из них: что все кому-то известно наперед, а,
поскольку мир неизменяем, то мы волей-неволей исполняем предписанное.
Согласен: обидно, сил нет. Хотя никто не доказал, что мир обидным быть не
должен. Но зайдем с другого конца: предположим, предначертания исполняются
потому, что люди верят в то, что они исполнятся. Чем больше людей, чем
сильнее они верят - тем вернее исполнение...
Он остановился и прислушался. Тонкий вой возник вдалеке, поднялся - и
оборвался. И, как бы погребая его, нарос лязг броневика.
- Что-то утюжит Архипов...
Потом раздались крики - уже человеческие. Мокрый удар - и чавканье,
как от шагов по болоту. И снова - вой, визг, бульканье... Желтый огненный
пузырь вздулся над крышами.
- Однако, поторопился я - про затишье, - пробормотал Фома Андреевич.
Коротко рванул автомат. Потом еще раз.
- Пойдемте, - сказала Татьяна. - Все равно мы...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг