же поезд тронулся, сразу после станционных стрелок въехал на мост,
прогрохотал по нему, и за окном начало темнеть, день будто остался в том
городе, который я на время покидал.
Офицер вздохнул почему-то довольно горестно, но тут же и засмеялся,
извинился перед соседкой, - которая ничего не ответила, глядя в темнеющее
все быстрее окно, - расстегнул белый китель, под которым обнаружилась
глубоко вырезанная майка-тельняшка, и произнес следующее:
- Люблю на паровозе ездить, не потонешь! Шучу. Поздравляю вас,
дорогие товарищи, с нашим праздником! И предлагаю всем налить.
При этом он только улыбался и не сделал никакого движения, чтобы,
допустим, действительно что-нибудь налить, да и нечего было наливать: на
столике, кроме хорошо постиранной и накрахмаленной, слегка съехавшей под
локтем нашей попутчицы салфетки, не было ничего.
Соседка, продолжая смотреть в окно (ну, не помню я ее лица, и вообще
не помню, хоть убейте, полная - и все), спросила:
- А какой же у вас праздник, извиняюсь, конечно?
Но не успел моряк ответить, как я, будучи довольно сообразительным
юношей, вспомнил и воскликнул:
- Ну, как же, конечно. С Днем Военно-Морского флота вас, товарищ
капитан третьего ранга! С праздником!
Затем я вскочил, причем, хотя вагон как раз в это время слегка
качнуло, ловко, как мне показалось, избежал удара лбом о верхнюю полку,
стащил с нее портфель и немедленно вынул оттуда сушки и три... нет, все же
две бутылки "Праздроя". Моряк молча и строго установил пиво на столик,
поближе к окну, так же молча развернул кулечек, чтобы удобнее было брать
сушки и, повернувшись, щелкнул замками чемодана. Я успел увидеть мыльницу
из перламутровой пластмассы, никелированную коробку с кисточкой для бритья
и какую-то незначительную одежду, но чемодан уже закрылся, а на столике,
посередине, оказалась поллитровая зеленоватая бутылка, налитая до верху
горлышка прозрачной жидкостью, заткнутая свернутым газетным обрывком и
обмотанная поверх него синей пластиковой изолентой, тогда еще только в
военной промышленности появившейся - прочие пользовались черной
матерчатой. Дама тоже почему-то вздохнула, не вставая низко наклонилась,
вытащила из-под сиденья сумку, развязала носовой платок, которым были
стянуты ручки и, не разгибаясь, стала выкладывать на стол помидоры,
огурцы, кусок жареной рыбы в газете, соль в спичечном коробке и половину
высокого круглого белого хлеба, который в тех краях называется паляницей.
Моряк все так же, молча, глянул на меня, но я уже и сам все понял: как
младший, я встал и отправился к проводнице за стаканами, которые она,
вынув из стальных подстаканников (с выдавленными на них буквами "МПС" и
изображениями локомотивов, здания МГУ на Ленинских горах и главного входа
ВДНХ), без возражений мне и вручила.
Теперь, тридцать с лишним лет спустя, я иногда размышляю о том, как
повернулась бы моя жизнь, не случись тогда в купе праздничного капитана
третьего ранга со спиртом, сэкономленным его морячками на протирке
приборов, наверное, или заартачься, как иногда бывает, проводница и не дай
мне стаканов, или хотя бы соседка скажи: "А вам не много будет, я
извиняюсь, конечно..." - когда морячок вбухал мне в стакан почти под край
неразведенного, столько же, сколько и себе, предварительно, разумеется, со
всей галантностью налив на палец - "Ой, мне ж хватит, хватит!" - даме...
Или закашляйся я после первого глотка, опозорься, не допей... и все пошло
бы по-другому, и не было бы ни бессонниц горестных, когда ни с того ни с
сего вдруг взвоешь тихо, вожмешься мокрым лицом в подушку, понимая, что
все идет к концу, и эта проклятая жизнь катится под уклон, и скоро уже
исчерпается - хорошо, если инфарктом - отпущенное мне, а еще не все, не
все было, и встаешь, тихо достаешь недопитое, тихо откручиваешь пробку,
стакан искать лень, да и звякнешь еще нечаянно, так что прямо... Боже мой,
Боже мой, за что ты, Милосердный, послал мне все это - горький этот спирт
спирта, сладкий этот спирт любви, огненный этот спирт жизни, и почему от
пьянства болит печень, и почему от любви страдают те, кто не любит, а что
же делать, что делать...
Вы, может, и сами замечали, что о чем бы ни начали думать - о самых,
казалось бы, отвлеченных вещах, - но если думаете ночью, то уже через
минут десять от всей мысли остается только "Что делать? Что делать?",
которое твердит внутри вас какой-то идиот.
Ну-с, а что касается той истории в поезде, то развивалась она вполне
естественным образом. Я резко выдохнул, как и полагалось по имеющимся у
меня откуда-то сведениям, в два глотка проглотил спирт, услужливый моряк
отколупнул - специальной штукой, имеющейся под столешницей - крышку с
одной из бутылок пива и дал мне, задохнувшемуся, запить, потом я съел
половинку помидора, подернувшегося как бы инеем на разломе, потом угостил
моряка сигаретой "Шипка" и вышел с ним в коридор покурить, а потом упал.
В свои почти восемнадцать лет я уже давно и курил, и водку пил вполне
исправно, но тонкий стакан спирта, залитый пивом, действие оказал
серьезное.
Моряк, как впоследствии выяснилось не посрамил ни офицерского звания,
ни флота, в честь праздника которого едва не отправил меня на тот свет.
Как только поезд прибыл на место, он, не стесняясь погон и не жалея своей
белизны, будучи совершенно трезвым, дотащил меня до вокзального медпункта,
откуда сначала меня было хотели отправить, понятное дело, в вытрезвитель,
но потом передумали. Роль тут сыграли три вещи: обаяние и настойчивость
элегантного морского офицера, доброта фельдшерицы и то, что она не
обнаружила у меня пульса. Тут милая девушка засуетилась, вкатила мне в
предплечье камфару, влила, едва я задышал в меня пять литров теплой воды с
марганцовкой, сделала еще один укол и спасла мне жизнь.
Моряк, увидав, что я открыл глаза, попрощался с фельдшерицей и пошел
добывать место на Ленинград. Я же остался лежать на клеенчатой кушетке,
портфель мой стоял рядом на полу, и рядом же, на стуле, была сложена вся
одежда, а я лежал на кушетке в одних трусах из синего сатина, чувствовал
спиной сквозь довольно ветхую медпунктовскую простынку липкий холод
клеенчатой обивки и смотрел в потолок, то надвигающийся на меня, то
взлетающий в отчаянную высоту, сердце стучало так, что мне было самому
слышно, несмотря на звон в ушах, и наступила ночь, фельдшерица выключила
свет и что-то сказала, кажется, насчет того, что до утра, так уж и быть,
отлежись, а утром, если что, надо перевозку вызывать и в больницу, я за
вас таких отвечать не буду...
Или что-то в этом роде.
Потом она ушла в другую, отгороженную матово-стеклянной ширмой,
половину комнаты, где были умывальная раковина, стол для заполнения
документов и еще одна кушетка, на которую, судя по звукам, она, немного
повозившись, и легла.
А я заснул.
И во сне она пришла ко мне, и все сделала, что должна была бы сделать
добрая девушка с симпатичным молодым человеком наяву, но не сделала, и
только во сне, в несчастном одиноком сне едва не отравившегося спиртом
насмерть юноши произошло то, что потом происходило бессчетное количество
раз между мною и другими женщинами, после выпивки и без нее, с
наслаждением или почти без, в разных комнатах и под открытым небом, но
потом, потом! А в ту ночь она не пришла, хотя, засыпая, я почему-то был
уверен, что придет, и так с этой уверенностью и заснул, и во сне эта
женщина и явилась.
Ее-то лицо, в отличие от лица соседки по купе (интересно, куда она-то
делась, когда пришлось со мной возиться? в медпункт меня притащил моряк в
одиночку), лицо этой фельдшерицы, спасшей мое тело, с того времени
требующее отравы, но погубившей душу, возжаждавшую навсегда любви и никак
не могущую утолить эту жажду - это лицо я запомнил.
Собственно, теория, которой я объясняю почти все, случившееся со мною
после той ночи, не лучше и не хуже любой другой теории, то есть, полна
натяжек, ничем не обоснованных предположений, произвольных допущений и
нарушений логики. Хороша же она тем, чем и другие верные теории: она легко
и прочно связывает то, что произошло и не произошло в ту ночь в вокзальном
медпункте с тем, что происходило и не происходило со мною всю последующую
жизнь. Побывав в смерти и вернувшись из нее, я навсегда приобрел страсть к
средству, которое позволило проделать мне это самое увлекательное из всех
путешествий. И хотя я люблю порассуждать о предпочтительных напитках и их
сортах, о нюансах опьянения, о его технологии и психологии, на самом деле,
если быть честным, надо говорить об одном: я пытаюсь, все время пытаюсь
пройти этот путь в обе стороны, и, думаю, многие мои товарищи по страсти
пытаются проделать то же самое, испытав, может быть, однажды, не
обязательно с камфарой, но ничего не выходит, только все любезнее
предлагает кондуктор one way ticket... Что же до женщины, то и она
укладывается в эту теорию. Она обманула ожидания наяву и оправдала
полностью в сновидении, став первой и навек оставив этот отпечаток -
всегда уклоняться и всегда соглашаться, уклоняться в трезвой жизни и
приходить во сне, который по-английски то же самое, что мечта, поить
теплой и розовой от марганцовки водою, спасая, и поить своею кровью,
губя...
Она пришла во сне.
Я должен описать ее, потому что не было и не будет в мире женщины
красивей, и, согласитесь, несправедливо было бы унести с собою это
описание.
В тот раз она была темноволоса.
Конечно, никакая стрижка или прическа не могла бы стать подходящей
для первой - и последней тоже - любви, поэтому волосы ее просто лежали по
плечам, не слишком длинные, но и не короткие, едва заметно вьющиеся,
скорее даже просто растрепанные, и когда она склонилась надо мной, в свете
высоко висящей лампы пряди сверкнули красноватым, а их распущенные концы
засветились даже темно-оранжевым, и все это вместе напомнило мне старые,
вытертые шубы "под котик", которые во времена моего детства были у многих
окружавших меня женщин, а потом из этих шуб выкраивались воротнички, но
даже и наименее вытертые куски, которые для этого использовались,
отсвечивали сквозь лаково-черное красноватым.
Вероятно, она мыла голову хной для укрепления волос.
Из-под очень темных и очень густых, - кажется, такие прежде называли
соболиными, - бровей смотрели на меня большие, чуть-чуть косо прорезанные
глаза, светло-коричневые, с почти невидимыми зрачками, очень ярко
блестящие, и цвет их, темно-золотой, в то время я бы затруднился описать
более точно, чтобы можно было представить этот блеск, и сияние, и игру, но
теперь, тридцать с лишним лет спустя, жизнь помогает описателям, и я
просто скажу: глаза женщины были цвета "коричневый металлик".
Тонкий и ровный ее нос, может, чуть длинноватый, на самом кончике был
как бы усечен, и получилась едва заметная площадочка, ежиный пятачок.
Именно эта, пожалуй, единственная как бы некрасота в ее лице сразу
притянула мой взгляд, и я уж не мог его отвести, и сейчас, когда вспоминаю
это лицо, чтобы и вы могли представить себе прекраснейшую в мире, я вижу
смешной пятачок, и, конечно, слезы мешают мне разглядеть остальное, и я
вынужден прерваться и выпить какой-нибудь дряни, к примеру, болгарского
бренди, дешевейшего "Slantschew brjag", чтобы успокоиться.
Рот ее я описать не могу, скажу только, что губы были абсолютно
правильной формы, и нижняя, более полная, изгибом и розовым перламутровым
блеском напоминала чуть вывернутый наружу край большой морской раковины.
Тонкая шея, тонкие, даже слишком, запястья и очень маленькие ладони,
тонкие щиколотки и несколько по-детски расширяющиеся к пальцам ступни - и
при этом очень полные плечи и руки до локтя, мощные бедра, талия, которую,
казалось, можно обхватить кольцом пальцев - и тяжелый круп, именно круп,
поскольку во всей ее фигуре, в тонкокостности, сочетающейся с большими
округлостями, было очень много от лошади, из тех тонконогих и сильно
прогнутых под седлом лошадей, которые скачут или стоят, слегка приподняв
переднюю ногу, на старых изображениях.
Грудь лежала низко, темные соски были окружены как бы маленькими
сосочками, и в губах моих скользила и распрямлялась ее плоть, тонкая и
смуглая кожа, и очень мелко вьющиеся волоски, и сейчас еще чувствую я их
своим языком, они прилипли к небу, я задыхаюсь, но уже тридцать с лишним
лет не могу вздохнуть, и все глубже погружаюсь в эту смуглость, в эту
тьму, так что не обращайте внимания на мои слова - это просто хрип удушья
и счастья. Темная тонкая кожа, темные тонкие пальцы, темные тонкие волосы.
Розовокожие северные блондинки или темноволосые, с зеленовато-желтым
оттенком кожи южанки, крупные или маленькие, полнотелые или тонкие - можно
ли говорить, что мы любим их, потому что они такие? Нет, нет, все наоборот
- мы любим первую, или последнюю, и она-то и становится образцом, а иные
вызывают равнодушие, в крайнем случае любопытство. Не верьте, что
кто-нибудь любит блондинок, просто у него светловолосая любовь.
Я обнял ее, и она поцеловала меня под ключицу, и еще раз, точно в
середину креста, который уже тогда образовывали на моей груди год от года
густевшие волосы, и сердце, еще полное отравы и только приноровившееся
снова стучать, опять остановилось, и в эту пустоту, оставшуюся от звука
остановившегося сердца, хлынул другой звук, это она что-то шептала, или
пела тихо, или просто дышала. Не верьте никому, кто рассказывает о любви.
Любовь нельзя рассказать. Можно описать цвета и даже запахи, можно
вспомнить слова и стоны, можно назвать все по имени и определить место. Но
нельзя передать другому ту пустоту, которая появляется на месте сердца и
заполняется иным существом, и рот заполняется иной плотью, и жизнь
заполняется иной жизнью, и ее кровь заполняет твои жилы. Так и опьянение
нельзя пересказать, нужно, чтобы яд проник в твою кровь.
Я проснулся и сразу же посмотрел на часы. Было около шести утра.
Чувствовал я себя прекрасно, если не считать того, что был дико голоден,
пустой желудок жестко требовал своего. Одеться удалось почти без звука,
потом я заглянул за ширму. На столе лежала крупным почерком заполненная
бумага. "Шорников М. Острое алкогольное отравление. Ослабление сердечной
деятельности, пульс слабого наполнения..." Фельдшерица спала на кушетке,
укрывшись серым байковым одеялом с казенным штампом. Светлые, туго завитые
волосы сохраняли круглую, одуванчиком, прическу. Во сне ее дыхание
присвистывало, тонкие губы слегка открылись, ноздри вздернутого, немного
картофелиной носа вздрагивали. Руки она выложила поверх одеяла, крупные,
почти мужские, но довольно красивые кисти лежали мертво. Под моим взглядом
она перекатила голову по подушке и несколько раз часто вздохнула во сне.
Я сунул бумажку с историей своей первой - или последней - любви в
карман, взял портфель и вышел, постаравшись прикрыть за собой дверь без
стука.
Теперь, когда я начинаю новую работу, меня все чаще преследует
безумная идея: а, может, плюнуть на все и написать просто обнаженную,
смуглую, с тонкой и нежной кожей, с отливающими красноватым мехом "под
котик" прядями вокруг лица, с тонкими запястьями и щиколотками, похожую на
изысканную лошадь со старой гравюры... Вот она стоит, прямо обращенная к
зрителю, ноги ее ниже коленей перечеркнуты, закрыты белой больничной
кушеткой, на которой, запрокинув голову, выставив юношеский кадык, лежит
не то мертвый, не то спящий мальчик, бледнотелый, блестящий остывающей
испариной, и утреннее напряжение натягивает синюю ткань... Или написать
светлые, туго завитые волосы, словно одуванчик на подушке, большие кисти
на сером одеяле, розовую, немного воспаленную кожу и спину юноши, стоящего
над спящей... Или...
Ничего этого я писать не стану. Для кого? Лучше, как обычно, заполню
холст блекло-голубым, ровным светом, или бежево-серым, или пересеку его
багровой косой полосой - на это уже есть заказ.
Возможно, я бы плюнул на заказ и решился бы, но любовь не напишешь,
не стоит и пытаться, да еще и деньги терять. Идея, все же, время от
времени вновь возникает, я как бы созреваю для нее, но каждое следующее
созревание все бесплоднее, все яснее видны последствия решительных
поступков, цены глупостей, все очевиднее, что неудача похищает время
удачи, и уже не можешь себе позволить плюнуть на все просто потому, что
этого всего остается все меньше. Каждое созревание - это кризис, но кризис
пятидесятилетнего совсем другой, чем воспаленный подростковый переход,
беспутный кризис в двадцать пять, отчаянный перелом в тридцать три...
Прожившийся тратит совсем по-другому, чем просто бедный, к концу игры
ставки скупее.
В общем-то, не слишком все это интересно, и не стоило бы говорить, но
пришлось к слову, вспомнил старый и все возвращающийся сон. Ведь главное
всегда возвращается, жизнь обязательно замыкает круг.
Лжец будет обманут.
Будет побежден победитель.
У грабителей все отнимут.
И первая любовь вернется последней, и отомстит за вину, которой не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг