тетя Белла, ой, как красиво, сказал я, расти большой и умный, умный,
умный, я поднял глаза от льдинки на ладони, но не увидел ничего, стылый
сумрак осенних ночей Магадана, тетя, позвал я, тетя! - щелканье замка и
строенные шаги вниз по лестнице, по осколкам стекла, я смотрю на ладонь -
ничего, только капелька света скользит по мизинцу вниз, сорвалась - и нет,
и молчанье во тьме, эй, вставай, шефы приехали, сказал вожатый Марек, я
открыл глаза, на потолке набухала паутина из трещин, сейчас она мягко
упадет на меня, на лицо, я кричал и барахтался, но паук был сильнее, руки
мне стянули за спиной ремнем, и черный, подойдя, ударил меня в грудь
кулаком и плюнул в глаза: мразь, - и я понял, что в живых из нас останется
один, но стрелять в спину не стал, сказал: вон скала, ты с той стороны, я
с этой, вообще ненавижу черных, сказал Командор, мы лежали с ним на песке
и пили коньяк из горлышка, передавая бутылку друг другу, плывут, сказал я,
плывут, смотри, плывут! - вдали показалась льдина, но то, что я принял за
людей, было просто изломанными куклами, точнее, одной куклой, повторенной
многократно, я поднял ее, повертел в руках и бросил в угли, и она сразу
вспыхнула ярко и дымно, страшно воняло горелой кошмой, горелым мясом,
блеяли раненые овцы, а сержант Филичкин с остановившейся улыбкой
наклонялся над ними и перерезал им горла, приказ был беречь патроны,
просипел он и стал резать пленных: трех парней в зэковских бушлатах,
старика, который поил нас чаем, он ненавидел и боялся нас, но чаю налил и
принес, его старуху, сноху и внучат, за ротного, сипел сержант, за
ротного! - а попробуй меня, сказал Командор, Филичкин медленно ввел в
грудь Командора нож, вот видишь, сказал Командор, попробуй еще раз, Таня,
спросил я, что у вас там не получилось с ножом? - не знаю, сказала она,
здесь у тебя такая концентрация... - она сказала, чего, но я не знал этого
слова, теперь смотри сюда, сказала Таня, на ладони ее появился
перламутровый шарик, смотри, смотри... в него ты должен войти... а
потом?.. ты выйдешь с другой стороны... а что там?.. там ты, ты сам...
сова моргала на меня, лети, крикнул я, и она поднялась, взмахивая мягкими
крыльями, нависла надо мной, я упал в снег, готовясь отбиваться, поздно:
мягкий пушистый вихрь ослепил и задушил меня, кривой клюв вонзился мне в
грудь, как консервный нож в жестянку, взрезал ее, умирать было упоительно,
вместе с кровью вытекали свинец и яд, я стал легким как никогда, еще
чуть-чуть, и все, дыши, кричали мне, дыши, гад, дыши! - не-чем, не-чем,
не-чем, отбивали часы, не-чем - грубый войлок собственной кожи, обнять и
плакать, сказал кто-то за спиной, я обернулся, там полыхали юрты, я
никогда не уйду от этого, зачем, сказал тот же голос, зачем уходить,
посмотри, как хорошо здесь: в тени сливового дерева обложенный диким
камнем бассейн, и я сижу, спустив ноги в воду, Игорь, воскликнула мама, ты
простудишься, ты простудишь все на свете! - мама, кричу я и бегу к ней и
вижу, что что-то не так, еще не понимаю, что, и тут она начинает падать на
меня, я хочу удержать ее, но не успеваю, она ударяется о землю и
разбивается на множество острых осколков, осколки хрустят и визжат под
ногами, пойдем, говорит тетя Белла, пойдем, не надо тебе тут быть, но что,
что я сделал? - молчи, маленький, молчи, ты всех погубишь, и я молчу, мой
рот зарастает, я трогаю: ровное, гладкое место, нежно-мягкое, как лунка на
месте выбитого зуба, это пройдет, говорит доктор Морита, он почему-то в
желтом шелковом халате с драконами, это пройдет, надо только отдохнуть,
Майка, шепчу я, мне только посмотреть, смотри, говорит Майка, а потрогать,
прошу я, потрогай, я трогаю ее груди, глажу их, не так сильно, шепчет
Майка, ну, не так сильно, раздвигаю их в стороны - сначала мне показалось,
что это медальон на золотой цепочке, но нет, это неправильной формы дупло,
вход в пещеру, золотая цепочка уходит туда, внутрь, я ползу, ход
раздваивается и цепочка тоже, куда дальше? - бросаю монету, и выпадает
джокер, значит, налево, ползу налево, обдирая колени и локти, а замужем
хорошо, говорит Майка, потягиваясь, он же старый, удивляюсь я, хочешь, я
его убью? - неет, заачеем, не наааадоооооо... и открывается дверь, мы
замираем и смотрим оба, а он смотрит на нас, с тонким звуком падает
жемчуг, и тогда я, глядя ему в глаза, снова начинаю накачивать Майку, так
хорошо? - хорошо, шепчет она, хорошо, да, хорошо, отпускай - я отпускаю,
она всплывает в воздух, переворачивается спиной вниз и повисает, белая и
пышная, как именинный торт, украшенный двумя сочными клюквинами, свечи
продолжают гореть, и тоска, похожая на черную фасолину, застревает у меня
под кадыком, и нечем теперь видеть себя изнутри, потому что именно там,
под кадыком, сидит душа, а мечта у меня, говорю я громко, самая
несбыточная - я хочу опустить генерала Родина, что? - не понимает палата,
отпидарасить его, поясняю я, округлить - и тут все начинают хохотать,
сначала робко, потом все громче и громче - и вот уже корчатся, больно,
больно, кричит Витька и все равно хохочет, горы - это все, говорит генерал
и вдруг делает мне козу, и я заливаюсь счастливым смехом, так щекотно в
животе, да перестань же, говорит мама, ты же мужчина, солдат - я моряк,
кричу я, я моряк, я моряк, тем более, моряк... мама? - оглядываюсь я, но
никого нет, пусто, поземка на плацу, белое на черном, генералы в черной
форме и какие-то штатские, но в генеральских папахах, принимают парад,
парад меня, я прохожу перед ними строевым парадным шагом, я один, нет даже
оркестра, только барабанщик: боммм, боммм, боммм, - и откуда-то скрипка:
спит гаолян, ветер туман унес... я хожу по кругу, равнение направо,
бесконечно хожу по кругу, это же цирк! - доходит до меня, вот и
конферансье: Фил Кропачек, делает, гад, вид, что не знаком: "Весь вечер на
манеже коверные Владимир Ленин и Иосиф Сталин!" - буря аплодисментов, Фил,
зову я, он незаметно для других машет рукой: сейчас, сейчас, но нет: я
падаю, все, говорит кто-то, и запах горящей кошмы наполняет меня, клубясь,
как черная кровь в шприце, еще... берег, зеленый песок и оранжевая трава,
и кровавые волны с черной пеной на гребнях, и ослепительно-черное солнце в
бордовом небе, теперь пой, мать твою, сказал черный, и я запел хрипло:
широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, рек, рек... он
дергался уже только от пуль, но я продолжал нажимать на спуск, пока не
щелкнул боек... уберите это от меня, брезгливо задергалась биологиня, вы с
ума сошли, уберите, кто позволил мучить бедных тварей?! - какое же это
мучение, удивился Кол, смотрите, им нравится, а меня снова швырнул на
песок, зеленый песок, жар нарастал, и из моря на берег полезли скользкие
студенистые черепахи с венчиками щупалец вокруг беззубых ртов, они ползли
медленно, но удрать от них было безнадежно трудно, я выбился из сил, бродя
между камнями, а камни, поросшие длинными нечистыми волосами, смотрели мне
в спину, расслабься, сказала Таня, она провела ладонями по мне, нашла
точку, пробила там отверстие и стала всовывать внутрь меня какие-то
палочки, горелые спички, кусочки сургуча, а теперь, смотри: она взмахнула
рукой, и из меня ударил тонкий хрустальный фонтанчик, она подставила руку
под струю, ладонь наполнилась, и она плеснула этой холодно парящей
жидкостью себе в лицо, и мгновенно распалась плоть и обнажился череп,
потом весь скелет, череп улыбался: превосходно, дорогой мой, превосходно,
фонтанчик иссяк, а вокруг того места, откуда он бил, тоже произошел распад
плоти, и обнажилось хвостовое оперение мины от полкового миномета, скелет
Тани протянул к нему тонкую ручку и стал оперение раскачивать, и с
оперением раскачалась муть во мне, не могу больше, простонал я, вот что
мешает тебе пройти на ту сторону, сказал скелет и потянул сильнее, и с
чавканьем, как из жидкой грязи, из меня вылезла вся мина, за ней тянулись
какие-то жилы и студенистые нити, а теперь - давай; Таня, вновь
покрывшаяся молодой, нежной, беззащитной плотью, накрыла рукой
перламутровый шарик и поднесла его ко рту, и зажала зубами, он светился, и
зубы Тани просвечивали жемчужно, а губы - как красное вино, свечение
нарастало и тянуло, как высота, и я не удержался на кренящейся палубе и
прыгнул ногами вперед, я летел, а шарик увеличивался, увеличивался,
становясь сначала диском, потом чашей, потом края его сомкнулись за мной,
и я оказался внутри... внутри чего-то, не имеющего аналогов, не имеющего
слов для описания, иди, подтолкнула меня в спину Таня, иди и не бойся
ничего, и я шагнул в пустоту, Таня подставила ладонь, я ступил на ее
ладонь и удержался, балансируя над чем-то, чему нет названия, дальше,
сказала она, и я сделал еще шаг в подставленную ею другую ладонь, так я и
шел до середины, подо мной с жирным рокотом проворачивалась гигантская
воронка, вязкий водоворот, узнаешь, спросил доктор Морита, нет, сказал я,
ну, так добавьте ему еще, боль вошла в затылок и стала грубо пробиваться в
позвоночник, а я все равно не узнавал, хотя и знал каким-то образом, что
это все мне знакомо и было раньше, хотя и под другим именем... но ты же
все понимаешь, кричали птицы, они бились в стекла и разлетались кровавыми
кляксами, ты же все знаешь, скорей! - а я, хоть убей, ничего не понимал,
понимание было рядом, но проникнуть в него было так же безнадежно, как
нырнуть в озеро ртути, на дне, на дне, кричали птицы перед смертью, перед
ударом, на дне же! - только это могло их спасти, они гибли тысячами, а я
все не мог нырнуть, и вдруг огромный чугунный сапог наступил на меня и
вдавил в то недосягаемое дно, впечатал в него, и это было так неожиданно и
так ужасно, что я закричал... но как-то так получилось, что я, крича,
перетек из того, кто слабо ворочался под сапогом, в другого, кто в
идиотическом блаженстве парил над зеленым клеенчатым столом, на котором в
непостижимом порядке лежали яркие и разноцветные слова и фразы, и
невидимые руки задумчиво перекладывали их то так, то этак, и голос доктора
Мориты задумчиво произносил то, что было написано, но мое розовое
блаженство не позволяло мне ни прочесть, ни услышать, ни понять, что же
происходит, ты хоть запомни, сказала Таня, ты запомни, а поймешь ты все
потом... и я успел запомнить, прежде чем те же невидимые руки схватили
меня, скомкали в снежок и швырнули за окно... я разлетелся в пыль, а мир
вокруг меня стал знаком и неимоверно четок: знакомая дорога по дамбе между
двух озер, темная, маслянистая вода в озерах - без ряби и без блеска, но
под водой что-то движется, мощно и гибко, и я даже знаю, что... и если
пройти по дороге, а потом подняться в гору и чуть спуститься по
противоположному склону, свернуть вправо и пробраться через плотный
колючий кустарник, то можно выйти к этому старому каменному дому с
зарешеченными окнами, с забитой дверью, но по скобам в стене можно
добраться до карниза второго этажа, а потом по карнизу дойти до того
места, где был балкон, и толкнуть дверь, и войти - пола нет, есть только
балки, но они широки, и по балкам можно добраться до внутренней лестницы,
спуститься на первый этаж, подойти к задвинутой тяжелым засовом подвальной
двери, встать напротив и смотреть, как медленно, осыпая ржавчину,
отодвигается засов, медленно открывается дверь, открывается,
открывается... настежь, и тебя начинает втягивать в нее, мягко, но
неодолимо, и это блаженство, блаженство - когда ты подчиняешься и заранее
знаешь, что никакого сопротивления быть не может, нет, - блаженство до
экстаза, до тяжести в животе, и ты стекаешь вниз по лестнице, марш за
маршем, вниз, вниз, дух захватывает от падения, и влетаешь в теплую темную
комнату, в скользкую толпу голых людей, тысячи прикосновений рук, губ,
грудей, ягодиц, и через минуту перестаешь понимать, где ты сам, а где
остальные, а сзади напирают, напирают, а впереди под потолком окошко, и ты
выскальзываешь, выныриваешь около него, хватаешься за край и втягиваешься
внутрь, там длинный ход, по которому можно только молча ползти, и кто-то
ползет впереди, и кто-то подталкивает сзади, дорога у всех одна, и
ползешь, выбиваясь из сил, и вываливаешься наружу, не сразу понимая, что
произошло, а это - это тот самый перламутровый шар, но до него еще надо
доплыть, и плывешь, потому что иначе смерть, и сколько их, которые тонут
рядом с тобой, плывут и тонут, тонут, тонут один за другим, но вот -
дотрагиваешься рукой до светящейся, ледяной на ощупь поверхности - и
намертво примерзаешь к ней, и видишь, как становится ледяной твоя рука -
по локоть, по плечо, выше, выше - доходит до сердца, и сердце
останавливается на полуударе, и перед глазами вспыхивает что-то черное, с
миллионом золотых полосок, а потом сменяется черным же небом, ледяным
черным небом с вмерзшими в него звездами, но это только полнеба, понимаешь
ты, а еще полнеба скрыты землей под ногами, никогда не увидишь всего,
никогда, а может быть там, где ты ничего не видишь, и происходит главное,
главное и страшное, но вот меняется что-то, исчезает, небо становится
старым и дряблым, морщится, опадает, обнажаются пружины и зубчатые колеса,
еще немного - и они тоже распадаются в прах, и ржавая поземка летит над
призрачной землей, и я, маленький и голый, замерзший, синий, дрожащий,
делаю свой первый шаг, потом еще один, потом еще, еще - и иду куда-то,
потому что всегда, когда тебе все равно, идти или стоять на месте, то
лучше уж идти... Без времени. Глатц.
Была странная, состоящая из кирпичиков темнота, и просачиваться
сквозь нее можно было только между кирпичиками, вдоль, поперёк, вверх,
вниз - но зато это было легко, тепло, приятно, и приходилось даже слегка
сдерживать себя, как хозяин добродушно сдерживает разыгравшегося в снегу
молодого пса, сдерживать, чтобы не течь сразу во все стороны. Я подносил
руки к лицу, и они радостно выплескивались из просветов между кирпичами, я
наклонялся вперед - и лицо мое, дробясь на блики, проносилось по
извилистым лабиринтам, иногда встречая и выручая свои заблудившиеся части;
я вставал на носки и кружился в этом тихом пространстве, чувствуя себя
стаей рыб, проскакивающих в ячейки слишком крупной сети; изредка я со
ржавым скрежетом цеплялся чем-то за что-то, и тогда казалось, что цепкая
ручка скручивает жгутом мои кишки, но стоило сдать чуть назад, и зацеп
исчезал, и можно было опять кружиться, кружиться, кружиться - до одурения,
до судорог, до бесконечности...
15.06.1991. 22 ЧАС. ГДЕ-ТО В ПОДМОСКОВЬЕ
Я лежал в бурьяне на краю бывшего футбольного поля. Головная боль
прошла, но мышцы продолжали ныть, ныть, будто меня измолотили резиновыми
палками. Страшно было подумать, что вот еще немного, и опять придется
вставать, куда-то идти, бежать, скрываться, стрелять... Надо мной в
немыслимой вышине парили первые звезды. Чуть ниже, золотые на синем, шли,
развертывая за собой инверсионные следы, два истребителя. Наверное,
"Блитцверферы". Каждый из них по своей боевой эффективности превосходил
крейсер времен первой мировой. В то же время их появление в небе было
лишено всякого практического смысла...
Истребители... соколы, сокол... форма "сокол"... Истребители...
пилоты... ангелы... план "Ангел"... Я еще не вполне освоился с
собственными прочищенными мозгами, я все еще поминутно ожидал болезненного
удара мысли о барьер и потому думал робко, коротко, мелкими шажками. Да
еще и чисто физиологический отходняк, который требует постоянного
внимания, постоянного присмотра, потому что впадать в депрессию сейчас -
роскошь неописуемая. Итак, форма "сокол", легендарная, а потому прикрытая
всяческими эвфемизмами. Согласно этой форме, наши актеры могут не
стесняться в выборе средств для достижения цели - уничтожения террористов.
Однако при этом они знают, что в случае возникновения сколько-нибудь
реальной опасности их идентификации, а тем более захвата - они будут
уничтожены спецгруппой "В", которая постоянно маячит где-то в пределах
досягаемости. А чтобы эта вполне реальная перспектива не слишком тяготила
актеров, все они получают перед выходом на задание
медикаментозно-гипнотическую "сбруйку". До сих пор с моими группами
команду "В" не посылали - по той причине, что каждый раз требовалось
кого-нибудь или что-нибудь доставить на базу. Это была моя личная
специализация - "контрабанда". Но сейчас... Впрочем, кой-какие детали не
укладывались в версию о действиях ликвидаторов. Маятно было Саше, маятно
было Панину - похоже, что "сбруйки" на них не было. Не было и реальной
опасности захвата группы. Наконец, почерк нападавших был не наш. И совсем
уж наконец - меня бы они не упустили. И Кучеренко... С другой стороны -
наши почему-то собрались вместе, как в центр мишени... но это уже о
другом. И план "Ангел"... папка с таким названием лежала - случайно?
намеренно? - на столе Тарантула в день последнего инструктажа, и из нее он
достал несколько третьестепенных бумажек, вроде бы необходимых для нас...
что там было, кстати? А, вспомнил: электрофото чеков, выданных кабульским
отделением банка "Стахат", самого грязного из легальных банков, некоему
Гурамишвили... План "Ангел" - и мы, судя по всему, действовали в русле
этого плана. Эх, Тарантул... неужели это все - твоя работа?
Иначе почему я вспомнил о нем только после снятия запрета, после
разрушения введенных программ?
...я не аналитик, сказала Таня, я не понимаю в этом ничего, не хочу
понимать, может, ты хоть что-то запомнила? - нет, не запомнила ничего,
ничего, ничего! - это так страшно? - это омерзительно - то, что ты
позволил с собой сделать!..
Омерзительно...
Возник какой-то звук, напоминающий журчание, и исходил он с неба. Тут
же, легко ступая, появился Терс, махнул рукой: пошли!
Над полем скользнула тень, исчезла, через минуту вернулась. На фоне
неба ни черта было не разобрать. Звук шел как бы со всех сторон сразу,
даже мне с моим умением стрелять на шорох приходилось вертеть головой,
выискивая источник. Тень вернулась в третий раз, опустилась низко, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг