оттуда два бледно-зеленых листа, скрепленных подписью покойного судьи, и
протянул их Нараю:
- Это показания одного из арестантов о том, что он неоднократно
сопровождал бунтовщика к вашему дому.
Араван некоторое время молчал. Потом произнес:
- Этих показаний не может быть.
Точнее, господин араван сказал не совсем "не может быть". Он
употребил прошедшее сослагательное, - книжное время, используемое для
описания событий, которые произошли, но не имели права происходить.
Нан молча сгреб листы и сунул их в бронзовый, на витой ножке
светильник, пылавший перед статуей Белого Бужвы. Пламя обрадовалось и
принялось за листы.
- Вы правы, господин араван, - сказал молодой чиновник, - этих
показаний нет.
Господину Шавашу, секретарю столичного инспектора, было двадцать три
года; он занимал великолепное для своего возраста место секретаря старшего
следователя столичной судебной управы, носил шесть хвостов на чиновничьей
шапке и мог служить живой иллюстрацией того положения, что в империи самые
высокие посты открыты для даровитого выходца из народных низов.
Отец Шаваша, хворый и болезненный крестьянин, едва сводил концы с
концами; после очередного передела земли личное его поле оказалось в само
центре окруженного каналами квадрата. Такие поля были особенно капризны,
на них часто застаивалась вода, и урожай пропадал, стоило недоглядеть за
каналов или вовремя не обработать растения. Водный инспектор деревни,
собирая приданое для дочери, намекнул, что мог бы уделить участку
дополнительно внимание. Отец Шаваша не захотел понять намека или не имел
на то денег. Осенью его личный урожай покрылся красными пятнышками рисовой
проказы, заражая поля взбешенных соседей. В таких случаях по закону
государство безвозмездно выделяло бедствующей семье семена и пропитание с
государственного поля, но законы в последнее время соблюдались только за
плату, и поэтому семена выделяли вовсе не тем, кто нуждался, а как раз
наоборот, тем, кто хотя бы и не нуждался, но мог заплатить.
Сосед, дела которого шли лучше, предложил отцу Шаваша продать землю.
То есть не продать, по законам земля не продавалась. Но древний законы
позволял нуждающемуся крестьянину усыновить преемника, который при жизни
родителя возьмет на себя заботу о земельном участке. Нынче о богачах
говорили: "Тысячи отцов сын".
Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно злобен. Но
жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают, - у него
было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился батрачить на чужом
участке: его манила столица.
Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил по-другому
устроенный мир, инакое пространство рынка, где на нескольких квадратных
локтях горой навалено то, что производят, уныло и оплошно, мили и мили
унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец - как
волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить, сжать
и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде ложатся и встают,
повинуясь не солнцу, а своей собственной воле, и трудятся не по
предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а сами
по себе.
Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники уже уходят в
город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его котомке лежали три
кукурузных лепешки да украденный в храме амулет. В ней, разумеется, не
было разрешения на выход из общины - разрешения, стоившего либо денег,
либо унижений.
К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который тогда
был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха,
где работали по справедливым, определяемым в управах ценам, потомственные
ремесленники. Было и прошло.
Было время, когда вокруг Верхнего Города рос Нижний. Он рос из
ремесленников, ушедших из деревни, мелких торговцев, держателей гостиниц и
прочей почтенной, квалифицированной публики, имевшей свидетельства о
выходе из общины и зарабатывавшей лучше, чем в деревне. Прошло и это
время.
Нижний Город переполняли толпы нищих, не находящих, а то и не
желающих искать работы. Документов у них не было, и юридически эти людей
не существовали. Поэтому государство не кормило их, как кормило крестьян.
Они пробавлялись случайными заработками, незаконными промыслами, или
питаясь от щедрот многочисленных монастырей. Храмовыми землями еще кое-где
правили законы даровой экономики, где кормление нищего приравнивалось к
кормлению бога. Но чем ближе был храм к городу - тем больше соблазняли и
его городские рынки, некоторые же храмы, наоборот, пользуясь большей, чем
частные лица, безнаказанностью, норовили стать банками и финансовыми
корпорациями.
Города из центров управления превращались в центры производства, а из
центров производства - в центры недовольства. Шаваш очутился на самом дне.
Веселые девицы посылали его с записочками к клиентам; они норовили
заплатить за поручение жарким поцелуем, но мальчик неизменно добывал за
услугу лепешку или монетку; толстые рыночные торговки давали его товар для
постоянных клиентов и узнавали от него о приближающихся проверках; не одна
воровская шайка положила глаз на шустрого мальчишку и прикармливала его
поручениями. Но Шаваш выполнял лишь мелкие просьбы и умел стушеваться,
когда речь шла о серьезном деле; связи Шаваша были весьма обширны, но ни
одна связь не превращалась в зависимость, и жилось Шавашу голодно.
В городе Шаваш выучился грамоте. Он слушал глашатаев, зачитывавших
толпе указы, запоминал текст наизусть и, когда все расходились, оставался
у указного листа, сверяя значки со запомненными словами.
Шаваш понял, что красть у частного лица - опасно, потому что частное
лицо хорошо бережется; красть у государства - опасно, потому что за это
строго наказывают; самое же лучшее - красть ворованное. Тем и жил.
Никто в столице не знал точно, каким образом малолетний воришка
исхитрился продать себя в дом одного из самых высокопоставленных вельмож
империи, государева наставника Андарза. Не прошло и года - Андарз и Нан
устроили маленького раба в лицей Белого Бужвы. Теперь запоздало
поговаривали, что все дело в том, что Андарз-де неравнодушен к хорошеньким
мальчикам. Но при чем здесь Нан?
Через шесть лет Шаваш с отличием кончил лицей, и Нан взял его к себе
в управу.
Нет, недаром сказано в "Наставлениях сына" императора Веспшанки: "В
империи и сын пастуха может стать первым министром".
Шаваш отослал свою подарочную корзинку вдове Увинь вместе с
письмоводителем Имией, вхожим, на правах доверенного служащего, в личный
дом покойного судьи. Вскорости Имия, маленький, верткий человечек с
красными слезящимися глазками, вернулся и доложил, что скорбящая вдова
счастлива принять секретаря столичного инспектора.
- А барышня-то, - сказал письмоводитель, помаргивая красным глазком,
- в малом саду гуляет. - И откланялся.
Шаваш вспомнил, как почти нечаянно столкнулся с барышней утром в
покоях вдовы. Барышне было восемнадцать лет, звали ее Ильва, что означало
"белая лилия", и, несмотря на свой заплаканный и грустный вид, лилия была
необычайно хороша. Ильва как можно натуральнее испугалась, увидев
незнакомого молодого человека, и Шаваш понял, что нечаянная встреча была
тщательно продумана вдовой, желавшей показать блестящему молодому
чиновнику свое прелестное дитя.
Песчаная дорожка возле пруда была разлинована в косую клетку двумя
лунами, траву вокруг устилали лепестки опавших цветов. Шаваш, большой
охотник до искусства сажать свой корешок, улыбнулся, углубляясь в сад, -
никак это вдова сама послала барышню погулять в весенних сумерках...
Но Ильва у нижней беседки была не одна.
Она сидела на легкой резной скамейке, и рядом с ней стояла корзинка с
живыми орхидеями, что само по себе было скандально: во время траура
полагается дарить лишь мертвые цветы. У корзинки стоял человек, которого
Шаваш легко признал: это был давешний посыльный наместника, Ишмик. Это что
значит: увел из под носа у Шаваша одну девку, а теперь отбирает вторую?
Молодой чиновник невольно и страшно оскалился.
Ишмик наклонился и сорвал с клумбы большой розовощекий пион. Он
присел на корточки перед Ильвой и протянул ей цветок. Но слова,
последовавшие за подарком, мало напоминали слова влюбленного:
- Вот этот пион, - сказал Ишмик, - три дня, как вы не имеете права
его сорвать; цветет слива - но вы уже не отведаете ее осенью; вы даже не
дождетесь урожая мушмулы...
- Это наш сад, - капризно сказала девушка.
- Это сад господина городского судьи, - покачал головой Ишмик, - не
человека, а должности. Как только будет назначен новый судья, вам с
матерью и братцем придется покинуть этот дом. Вы отвергаете брак, а через
год будете рады стать простой наложницей! Вам не нравится наместник, а
через год вы согласитесь выйти замуж за городского писца!
- Я дочь городского судьи, я не могу быть пятой женой!
Ишмик засмеялся.
- Что же прикажете господину наместнику - отравить остальных? Ваш
отец не успел позаботиться о семье, вас ждет нищета. Вы ходили по улицам
Нижнего Города, Ильва? Вы знаете, как выглядит нищета, как она пахнет? Не
орхидеями, барышня, и даже не инчем...
Шаваш слушал внимательно, уцепившись за влажные и шероховатые ветви
вишни.
- У нас есть друзья! - сказала девушка, кусая губы.
- Друзья вашего отца - друзья господина наместника. Они не станут
помогать вам.
- Мы уедем к дяде в Ламассу.
- Но Ламасса - это тоже Харайн, и господин наместник лишь из чувства
дружбы к вашему отцу утвердил дядю ее налоговым инспектором. Во что
превратится ваша жизнь у человека, который благодаря вашему упрямству
перестал соответствовать должности?
Ильва перегнулась пополам и начала тихонько всхлипывать.
- Послушайте, барышня, - сказал Ишмик. - Я тоже кого-то люблю, но
есть обстоятельства, когда надо любовь запихать в рукав. Хотите, наместник
даст вашему милому должность при зерне и сыре?
- Я никого не люблю, - всхлипнула Ильва, - никого!
- Так это же еще лучше, барышня - вскричал Ишмик, - давайте найдем
молодого чиновника и попросим у него за должность три тысячи, а у
наместника мы получим ее даром! Половину мне, половину вам, а?
И кто его знает, что бы барышня Ильва ответила на этакое деловое
предложение, - если бы Шаваш не услышал за спиной своей, на дорожке,
шаркающие шаги. Секретарь заметался, но деться было некуда: слева беседка,
справа пруд. Шаваш стряхнул с себя опавшие лепестки и непринужденно вышел
из-за угла.
- Ах, вот оно как, - растерянно произнес Шаваш, глядя на барышню с
кавалером.
Ишмик поспешно распрямился. Шаваш хмыкнул. Но девушка вдруг взяла
инициативу в свои руки.
- Господин секретарь, - закричала она, с недевичьей силой вцепившись
в рукав Шаваша, - господин секретарь, да прогоните же вы его!
- Эй, Ишмик, - насмешливо сказал Шаваш, ухватив корзинку с орхидеями
и пихнув ее в руки сводника, - ты слышишь, что сказала барышня?
Ишмик побледнел.
- Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку, - продолжал
Шаваш, - учти, что во время траура живых цветов не дарят.
Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела в пруд и
гоголем поплыла по воде. Лепестки цветов опали и закачались среди
кувшинок.
- Не зарься на чужой пирог, столичный щенок, - сказал насмешливо
Ишмик, - к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.
Два молодых человека глядели друг на друга, набычившись и сжав
кулаки, готовые подраться из-за девицы, к которой ни один из них не питал
никаких чувств. "Ладно, - подумал Шаваш, - Нан всегда сможет за меня
почтительнейше извиниться".
- Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? - усмехнулся Шаваш.
Ишмик повернулся и бочком-бочком заспешил к изгороди.
- Смотри, секретарь, - бросил он на прощание, - за ложкой погонишься,
так казанок упустишь.
- Наглец, - сказал Шаваш вдогонку и обернулся к барышне Ильве.
Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки-пряхи! Сплетите,
сплетите сказку дальше: в самый безвыходный миг явился справедливый
чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!
Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том, что
сцена в саду, возможно, кем-то подстроена; и что теперь наместник не
простит смелому секретарю сломанную корзинку, а столичному инспектору -
смелого секретаря.
Маленькая и высохшая фигурка вдовы Увинь как-то не отвечала
тяжелогруженому овалу стола и синей траурной скатерти, на которой
церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же стояла
подарочная корзинка Шаваша, и из нее, ножками вверх, свидетельствовала
почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и
искусственных мертвых цветов ничего не полагалось приносить в дом, где
траур.
Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким-то траурным
благовонием, от которого слегка кружилась голова.
Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были
опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но
по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в
гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и
примыслила все остальное.
Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она
ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на
затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на
женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не
встречавшихся друг с другом.
Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала,
что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны
ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и
высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в
веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь
принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от
подобных забав считался первым признаком нелояльности.
Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по
настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского
кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил
вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко,
запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все
довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала от
досады, но потом сообразила спросить: какому зятю? И получила ответ: зять
молод и из столицы. Гадалка не подвела: если молодой секретарь посмел ради
дочери поссориться с посланцем самого наместника...
Конечно, вдова не до конца поверила кипарисовым палочкам в лукошке,
боги лукавы и неверны, - когда ошибаются, а когда и намеренно врут. И,
узнав о происшедшем в саду, бросила в курильницу дорогого приворотного
снадобья. Снадобье пахло тяжело и непривычно, но вряд ли молодой чиновник
поймет, чем пахнет - женщины куда больше мужчин знают о ворожбе.
На столе меж тем обосновался модный расписной чайник, затянутый, чтоб
не остывал, в несколько слоев ткани, и поминальное печенье с глазком
посередине. К абрикосовому варенью поставили чашки в форме абрикосовых же
цветов, и ложечки, отлитые в форме абрикосовых листьев. Внесли жаровню с
мигающими угольками - ночи были еще холодные.
- У кого из влиятельных лиц провинции были причины желать смерти
вашего супруга? - спросил наконец Шаваш.
- Я мало что знаю о делах мужа, - вздохнула вдова.
- Но ведь он был близок к господину наместнику, не так ли?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг