А вдобавок, за три революционных года люди поумнее, и интеллигенция
тоже, поняли, что в целях мимикрии лучше не выделяться среди новых хозяев
жизни, надели маски: кто тупой покорности - только что слюни изо рта не
пускают, а кто безудержного, агрессивного люмпенского хамства.
И еще многие, уже непроизвольно, приобрели постоянное выражение
горестного недоумения - что, в конце концов, происходит и как жить дальше?
Жаль, что он не задумался об этом раньше, не приказал, как
приказывают перейти на новую форму одежды, сделать соответствующие морды и
носить не снимая. А то вон, Басманов! И бриться не стал, и одет, как
многие, однако... До первого патрульного физиогномиста...
Что касается остального - грязи на тротуарах почти столько же,
характер мусора, правда, другой. Здесь преобладают шелуха от семечек,
лохмотья бумаги, конский навоз.
Улицы оживлены. Непрерывными вереницами люди бредут к центру и от
центра, грохочут телеги ломовиков, шагом плетутся низкорослые лошаденки
извозчиков - "ванек". Довольно много автомобилей, проносящихся на бешеной
тридцатикилометровой скорости по выщербленному булыжнику. На углах и
перекрестках - милиционеры в диковинной форме, с винтовками через плечо.
Вокруг - семь лет не видевшие ремонта дома. Стены, особенно внутри
Бульварного кольца, посечены пулями, несколько громадных пятиэтажек
выгорело полностью, витрины заколочены, многие деревянные дома и заборы
растащены на дрова. Магазинов и лавок мало, основная торговля идет с рук.
Редкие трамваи чуть не разваливаются от набившихся внутрь и облепивших
вагоны снаружи пассажиров. Трудно понять, зачем, рискуя жизнью, висеть на
подножке или буфере, если в итоге скорость передвижения не превышает пяти
километров в час...
В целом большинство улиц узнаваемо. Те же кварталы, почти полностью
сохранившие свой облик, разве что вывески другие, да вместо асфальта
булыжник. Кузнецкий мост, к примеру. Иные же определялись чисто
топографически. На Тверской, которая здесь вдвое уже, от Манежа до
Страстного бульвара Новиков узнал только "Националь" да Елисеевский.
Впрочем, все это неоднократно видено на фотографиях и в кино.
Интереснее было бы знать - что сейчас происходит за стенами бесчисленных
наркоматов, исполкомов, партийных комитетов и прочих советских учреждений
и контор? Как там народ себя ведет и ощущает: к эвакуации готовится, к
уличным боям или к вынесению хлеб-соли?
И вот эти прохожие, что они на самом деле думают и чувствуют,
спрятавшись под масками олигофренов? Новиков чувствовал себя как водитель
в городе, где дорожные знаки изменили в одночасье значение и смысл. По
выражению лиц уличной толпы он, профессионал, не мог больше судить о
мыслях и настроении. Черные ящики, когда неизвестно даже то, что на
входе...
Так же, наверное, чувствовали себя в сталинско-бериевские времена
редкие иностранцы.
Но сейчас лучше на время забыть о психологических экспериментах.
Есть конкретная цель - найти место и организовать опорную базу. В его
распоряжении сорок человек. Половина имеет в Москве родных, друзей,
сослуживцев. Но обращаться к ним, даже к вполне сочувствующим, нельзя.
Каждый подозрительный, вообще новый человек немедленно попадает на заметку
домкомовцам, работающим на угро или ЧК дворникам, просто "сознательным
трудящимся". Да и разбрасывать группы по всему городу недопустимо в
тактическом смысле.
Есть один вроде бы приемлемый вариант, но следует дождаться ночи, да
и уверенности особой он Новикову не внушал, слишком все далеко от его
личного опыта. Придется целиком положиться на одного-единственного
человека...
Андрей решительно свернул направо. Неподалеку от Иверской часовни его
должен ожидать Шульгин со своей тройкой.
Вступить в зрительный контакт, найти подходящее для разговора место,
пивную, скажем, и еще раз обменяться мнениями, сообразно с обстановкой. А
потом вместе обойти контрольные точки. Ближайшая - Александровский сад.
Нависающая над головами грязно-рыжая стена, а за ней в нескольких метрах -
он. Вечно живой. Сейчас особенно.
...ЦК действительно заседал непрерывно. Появление "Ильи Муромца" по
странной случайности совпало с открытием расширенного Пленума.
Председательствовал Ленин. Он собирался произнести очередную,
программно-теоретическую речь, но и самолет, и листовки, и особенно золото
совершенно выбили его из колеи.
Скомкав начало, он возбужденно потребовал у Предреввоенсовета
Троцкого и Главкома Каменева - не того, который, а другого, бывшего
полковника Генерального штаба - объяснений, как стала возможна столь
наглая демонстрация, которая архиопасна именно в пропагандистском плане!
- Сколько сил и изворотливости пришлось нам приложить, чтобы убедить
пролетариат в том, что польская неудача является на самом деле крупным
успехом в деле воздействия на революционное движение Европы, особенно
Англии! А что прикажете говорить теперь? Что сдача Курска бесценна для
пробуждения рабочего движения в Сиаме? - Владимир Ильич говорил
раздраженно, в голосе проскакивали истерические нотки. - А эта глупейшая
история с червонцами! Кто утверждал, что врангелевская казна пуста? Может
быть, товарищ Дзержинский способен объяснить? Или это как раз золото,
якобы отбитое вашими людьми у Колчака? Снова очковтирательство? Тут кто-то
заявил, что на Москву сброшено чуть ли не сто тысяч листовок! Это что же,
миллион рублей золотом? Я требую немедленно выяснить точную цифру и
принять все меры к изъятию... Не останавливаясь перед расстрелами! И
кстати, почему все золото оказалось в городе, почему его не сбросили и в
Кремль?
Что? Вы заявляете, будто Врангель оказался сильнее, чем мы
рассчитывали? Вздор! Я всегда говорил, что у него слабые, ничтожные силы,
он силен только быстротой, наглостью офицеров, техникой снабжения и
вооружения! Мы гораздо сильнее врага! Надо просто биться до последней
капли крови, держаться за каждую пядь земли, и победа будет за нами!
Нам не нужно ваших псевдонаучных объяснений, товарищ Каменев.
Буденный никаких наук не изучал, и если бы ему не мешали, давно бы взял
Варшаву без всяких полковников Егоровых и генералов Гиттисов... Если вы не
в состоянии обеспечить перелома, замена всем вам найдется!
Троцкий, криво усмехаясь и посверкивая сиреневыми стеклами пенсне, не
вставая с места, посоветовал Ленину лично возглавить Реввоенсовет, а на
место Каменева назначить... Сталина, что ли...
На скулах Предсовнаркома выступили красные пятна, он с размаху ударил
по столу раскрытой ладонью и чуть было не заявил о том, что если его
позицию не понимают и не поддерживают, он готов сам подать в отставку со
всех постов и обратиться непосредственно к массам! Подобные штуки он
проделывал не раз, но сейчас политическое чутье подсказало, что номер
может и не пройти.
Засыпавшие кремлевские площади листовки немало способствовали
идейному разброду в и так далеко не едином ЦК. В отличие от тех, что
предназначались населению, эти содержали сжатый, но реалистический анализ
военной и экономической обстановки; указывалось на факторы, в силу которых
кампания двадцатого года выиграна быть не может, и предлагались мирные
переговоры, на условиях гораздо более мягких, чем брестские.
- Скажите, Лев Давыдович, - спросил Ленин тоном ниже и почти
дружелюбно, - в этой мерзости есть хоть доля правды?
- Все правда, Владимир Ильич! Наши войска Южного фронта действительно
сейчас не в силах разгромить Врангеля. Хуже того, они деморализованы
непрерывными и часто необъяснимыми успехами неприятеля. В самом лучшем
случае можно надеяться до зимы удержать нынешние позиции. Тем более, что
товарищи Сталин и Буденный сделали все, чтобы оставить нас без резервов.
Революционализация европейского пролетариата - дело, безусловно,
архиважное, но на позиции мы его пока послать не можем. Нам нечего
перебросить на юг! Разве что... Снять войска из Сибири и Туркестана,
развернуть Кавказский фронт на север, нанести сокрушительный удар от
Ростова к Перекопу... Но тогда придется надолго отказаться от надежды
завершить войну даже в будущем году. Или... смириться с тем, что граница
РСФСР надолго пройдет по Волге и перевалам Кавказа...
- Пусть! Пусть так! Разгромить Врангеля - вот дело сегодня
архиважнейшее! Вы обязаны устранить опасность для Москвы и самого
существования Советской власти! Вы обязаны это сделать любой ценой! Мы
пошли на такой шаг в Бресте, пойдем, если надо, и сейчас! А подумать об
остальном у нас еще будет время. Если только... Если мы не удержим Москву,
нам придется переезжать в Самару... Или Екатеринбург... - При этом
названии лицо его вдруг конвульсивно дернулось, он закрыл глаза и сильно
надавил на них пальцами. Опомнился, вскинул голову и закричал фальцетом:
- Немедленно развернуть самую бешеную подготовку к наступлению!
Мобилизуйте всех, абсолютно всех, способных носить оружие! У нас в Красной
Армии четыре миллиона человек, а вы не можете разбить этих мерзавцев,
которых едва сто тысяч! Позор!
- Воюют не числом, а умением, - буркнул себе под нос Каменев. - Если
снова дать покомандовать Тухачевскому, нам и пяти миллионов не хватит...
Ленин услышал.
- Вздор! Товарищ Тухачевский - один из лучших наших полководцев.
Абсолютно преданный делу мировой революции, не то, что ваши спецы, которые
делают все, чтобы мы проиграли! Перебрасывайте боеспособные части откуда
угодно, плевать на дашнаков, на мусаватистов, на этих... грузинских
меньшевиков и прочую сволочь! Пусть еще поживут, пока их не свергнет их
собственный пролетариат...
В заднем ряду кто-то сдержанно хихикнул, очевидно - товарищ, знакомый
с настроениями тамошнего "пролетариата".
- Отзовите Фрунзе, бухарский эмир не та фигура, чтобы держать там
нашего лучшего стратега. А военспецов расстреливать без пощады, при
малейшем подозрении, и чем больше, тем лучше! И выйдет лучше меньше, да
лучше!.. - он переждал вызванные каламбуром смешки, довольно редкие,
потому что большинство товарищей последних статей вождя еще не читали по
вполне объективной причине.
- Но Дальний Восток мы тоже обязаны сохранить, ни одного бойца с
Амурского фронта! И немедленно созвать X съезд партии. Срок - неделя. И
потом всех делегатов - тоже на фронт. Надеюсь, к этому времени вам будет
чем порадовать партию, Лев Давыдович...
Как раз в этот момент Новиков стоял напротив "Метрополя", он же -
Второй дом Советов, и изучал длиннейший лозунг, написанный на выцветшем
кумаче: "В мире есть только одно знамя, под котором стоит сражаться и
умирать. Это знамя III Интернационала! Л.Троцкий".
- Ну-ну, - сказал он весело и, забывшись, прикурил от
патрона-зажигалки "Кэмел" вместо самокрутки. На заметить этот анахронизм
было некому. В Москве двадцатого года курили и не такое...
...В самом центре, между Солянкой и Покровским бульваром располагался
знаменитый, прославленный в литературе и устном народном творчестве Хитров
рынок. Не просто рынок - как место торговли продовольственными и иными
товарами, а гигантский общегородской притон, неприступная крепость
уголовного мира, где с удобствами, соответствующими рангу, устроены все -
от аристократии, вроде налетчиков, медвежатников и иных классных
специалистов, до последней шпаны и рвани. Десятки трактиров, ночлежек,
подпольных борделей и опиекурилен еще с середины прошлого века
располагались в лачугах и огромных доходных домах, самые знаменитые из
которых и самые страшные - "Утюг" и "Сухой овраг". По словам Рудникова, в
царское время полиция там появляться не рисковала. За годы мировой войны и
революции Хитровка как бы пришла в упадок - закрылись трактиры, угасла
частная торговля, большевики разом ограбили тех, кого хитровские аборигены
стригли, как рачительный овцевод свое стадо, но зато никогда еще в ее
разрушающихся бастионах не собиралось такое мощное и беспощадное воинство:
кадровые уголовники, дезертиры, новые люмпены из бывших и такая мразь,
какой даже в новых совструктурах и комбедах не нашлось места.
Да и милиция в первые три года Советской власти, кроме отдельных
операций по наводке своих агентов, никаких целенаправленных действий
против Хитровки не предпринимала. Ни сил, ни, похоже, особого желания у
нее для радикального решения вопроса не было. И человек, желающий
бесследно затеряться в столице, но при этом не боящийся так же бесследно
сгинуть в зловонных лабиринтах, направлялся именно туда. Имело, правда,
значение и то, на какое место он рассчитывал. Щель под нарами или угол
сырого подвала голому и босому находились всегда, а за право жить в тепле,
есть сытно и пить пьяно принято было платить...
В десятом часу вечера, когда пасмурный день сменил туманный,
промозглый вечер, на столицу первого в мире государства рабочих и крестьян
опустилась глухая темнота, лишь кое-где пробиваемая мерцанием уличных
фонарей и красноватым светом керосиновых ламп и свечей за грязными
стеклами окон, четыре понурые фигуры брели от Политехнического музея через
слякотную площадь.
Осторожно озираясь, они направлялись к шестиэтажному, действительно
напоминающему утюг своим узким треугольным торцом домине.
Обойдя его справа, углубились в щель между рядом зловещих, зияющих
пустыми оконными проемами корпусов, темных и безмолвных, от которых на
много сажен тянуло мерзким смрадом.
В кулаке идущего впереди на короткий миг блеснул луч карманного
фонаря.
- Сюда...
По облепленным грязью ступенькам спустились в полуподвал.
Удушливая темнота, липкая, так что хотелось тут же вытереть лицо,
густо пропитанная вонью махорки, прелых портянок, мочи и растоптанного
дерьма охватила вошедших, будто они погрузились в некую жидкость, не такую
плотную, как вода, но намного концентрированнее обыкновенного воздуха.
Точнее всего было бы назвать эту среду перенасыщенным гнилым туманом.
А из невидимых дверей и просто из каких-то проломов и щелей в стенах
- дым, крики, многоэтажный мат, визг не то избиваемых, не то насилуемых
женщин, керосиновый чад коптилок. Где-то верещит терзаемая неумелой рукой
гармошка, где-то поют дурными голосами. Предводительствующий, поручик
Рудников, вновь на мгновение включил фонарь. Даже он, бывавший здесь
неоднократно, в темноте найти дорогу не в состоянии.
- Гаси свет, падаль, чего рассветился? - раздался из темноты сиплый
рык.
- Пошел... - огрызнулся поручик и прошел мимо.
Дважды спустившись и вновь поднявшись по скрипящим лестницам без
перил, сделав чуть ли не десяток поворотов, четверка разведчиков
добралась, наконец, до цели. Толкнув облупленную, но на удивление тяжелую
и крепкую дверь, они оказались в большой, метров в тридцать, комнате,
разгороженной на две неравные части бархатным театральным занавесом.
Здесь было намного чище и, главное, светлее, чем в подземных каморках
и коридорах. Горели сразу три шестилинейные лампы.
За облезлым и изрезанным ножами, но некогда дорогим овальным
обеденным столом выпивала, закусывала и резалась в карты компания человек
в десять.
Для здешних мест компания если и колоритная, так как раз своим
относительным человекоподобием.
Пять-шесть из них напоминали марьинорощинскую шпану, как ее застал и
запомнил с детства Новиков, все в возрасте между двадцатью и тридцатью
годами, один в матросском бушлате и бескозырке без ленточки, с ним рядом
молодой, при усиках а-ля Макс Линдер и в хорошем кремовом пальто, и еще
трое облика неопределенного, не то мастеровые с темными грубыми лицами, не
то бывшие городовые.
На столе белые калачи, громадная чугунная сковорода, миска с солеными
огурцами, пара литровых штофов и стаканы. В очко, впрочем, резалась только
молодежь, а противоположный край, там, где "матрос", беседовал почти
степенно и помаленьку выпивал.
Рудников, небритый и мрачный, с кривоватым носом и тяжелой нижней
челюстью, козырек надвинут на глаза, руки в карманах, вразвалку направился
к столу, а Новиков с друзьями остались у стены, почти сливаясь с ней и с
пляшущими изломанными тенями.
- Здорово, народ честной! - сипло провозгласил поручик. - Пал Савич
дома?
Картежники его как бы не заметили, остальные ответили недобрым
молчанием, только из полутьмы кто-то спросил высоким - или баба, или
скопец - голосом:
- А ты-то кто будешь? И какого ... тебе надо?
- Не видишь - человек. А раз пришел - дело есть. К хозяину, не к
тебе. Покличь, что ли...
- Хозяев теперя нет. Теперя все хозяева. А что ты за человек, щас
позырим...
От стола отделились, бросив карты, безо всякой команды, двое плотных
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг