было.
3
Я открыл глаза и сразу вспомнил, что с вечера на двери подъезда был
приклеен листок: "Уважаемые жильцы! Горячее водоснабжение будет отключено
с 10:00 11.VI до 10:00 2.VII. Приносим наши извинения. РЭУ-14". Принесение
извинений у дверей подъезда, загаженного по колено, с омерзительно вонючим
лифтом, обклеенным засохшей жевательной резинкой с воткнутыми в нее
окурками, не могло не вызвать умиления. Эта проклятая жвачка с
раздавленными окурками была наиболее отвратительна, даже бродяги, спавшие
на каждой площадке, и лужи, вытекавшие из-под них, не возбуждали такой
тошноты.
И примите уверения в совершеннейшем нашем почтении, сударь...
Искренне ваш, ответственный квартиросъемщик, эсквайр... Остаюсь вашим
покорным слугой, техник-смотритель и кавалер...
Вытащив из-под подушки руку, - как обычно, я спал, уткнувшись в
наволочку лицом и обняв этот измятый подголовник, из которого время от
времени вылезали маленькие, острые, скрученные полукольцом белые перышки,
- я посмотрел на часы. Прежде всего в сотый или в тысячный раз порадовался
их виду: купленная за гроши на одной из многих нынешних толкучек, "омега"
пятидесятых годов утешила чистыми очертаниями, черным, не выцветшим
циферблатом, фосфорно-зелеными цифрами и громким, не сбивчивым тиканьем...
Затем я сообразился со временем. До страшного мига оставалось еще около
двух часов. Я осторожно откинул сбившееся внутри пододеяльника одеяло и
сел на кровати, тут же сам заметив, что даже утром поза моя обнаруживает
усталость: склонившись вперед, упершись локтями в ляжки и свесив кисти меж
колен, я с бессмысленной сосредоточенностью рассматривал свои ступни с уже
явно проявляющимися косточками и покорежившимися ногтями на некоторых
пальцах, узловатые икры, почему-то обезволосившиеся на внешних сторонах,
колени в пупырышках, отвисшие мышцы, на которых от локтей останутся
красноватые вмятины, и длинные штанины любимых, но уже сильно застиранных
клетчатых трусов "боксерс". У самой границы поля зрения болтался крест на
тонкой серебряной цепочке, серебряный крест с распятием, и буквами IНЦI
поверху и IС и ХС - по бокам.
Иисус Назаретянин Царь Иудеи, Иисус Христос.
Там, где во сне крест был прижат к груди, под волосами остался его
багровый отпечаток.
Посидев таким образом минут пять, я решил, что в оставшееся время я
использую горячее водоснабжение только для душа и первоочередной стирки, а
побреюсь потом, электрическим "брауном", - несмотря на нелюбовь к нему
надо опять привыкать, впереди по крайней мере три недели мучений.
Я встал с дивана, и тут же проснулась кошка.
Сначала она сильно вытянулась на подушке во всю длину, выпрямив
напряженные задние лапы, так что они оказались похожи на куриные, торчащие
из хозяйственной сумки, ноги, а передними загребая воздух перед собой.
Потом она резко скрутилась в кольцо, вывернув голову, и ясно посмотрела на
меня одним, уже широко раскрывшимся глазом. Лапы ее при этом соединились
все в точке и она начала месить - выпускать и поджимать когти,
растопыривая и сворачивая короткие пальцы с темно-розовыми подушечками.
Синий глаз был серьезен.
- Ну, пошли, - сказал я ей, - пошли мыться и стирать, кошка. А то
скоро нам воду отключат.
Она побежала одновременно впереди, позади и рядом со мной, путаясь
под ногами, норовя от утреннего счастья цапнуть за голую щиколотку.
Миновав ванную, мы пришли на кухню, где в одно блюдце я сыпанул ее
американских коржиков, созвучных моему любимому напитку, в другое -
откромсал кусок мяса, специально размороженного и лежавшего в блюдце на
верхней полке холодильника, а в литровой кружке сменил воду для ее питья.
Она, естественно, сначала все это зарыла, но увидев, что я не реагирую и
направляюсь в ванную, тут же захрустела - ну, характер!..
Горячей воды уже не было, конечно. Приносим извинения, сэр...
Слегка охая и отдергиваясь, я помылся холодной, кое-как смывая мыло
из подмышек, грея воду в ладонях, чувствуя, что простуда приближается с
каждой каплей - вода была просто ледяная, хотя и в июне.
Потом я влез рукой в пластмассовое ведро с грязным бельем и начал
выбирать то, что следует постирать сегодня во что бы то ни стало.
Набралось: носки "берлингтон" в черно-красно-зеленый ромб, уже почти
протершиеся, что поделаешь, еще с английских гастролей, из Эдинбурга;
трусы, опять же клетчатые и тоже сильно не новые - Франкфурт; голубая
рубашка "эрроу", сорок долларов, магазин как раз напротив того театрика,
на сорок четвертой улице... Это что ж, выходит ей уже пять лет?! Выходит,
так... Ну и платок шейный "ланвэн", рю Фобур-Сент-Оноре, изумительный тот
год, когда глох от аплодисментов, а рецензии - не читая, не вырезывая, всю
газету - совал в чемодан на шкафу в прихожей...
Быстро простирав в холодной воде - руки сводило - трусы и носки (так
оно даже "для гигиены полезней", говаривал один помреж), я притащил из
кухни вскипевший чайник и, вслух проклиная все искренние извинения, начал
намыливать воротник рубашки и тереть его специально для этих целей
выделенной махровой рукавицей. Я обжигался, но темная полоска не отходила,
да и как ей отойти, если носить рубашку столько лет, да еще стирка такая.
Наконец я одолел ее, расправил рубашку и, не выжимая, повесил на
плечики над ванной. Меньше будет проблем с глажкой... И настало самое
трудное - платок, фуляр. Намокший шелк тут же перекосился, слипся в жгут,
расправить его, чтобы потереть - а пачкается он, естественно, не меньше,
чем рубашечный воротник - не было никаких сил, руки под холодной струей
совсем окоченели, а при первой же попытке воспользоваться еще не остывшим
чайником с тряпки потекла красноватая вода, "ланвэн" стал линять, вот тебе
и на, интересно, чего ж это он раньше не линял?
Когда я все развесил и вытер размытые до сморщенной кожи, как
положено прачке, руки, было уже около десяти. Жутко захотелось есть, как
обычно к этому времени, если накануне пил и ел поздно вечером, если
просыпался в пять, растворял соду от изжоги, принимал аллохол и снова
задремывал в седьмом часу, чтобы в восемь проснуться уже окончательно... Я
надел часы, на время купания и стирки повешенные на крюк, снял с этого же
крюка черное, ставшее уже белесым от носки, кимоно, натянул его, туго
подпоясал и открыл дверь ванной.
Кошка сидела в узком коридоре и внимательно смотрела на меня снизу
вверх. У нее не было никаких комплексов маленького существа, она не
боялась меня, не завидовала моему росту, обходилась со мной нежно и
строго, могла слегка укусить - в основном за то, что я пытался встать или
хотя бы сменить позу, когда она сидела у меня на коленях, а лежа рядом со
мной целовала в губы, по всем правилам, и тут же прижималась к щеке, как
это всегда делают давние, привязавшиеся друг к другу партнеры. Она
досталась мне стерилизованной, и поэтому теперь наши темпераменты все
более совпадали.
- Пошли, кошка, - сказал я, - кофе пить. Ты, рожа, позавтракала, а я
стираю целое утро, как золушка...
Но кошка, сделав вялый полупрыжок, повела меня не на кухню, а в
клозет, показывая, что прежде всего надо за ней убрать, а потом уж кофе и
прочее сибаритство. В этом она была непреклонна. Выбросив намокшие клочья
газеты в унитаз и ополоснув используемый ею старый поддон от давно
сгинувшего холодильника, я снова помыл руки, снова направился на кухню,
взял там чудовищно закопченную итальянскую кофеварку, состоящую из двух
граненых металлических конусов, соединенных усеченными вершинами,
развинтил ее, вытряхнул из фильтра слежавшийся выпаренный кофе в
пластиковый мешок с мусором, приткнутый между холодильником и мойкой,
налил в нижний конус воды, наложил фильтр, опять вымыл руки, обнаружил,
что молотого кофе в мельнице мало, досыпал зерен, смолол с грохотом и
воем, высыпал в фильтр шесть ложек, слишком много, навинтил верхний конус,
поставил устройство на плиту. Кто мне его подарил? Не помню уже. Жутко
неудобное, но кофе получается отличный, и не ломается оно уже лет десять.
Пока кофе варился - семь минут - я полез в холодильник, достал масло,
зацепил кусок ножом, стряхнул, сдвинул об уже нагревавшийся край
сковородки, масло растеклось, достал два яйца, надсек ножом одно над
сковородкой, разломил, бросил скорлупу в мусор, надсек второе, разломил,
бросил, долго отряхивал соль, прилипшую к пальцам, над сковородкой, бросил
в уже начавшую подергиваться пленочкой яичницу оставшуюся со вчера в
холодильнике сморщенную вареную сосиску - предварительно разрезав ее
вдоль.
Снова помыл руки.
Поставил сковородку на керамическую подставку с деревянной рамой, с
синим охотничьим рисунком, - Дания? Голландия? не помню, - взял вилку,
нож, поставил кофеварку на другую подставку, толстое стекло в
металлической рамке с завитушками, - Германия? кажется, - взял кружку с
надписью "Home, sweet home", - Лондон, это точно, - взял старую синего
стекла пепельницу с выдавленной с нижней стороны дна головой оленя, взял
сигареты, зажигалку, сел, отковырнул сразу четверть яичницы и кусок
сосиски, прожевал, налил кофе...
"Разрешите же мне, Экселенц, откровенно, насколько позволит мне
природная, свойственная моему сословию и цеху, лживость, изложить
соображения, которыми я руководствовался, с одобрения Вашей Милости
решаясь на известные Вам действия.
Итак, во имя Святейшего, да продлит Создатель его дни.
Мы отправились в экспедицию, отплыв от вполне безлюдного берега в
среднем течении этой ужасной реки. Противоположный, высокий берег,
постоянно подмываемый мощным и быстрым потоком, краем сполз в воду.
Местная растительность, представленная по преимуществу невысокими и
тонкоствольными деревьями с белой, в темных разломах корой, называемыми на
туземном наречии "биериоза", оказалась, таким образом, в реке, и светлые
ее листья колебались в струях, создавая дополнительную подвижность и рябь
на поверхности воды, просвечивающей под солнцем вплоть до близкого
илистого дна, по которому, если всмотреться, скользили тени от этой
странной кроны, волнуемой не ветром, а несущейся жидкостью... Само собою,
вместе с названными деревьями сдвинулись в русло и низкорослые, обсыпанные
красными - отвратительного, к слову, вкуса - ягодами, кусты, именуемые на
том же варварском диалекте "каллино-маллино" и давшие название дикой
аборигенской пляске; сползли в воду и прочие мелкие растения. Обнажившийся
глинистый срез, багрово-коричневый с вылезающими наружу корнями,
представлял собою зрелище безобразное и удручающее.
Длинные наши суда, движения которым придавали нанятые из местных
обитателей гребцы, достаточно быстро неслись вперед - не столько даже
усилиями этих гребцов, тощих и ленивых (сведения о физических и душевных
чертах туземцев изложу Вашей Милости позже), сколько самим течением, легко
влекущим эти сравнительно небольшие, узкие при значительной длине лодки с
плоскими днищами. Насколько я понял, эта их особенность отражена и в
оригинальном названии "плоззь-кодон-ка", хотя, возможно, я и ошибаюсь, так
как тем же словом один из наших гребцов и проводников называл женщину, о
которой говорил, как о жене...
...Итак, берега неслись мимо, наши кирасы и шлемы сияли и накалялись
под солнцем. Природа была дика, первобытна, и нигде не замечалось и следа
пребывания цивилизованного европейца и христианина. Лишь уродливые храмы
туземного культа - высокие тонкие цилиндры из кирпича, наподобие турецких
минаретов, только выше, исторгающие отвратительный дым, да железные
строения, вроде виселиц для великанов, соединенные между собою железными
же нитями - мелькали то справа, то слева. Лес местами был вырублен,
местами выжжен, и там можно было видеть могильники, оставленные, видимо,
предками дикарей: странные железные коробки с колесами, большею частью
ржавые, и тяжелые каменные плиты, с ровными поверхностями, обработанными
какими-то титанами и металлическими прутьями, торчащими из камня. Когда мы
проплывали мимо одной из таких гекатомб, гребец, сидевший недалеко от
меня, произнес следующую фразу на своем языке (записываю сейчас по
памяти): "Зплошчнайа пом-ой-кха, иоб твайу мадь!" - и плюнул за борт
лодки.
Я давно присматривался к этому человеку и пришел к выводу, что его
роль в дикарском сообществе примерно та же, что моя - в нашем...
- ...Что ж, - с изумлением продолжил я свои расспросы, - вы всерьез
убеждены в том, что можете противиться воле Божьей и Святейшего?
Он оглянулся на своих соплеменников, среди которых и сам еще недавно
набивал кровавые мозоли веслом, и повторил своим громким, визгливым
голосом:
- У нас своя жизнь, и свой путь в этой жизни, и то, что вы называете
Божьей волей и цивилизацией, нам не подходит и никогда не приживется на
этой земле. Вы считаете нас дикарями, а мы дикарями считаем вас,
отправляющихся за золотом в чужие страны, на муки и гибель, проводящих всю
жизнь в тяжком труде, в добывании богатства, в украшении своего
существования ценою самого существования. Вам кажется, что жизнь - это
есть жизнь, что действительность видима, и что поступки - это есть
человек. А мы верим, что действительность - это то, чего нет, что истина
скрыта, и что человек проявляет свою сущность не в том, кем он есть, а в
том, кем он хотел бы и мог бы стать. Вы поверх одежды носите металл, чтобы
отделить себя от мира, выделить в нем. А мы нашу одежду носим наизнанку,
чтобы слиться с подкладкой жизни.
- Но тогда вас необходимо силой привести в человеческую жизнь, -
вскричал я, не переставая одновременно удивляться их способности к нашему
языку, позволяющей произносить даже такие речи. - Вас надо сначала
заставить, чтобы вы потом...
- Повесить всех, кого не перестреляете, и таким образом цивилизовать?
- усмехнулся он.
Но тут показался плывущий нам навстречу левиафан, из тех, что мы уже
довольно повстречали на этой проклятой реке: гигантский белый корабль,
движущийся необъяснимой силой. С его палубы доносилась варварская музыка.
Он приближался с невероятной скоростью, и наши суда стало подтягивать к
его бортам. Выстрелы мушкетов потонули в грохоте, издаваемом чудовищным
судном, и в визге дикарских свирелей. За кораблем шла волна..."
Я представил себе, как болела бы голова от раскаленного шлема, как
тек и высыхал бы пот под кирасой и камзолом, и как минимум два дубля
пришлось бы барахтаться у бортов теплохода "Владимир Семенов", с риском
быть действительно затянутым под его брюхо, лихорадочно нащупывая шнурок
автоматически надувающегося спасательного жилета, по-дурацки надетого под
доспехи и потому не надувающегося, как выныривал бы с выпученными глазами,
почти задохшийся, а идиоты на режиссерском плоту хохотали бы, не понимая
риска, и только каскадеры, изображавшие гребцов и моих рядовых солдат,
смотрели бы сочувственно, и один из них, плывя рядом, булькнул бы:
"Дурацкий сценарий, дурацкая постановка..."
За дверью никого не оказалось. На площадке было абсолютно пусто и
даже относительно чисто - то ли кашлявший здесь всю ночь бомж прибрал за
собой, то ли несчастная уборщица вернулась в наш чертов подъезд... Только
две старые лебедки, как всегда, украшали площадку, оставленные у чердачной
лестницы механиками еще в прошлом году, когда, наконец, починили лифт...
Звонок раздался снова. Теперь он слышался явно - от телефона.
Споткнувшись и едва не свалившись из-за кошки, которая, естественно,
крутилась под ногами, норовя и выйти на лестницу, и не удалиться от
квартиры, обругав ее и подхватив, извивающуюся, поперек живота, захлопнув
пяткой дверь, я бросился в комнату, нащупал на полу у дивана, под краем
сползшей простыни телефон и снял трубку.
В трубке, понятное дело, молчали.
- Говорите, - орал я целую минуту, как безумный, - говорите же!
В трубке слышались дыхание, шум сети, ветер пространств.
- Ну, как угодно, - сказал я с внезапной аристократической
холодностью и, положив трубку, отправился на кухню заканчивать завтрак.
Кофе быстренько подогрел в эмалированной кружке, яичницу доел холодную,
закурил за кофе, как всегда... День ожидался не самый худший, можно
сказать, даже неплохой. В театре дел у меня фактически не было никаких, и
даже если Дед, как обещает, займет меня в следующей его затее, то это
будет нескоро, хорошо, если начнем читать осенью, а до тех пор шататься по
коридорам, сидеть в буфете, мерить костюм очередного гостя, ходить на
склочные собрания, стараясь не принимать участия в бесконечной сваре из-за
здания и каких-то сомнительных акций, снова сидеть в буфете, и худсовет,
худсовет, худсовет... Вечером же, конечно, очередная тусовка, тосковать в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг