плескаться на мелководье.
- Ты на всех так прыгаешь или только на Даттама? - спросил Бредшо,
осторожно обирая с ее мокрой кофточки шелковые плети.
- Только на Даттама, - сказала девушка, опять по-зверушечьи
изогнувшись. - Он так спас мне жизнь.
- Как так?
- Мы как-то ошиблись, и нас окружили. Меня оставили в каком-то
курятнике, а сами пошли драться. И мама тоже очень хорошо дралась: я
смотрела сквозь щелку. А они не подожгли курятник, а хотели нас взять
живыми, потому что отец меня и мать очень любил. Один солдат, наконец,
посадил меня на коня и повез: тут успели люди Даттама. Даттам прыгнул со
своего коня прямо ему на плечи, оба упали, и Даттам его зарезал. Мне тогда
было пять лет, но я все очень хорошо помню.
Девушка говорила все это, стоя совсем рядом и обирая траву с его
шитого плаща.
"Господи, - подумал Бредшо, - ну и светлые детские воспоминания!"
- А вот и он! - сказала девушка.
Бредшо оглянулся. Действительно, на краю обрыва стоял Даттам.
Девушка дала в руки Сайласу затонувшую корзину, и они вдвоем понесли
ее к берегу.
Даттам ждал. На руке у него, на зеленой перчатке, сидел белый кречет
- королевская птица, которая стоит столько, сколько пять хороших рабынь,
птица, которой можно уплатить половину выкупа за королевского конюшего,
убитого на ступенях трона.
- Вот, - сказал Даттам, - ты просила птичку - поохотиться.
- Спасибо, - сказала девушка, и взяла корзинку из рук Бредшо.
Даттам смотрел на них со странным выражением лица, и если бы это был
не Даттам, можно было бы сказать, что он плакал.
Девочку из посада звали Янни, и чтобы показать ей кречета, Даттам на
следующий день с утра отправился на охоту.
Это была грустная охота для Даттама. Охота - это почти война. Это
порядки, противоположные существующим, это мир, который лес, а не сад, в
который скачут по полям, а не по дорогам. А здесь в этот мир не попасть,
здесь вдоль дороги стоят деревянные домики, чтобы человечье дерьмо не
пропадало зря, а шло потом на огороды, называемые полями, огороды, где под
каждым кустиком риса лежит освященный лист и головка сардинки.
Даттам хотел ехать на лодках в Козью-заводь, где он раньше охотился,
навещая Янни. Козья-заводь была проклятым и потому безлюдным местом. Но
весной экзарх взял и разбил в Заводи военный лагерь. Третьего дня, получив
известия из столицы, командир лагеря, один из любимцев экзарха,
всполошился и бросился ему навстречу. Теперь Козья-заводь была пуста, но
Янни все равно не захотела туда ехать.
Бредшо и Ванвейлен, услышав о военном лагере в Заводи, значительно и
с легким ужасом переглянулись.
Это была грустная охота для Даттама, потому что Янни ускакала
далеко-далеко вместе с кречетом и Сайласом Бредшо, а Даттам, из
хозяйственных соображений, ехал вместе с пожилым опрятным старостой,
приемным отцом Янни. Тут же был и Клайд Ванвейлен. Староста, в простом
чесучовом, без излишеств, кафтане, рассуждал о прибыли, полученной посадом
в этом году от продажи холстов, праведной прибыли, несомненно
свидетельствующей, что тот, кто ее получает, угоден богу; о том, что посад
теперь покупает краску от храма, и о том, что новый Сын Небесного Кузнеца
придумал замечательную вещь: завести книжечки, наподобие
расходно-приходных, разлиновать их на графы, соответствующие порокам,
вроде наглости, жестокости, нетерпения, и наоборот, добродетелям, и
отмечать книжечки каждый день. Главным пороком была расточительность,
главной же добродетелью - честность, ибо честность - залог процветания и
лучший капитал.
Тут Даттам вспомнил, как двенадцать лет назад люди этого человека,
которого звали тогда тысячником Маршердом, два дня пороли, в свое
удовольствие, реку Левый Орх, потом разрушили дамбу, спустили воду, нашли
в озерной тине огромного слепого дельфина-сусука, приняв его за речное
божество, зажарили и съели.
Даттам глядел вокруг, на поля и и огороды, и страшная тоска сжимала
сердце, и он чувствовал себя так, как чувствовали воины-оборотни Марбода
Белого Кречета, погибая под стенами Ламассы; как старый дракон, который
сам породил маленького человека, пастушка Хоя, и сам отдал ему в руки
чудесный меч.
"Да! - думал он. - Твой сын не подарит невесте белого кречета -
канарейку он ей подарит, канарейку в клетке, и еще с упоением будет
хвастаться, как удалось выторговать у продавца два гроша. Праведное
стяжание! Да плевал я на стяжание, если оно праведно!"
Даттам глядел вниз, с желтого холма, на опушку болотца, где вместе с
Янни прыгал по кочкам Сайлас Бредшо. Месяц назад, в одном из замков, на
рассвете, рабыня и колдунья сказала чужеземцу во всеуслышание: "Знаешь,
твоя жена будет самой счастливой!"
Для этого, впрочем, не надо было быть колдуньей.
Даттам склонил голову, прислушиваясь к разговору между старостой
Маршердом и Клайдом Ванвейленом. Бывший тысячник хвалил экзарха за
милость, - тот часто звал людей из посада и советовался с ними
относительно будущего.
- А нельзя ли чего получше советов? - спросил Ванвейлен.
- Что же лучше? - сказал староста и оправил кафтан.
- Чтобы вы выбирали людей, которых отправляют к экзарху, и чтобы их
мнение было для экзарха не советом, которого он волен и не слушаться,
приказом. Делают же так в городах за голубыми горами.
- Ба, - сказал Маршерд, - враки.
- Почему враки? Или вы не слышали о таких городах?
- Ну вот и брешут, рассказывают то о людях с песьими головами, то про
море, обратившееся в лед.
- Это опасно, - сухо сказал Ванвейлен, - считать брехней то, что не
видел.
- Почему же не видел? - удивился Маршерд. - Каждый день вижу! У
провинции две головы и те никогда не могут договориться. А если в ней
будет сто голов?
А старая Линна сказала:
- Новый дворец государя стоил, говорят, двести рисовых миллионов,
всех поскребли. А если в стране сто голов, - так, стало быть, сто дворцов
и соскребут в сто раз больше!
- Однако, - раздраженно заметил Ванвейлен, - я понимаю, вы двенадцать
лет назад не за свободу дрались, но ведь многоначалие у вас было.
Маршерд согласился, что при восстании, точно, бывает многоначалие.
- Однако ж, это, знаете, если постоянное восстание станет образом
правления...
На том и порешили.
Перед обедом Даттам зашел в кухню, где мать Янни, нагнувшись, мыла и
так чистый до блеска пол.
- Тетушка, - сказал Даттам, - время сейчас неспокойное. Лучше было бы
Янни жить у меня.
У старой Линны был крутой нрав. Она выпрямилась и шваркнула Даттама
мокрой тряпкой по щеке. Потом смерила взглядом шелковую куртку и расшитые
штаны, уперла руки в бока и сказала:
- Ты уж, сыночек, не обижайся. Но если ты возьмешь ее к себе, то рано
или поздно она залезет с тобой за полог с глициниями. И скорее рано, чем
поздно. Так что пасись на других лужках... А кто этот чужеземец?
За обильным обедом Ванвейлен и Бредшо тихо переговаривались: как бы
остаться в посаде.
Было почти несомненно: корабль лежит близ Козьей-заводи, и, испорчен
он или нет, но сейчас случайно без присмотра. Но, увы, посадские явно не
любили посторонних, а Даттам не собирался оставлять чужеземцев.
Жена хозяина, видимо, мать Янни, потчевала Бредшо и будто бы шептала
себе под нос.
После обеда Даттам проводил Бредшо в его горницу и уселся у окна, под
вышитым рушником. Отогнул занавеску и стал смотреть во двор, где Янни с
матерью, подоткнув подол, выносили корм поросятам.
- Да, - сказал Бредшо, - красивая девочка, однако, она называет вас
братом?
- Двоюродным. Она - дочь наместника.
Бредшо удивился:
- Что же, у наместника в управе о 358 окнах, не нашлось места для
дочери?
Даттам оценивающе глядел на молодого человека.
- Дядя мой, - сказал он, - женился за шесть лет до восстания и всегда
любил свою жену Линну. Любил даже тогда, когда стал пророком и тут
пошло... - Даттам задумчиво побарабанил пальцами по столу, - как бы вам
сказать, что пошло, - не столько свальный грех, сколько как у варваров, на
празднике плодородия. Надо сказать, - тут Даттам опять поглядел в окно,
где пожилая женщина в белой паневе и цветастой кофте подставляла под
корову подойник, - Линна шла за мужем, как иголка за ниткой. Дралась при
нем, людей рубила хорошо, и ни с одной бабой он без ее разрешения не
переспал. После конца восстания, однако, - продолжал Даттам, - экзарх
Харсома распорядился нашими судьбами по-своему. Меня вот постригли в
монахи. А будущему наместнику экзарх предложил в жены дочь своего
тогдашнего патрона, начальника желтых курток. Рехетта, разумеется,
согласился. Браки такого рода формальная вещь, главная жена - почетная, а
живет человек с той, какая нравится. Однако девушка из столицы оказалась
особой с характером и вдобавок родила Рехетте двух сыновей; а у Линны
после того, как она на втором месяце свалилась с лошади, да ее еще и
потоптали, пока свои не прикрыли щитами, - у Линны детей больше не было. И
тут во дворце наместника начались такие склоки, что Линна сама ушла.
Сказала: "Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту суку -
не миновать тебе беды".
Бредшо глядел за окно, где бабы судачили с женой и дочерью
наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от них.
Даттам посмотрел на него и усмехнулся:
- Дикая девчонка. Местным парням всем отказала. За чиновника,
говорит, не пойду. Наместник ее каждый месяц навещает, приданое посулил.
Это, однако, большая вещь - хороший брак. Я, поверьте, весьма жалею, что
не могу жениться.
Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только непонятно,
о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на Янни, или что не может
породниться с каким-нибудь нужным семейством.
- Так как вам девушка? - повторил Даттам.
Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом - значило и
развлекаться вместе с ним, а легкий доступ к рабыням и храмовым
плясуньям... ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка на лужок.
- Я не пригляделся, - смущенно пробормотал Бредшо.
- А вы приглядитесь, - посоветовал Даттам. - Останьтесь здесь на
недельку и приглядитесь.
Сердце у Бредшо запрыгало.
- Как? Остаться? А что же я скажу другим?
- Великий Вей! Захворайте. Притворитесь больным.
Даттам внимательно наблюдал за Бредшо, и не мог сдержать улыбки при
виде слишком явной радости молодого человека, когда ему предложили
остаться в посаде на недельку.
3
Экзарх стоял на холме под стенами храма Фрасарха-победителя и,
щурясь, смотрел, как идет конница по широкому мосту через Лох. Храм
Фрасарха стоял на левом берегу Лоха, а на правом начинались земли
Варнарайна. Епарх Миссы, извещенный почтовыми голубями, вздумал было
разобрать мост. Конный отряд аломов, опередивший на три дня остальные
войска, подоспел как раз вовремя, чтобы разогнать работников и
распотрошить самого епарха. Настоятель Фрасархова храма предусмотрительно
отказался похоронить высокого чиновника: нехорошо истреблять созданное
народным трудом. Экзарх не знал, радоваться или огорчаться. Аломский
командир, отстоявший мост, опередил других на три дня потому, что его
лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его лагерь оказался потому,
что был близ звездного корабля.
Араван заявил:
- Он нарушил строжайший приказ оставаться на месте. Он подлежит
наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары
без разъяснения.
Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и написал
положенные воззвания к народу.
Секретарь Бариша принес заготовки: "В соответствии с желанием Неба и
волей Народа... Подобно древним государям... захватившие обманом
дворец..."
Экзарх подумал. Он вычеркнул слова "как в древности, когда не было ни
твоего, ни моего и чиновники не угнетали народ" и вписал: "как в
древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не посягали на чужое
имущество".
Экзарх огласил воззвание перед строем варваров, и они дружно
закричали "ура".
Настоятель храма укоризненно сказал экзарху:
- Сын мой, вы пишете: "ради народного счастья" и начинаете войну.
Убивают людей, разрушают города, жгут посевы. Разве бывает счастье от
войны, прибыток - от насилия? Разве это подобает государю?
Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: "Ради народного
несчастья..."
Экзарх вдруг засмеялся и сказал:
- Я не хочу быть государем, я хочу быть богом, как Иршахчан. Не
всякий государь - бог. Государем становится тот, кто выиграет в "сто
полей". А богом - тот, кто изменит правила игры.
Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках.
- Что ж, - с горечью проговорил он, - тогда вы первый из тех, кто
стал богом до того, как стал государем.
Вечером экзарх созвал к себе в палатку командиров. К нему подвели
алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен и вручил ему
свой собственный меч.
Огромный и неуклюжий, как медведь, варвар опустился на колено,
прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре:
- Если бы все были так решительны и расторопны, мы бы были уже
хозяевами столицы.
- Я не без причины покинул вверенный мне пост, - довольно улыбаясь
снизу вверх, отвечал алом. - Разрешите поговорить с вами наедине?
Экзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться.
Причина могла быть только одна: звездный корабль.
Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем.
- Итак, ваша причина? - спросил экзарх.
- Десять дней назад во дворце, - отвечал алом, - был убит смотритель
свеч Ешата. Это был мой младший брат.
Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было поздно: алом,
не вставая с колен, молча ткнул его мечом в живот с такою силой, что
кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины.
Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в
палатке, а душа тихо выскользнула за порог и серым сурком побежала
известить предков об исполненном родовом долге.
Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из шатра и положили
под темным ночным небом. Араван опустился рядом на колени и плакал,
уткнувшись в теплый мех епанчи. "Меня бы так просто не зарубили", - думал
он.
Экзарх улыбнулся посиневшими губами.
- Нынче, - начал он и захрипел. - Если я увижусь с вашим злым богом,
я обязательно спрошу: почему у звезд - не мы, а они...
Командиры поняли, что экзарх бредит. Потом глаза Харсомы закатились,
и язык вывалился изо рта.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг