неразрешимой. Вы двое должны там быть по самому главному условию
выполнения операции. Но молодой человек и берется провести только двоих -
хотя, честно сказать, я так и не понял, на что он рассчитывает... Но,
допустим, так все и будет. А как же мы? Я и Гарик не можем, не имеем права
оставлять вас, тем более на главном, завершающем этапе. В обеспечении
вашей безопасности, простите канцелярские обороты, и состоят наш
единственный долг и единственный смысл нашего участия в экспедиции...
- Григорий Исаакович, - перебил я его, - простите, но, мне кажется,
вы имели уже случаи убедиться, что я и сам могу справиться с кое-какими
трудностями, сам могу позаботиться о ее и своей безопасности!
- А можете и не справиться... - задумчиво сказал Гарик. - И потом еще
одна вещь: вы как же себе представляете наши и свои действия? Неужто всю
эту бутафорию, весь этот реквизит вы принимаете всерьез? Вы что же,
собираетесь здесь устроить драку, стрельбу, прорыв через охрану с оружием
в руках? Или на вас такое впечатление произвели некоторые слабости и
пристрастия Григория Исааковича и мои, некоторая склонность к простенькой
драматургии и стилистике классического боевика, присущая тому, кто нас
послал, его же любовь к пародии, которая заставляет Григория Исааковича
говорить, как героя анекдотов, а меня - как героя других анекдотов или
шпиона из комедии... Может, вы действительно думаете, что это барахло, -
он ткнул себя в наваченную грудь стиляжного пиджака-букле, - имеет
какое-либо значение, кроме попытки придать легкую театральность и
занимательность совершенно серьезному, даже трагическому и безусловно
сверхчеловеческому делу? Уверяю вас, что все, начиная от этих подростковых
игрушек, - с этими словами он вынул из-за пазухи свой верный "ТТ" и
спокойно, не глядя, опустил его в стоящую рядом со скамейкой урну, -
включая этот грим, - он стащил парик с набриолиненным коком, отклеил
усики, швырнул все туда же, одним движением стер с лица шрам, - и даже, уж
простите, ваша, пусть истинная и необыкновенная, любовь, которую мы вполне
уважаем, - легко, чуть в сторону, склонившись, он поцеловал ее руку, -
абсолютно все это не представляет собою ровно никакой ценности. То, что
должно быть совершено, будет совершено, поскольку оно уже совершено в
наступающих временах, детали же и украшения останутся лишь прахом...
- Жаль, что вы не дали мне довести роль до конца, - сказал Гриша. -
Впрочем, так тому и быть. Начинаем.
Мы встали.
Рыжие кудри плотной шапочкой, горбатый нос, яркие голубые глаза,
белая накидка до земли - таким он стоял по правую руку от меня.
Черные длинные пряди по плечам, мягкое юношеское лицо, карие глаза с
робким, неуверенным выражением, черное глухое трико - таким встал второй
по левую руку.
Она встала передо мною, плотно прижавшись ко мне всею своей узкой
спиной, затылком, всем своим детским и женским одновременно телом, и я
положил ладони на ее отведенные назад плечи. Тонкое белое платье было на
ней, но кажется, ей не было холодно, хотя я в своей невесть откуда
взявшейся черной тройке дрожал.
Юноша и девушка стояли в нескольких шагах перед нами, в одинаковых
одеждах, комбинезонах или спортивных костюмах - он, естественно, в
голубом, она в розовом, они держались за руки и одновременно манили, звали
нас за собой.
Все-таки маскарад продолжается, подумал я, только, кажется, вместо
ретро-боевика мы разыгрываем не то оперу, не то мистическую драму.
Молодая пара пошла через площадь, вдруг совершенно опустевшую, и мы
вдвоем пошли за ними - так же держась за руки. Мы шли за ними, бело-черное
следом за розово-голубым в ночной синеве, а белый мой хранитель и черный
мой хранитель остались позади и постепенно исчезли во тьме.
Охрана пропустила нас в башню, даже не взглянув на странных
посетителей. Эти полицейские, впрочем, тоже выглядели странновато - в
латах и шлемах с опущенными забралами вместо обычной формы, с короткими
широкими мечами вместо дубинок.
Юноша открыл было рот, "это мои гости, мой пропуск дает право", но
один из стражей перебил его, "нас предупредили, веди их", и указал мечом в
сторону лифтов.
Я нажал кнопку, двери разошлись, но кабины за ними не оказалось, там
была непроглядно черная пустота. "Входите", - сказал проводник, мы вошли,
потеснились. "Вверх", - сказал он, двери закрылись, тьма, в которой мы
повисли, рванулась вверх, я обнял любимую, и она привычно потерлась
маленькой своей попой, и я немедленно, в ту же секунду, рванулся, подался
к ней, и подумал, что та, другая пара, должно быть, делает и испытывает то
же самое. А, может, и нет, подумал я, может, они совсем, совсем другие, и
чувствуют другое, и не обнимаются сейчас в темноте, а так и стоят, держась
за руки и глядя сквозь непроницаемую тьму друг на друга. Или наоборот,
подумал я, они уже не ограничиваются объятиями, и предались сейчас
беззвучной любви, кто их знает, молодых. "Приехали", - сказал Вергилий,
двери раскрылись, мы вышли в коридор с серыми стальными стенами,
освещенный отвратительными люминесцентными лампами в металлических сетках,
и я увидел, что нас только трое. "Мы разлюбили друг друга, - сказал юноша,
- она вернулась вниз". "Но этого не может быть, - заорал я, - так не
бывает! Вы были так хороши вдвоем, так близки, так подходили друг другу,
даже мы успели привыкнуть видеть вас вместе, а ваши друзья, что они
скажут, ведь когда расстаешься, рушится жизнь, то, что было прожито
вместе, не может, не должно исчезнуть, и поэтому-то расставание
невозможно, немыслимо, что вы делаете?!" "Не выступай, папик, - сказал
парень, - вроде сам ни от кого не уходил... Девка она нормальная,
прикинута, в тусовке... Жить будет, не бери в голову, старый..."
Мы шли по стальному коридору, сворачивали, миновали один застекленный
переход, висящий над пустынным, заставленным сломанными контейнерами и
просто огромными дощатыми ящиками, двором, второй, снова попали в такой же
стальной коридор, пересекли гигантский мраморный вестибюль с огромной,
свисающей в лестничный пролет, люстрой...
"Пришли", - объявил молодой человек, останавливаясь возле стальной,
почти неотличимой от стены двери. "Я никогда не был там, да и никто из нас
не был, - сказал он, - потому что туда можете попасть только вы". Он взял
ее левую руку, положил на дверь и прикрыл ее сверху моей ладонью. "Думайте
друг о друге, - сказал он, - и о вашей любви. Я буду вас ждать здесь".
Он отошел к противоположной стене, прислонился к ней, прикрыл глаза -
вид у него был невероятно усталый, лицо в дневном свете ламп побледнело,
под глазами легли темные круги, он казался сейчас моим ровесником.
Я посмотрел на нее, она подняла глаза - знакомое мне, полупьяное,
уплывающее выражение.
В ту же секунду в двери что-то громко щелкнуло, прозвенело, и она
стала мягко и тяжело подаваться внутрь.
"Вы все знаете, а что не знаете, поймете", - сказал юноша. Я
оглянулся - он стоял все так же, не открывая глаз, привалившись к стене.
Мы вошли.
Со всех стен смотрели на нас телевизионные экраны, десятки экранов, а
посередине комнаты возвышалось устройство, с первого взгляда на которое мы
все и поняли.
11
На моих часах было уже около трех, значит, прошло сорок минут, как мы
закрыли за собой дверь...
- Я не могу, - шептала она, закидываясь и сползая в кресле, обнимая
мои колени, прижимаясь щекой к животу, снова откидываясь с закрытыми
глазами, улыбка и в то же время страдание были на ее лице, потом она опять
прижималась ко мне, так что сверху были видны только густые, растрепанные
темно-золотые пряди, и то шептала, то говорила почти в полный голос - я не
могу здесь, не могу так, этот мальчик за дверью, охранники внизу, Гриша и
Гарик, и та девочка, которая ушла, они все знают, что мы здесь делаем, и
этот ужасный свет, Боже, если бы месяц назад мне сказали, что будет
такое!.. Не могу, не могу...
Мы оба уже были полураздеты, грудь ее стала обжигающе горячей, соски
под моими пальцами выпрямились и сделались как бы прозрачными, от них шло
темно-коралловое свечение, полные плечи и предплечья покрылись мелкими
каплями пота. Наклоняясь и целуя ее голову, я чувствовал уже ставший
родным детский, кисловато-мыльный запах. Она гладила волосы на моей груди
и руках, острые ногти царапали кожу, оставляя розовые тонкие линии.
Ее платье и маленький, смятый, словно мертвая черная бабочка, лифчик,
были брошены на другое кресло, вместе с моими пиджаком, жилетом и
рубашкой, черный галстук траурной лентой свисал к полу.
- Что же мы будем делать, - спросил я почти беззвучно, склонившись к
самому ее уху, - я перегорю, и ничего не выйдет, ты же видишь, что со мною
творится...
Она положила руку, прижала, погладила, как бы успокаивая, но, конечно
же, под ее рукой еще сильнее напряглось, рванулось, растягивая, разрывая
ткань, стремясь к ней, в нее, и она снова прижалась щекой, а я все
бунтовал, все рвался на волю, и она подняла счастливое и горестное,
улыбающееся отчаянно и почти удовлетворенно лицо и, глядя мне в глаза
уплывающими, обморочными, янтарного цвета глазами, что-то сказала одними
губами, голоса не было.
- Что, что ты говоришь, любимая, моя любимая?
- Давай... Давай же.
Это был самый обыкновенный казенный стол, только очень большой, на
тяжелых тумбах. Столешница в двух местах, посередине длинных сторон, была
немного поцарапана. Стол был пуст, лишь в центре стояло нечто вроде
пепельницы или плоской вазы из какого-то черного материала, тяжелой
пластмассы или камня, полированное и блестящее снаружи, с внутренней же
вогнутой поверхностью пористой, в микроскопических, одно вплотную к
другому, отверстиях. Я попытался приподнять этот предмет, но не смог
оторвать его - то ли он был вделан в стол, то ли был так тяжел. С той
стороны, которая была обращена к одному из узких краев стола, верхний срез
вазы имел полукруглую, отполированную выемку, будто для гигантской сигары.
На полу у этого же края стола лежал небольшой квадратный коврик из
грубой черной ткани, вроде войлока. По периметру коврик был обшит черной
же лентой из блестящего шелка, и то ли поэтому, то ли потому, что в центре
он был прикреплен к полу большим гвоздем или болтом, шляпка которого ярко
блестела на черном, края коврика немного загнулись кверху, как у листа
бумаги, свернутого в трубку, а потом разглаженного.
- И все-таки это странно, так странно... - мы стояли у стола,
обнявшись, мне пришлось наклониться, она обнимала меня за шею, мы
образовали как бы зеро, ноль, но, может, это была бесконечность. Она все
повторяла, - ...странно, так странно... Все серьезно, даже ужасно, и вдруг
почему-то именно таким способом, именно мы должны решить судьбу целой
страны... Это просто плохой фантастический роман, да еще с этой... с
порнографией, да?.. Но почему именно мы? И какой в этом смысл? Странно...
- Знаешь, - я приподнял ее, как приподнимают детей, подмышки, и
посадил на край стола, чтобы удобнее было разговаривать, - на самом деле
во всем этом гораздо больше практических резонов, чем тебе кажется. Такой
способ замыкания сети делает абсолютно бессмысленным, а потому и
невозможным проникновение сюда здешних людей...
- Но почему же?! - тихо воскликнула она. - Разве здесь теперь никто
не любит, никто не желает другого человека, разве среди здешних страстных
любовников не может найтись пара, способная на это пойти ради того же
самого - чтобы люди прозрели?
- Во-первых, страстных по-настоящему среди них действительно почти
нет, но даже если бы они нашлись... - я взглянул ей в глаза, и вдруг
понял, что она просто стесняется, что при всей своей чувственности и даже
некотором опыте, она просто стеснительная девочка, совсем несведущая в
том, куда может завести любовь, в какую даль и мрак, - ...если бы нашлись,
все равно, они все генетически, понимаешь, генетически неспособны ни к
чему, кроме того, что многие из них уже ненавидят, проклинают, но не
представляют другого - только безопасный секс. Они не способны к другому,
они изолированы...
- Но ведь дети, у них полно детей! - она засмеялась, и глаза ее
зажглись бешеным любопытством, как всегда, когда речь заходила о
чем-нибудь, касающемся неведомого ей в любви. - Они же беременеют, я
видела на улицах, их беременные мне так нравятся... Как и все...
- Господи, до чего же ты, все же, ребенок! Да это просто специальная
медицинская служба, социальный сервис - ты идешь на прием, немного
платишь, выбираешь пол, цвет волос, будущие склонности, аппарат включается
на пять минут, и все, рожай, когда придет время! - Она смотрела на меня с
ужасом, я обнял ее, прижал к груди голову, гладил... - И никому из них в
голову не приходит связывать это с любовью, понимаешь?
- Но почему это?.. - она уже почти кричала, показывая на окружающие
нас со всех сторон, мерцающие, светящиеся всеми красками экраны, на
которых беззвучно танцевали, играли в лапту и городки, разгадывали
викторины, открывали в пении рты, беседовали, смеялись добрые и веселые
люди, разыгрывались исторические драмы времен Ивана Грозного и Сталина,
Горбачева и Панаева, люди в диковинных костюмах нестрашно стреляли и легко
умирали, красиво агонизируя, диктор читал новости, радостно улыбаясь,
показывали сюжет о только что закончившемся концерте, и мы видели площадь
и толпу, в которой были три часа назад... - Почему это зависит именно от
любви?! Почему, зачем так придумано? И почему именно мы выбраны? Кто так
решил? Ты знаешь? Ты должен знать...
- Я могу только догадываться... В любом, самом прочном, непоколебимом
устройстве всегда есть слабое место. Почему его оставляют, даже как бы
специально создают те, кто задумывает и строит что бы то ни было, от
какой-нибудь машины до общественной системы? Ведь они-то заинтересованы в
неразрушимости воздвигнутого... Бог знает. Понимаешь? Я сказал именно то,
что сказал, буквально. Господь знает, почему и зачем он не дает ни единому
человеческому замыслу осуществиться до конца, ни хорошему, ни, к счастью,
дурному, почему все сделанное человеком рано или поздно рушится, идет
прахом. Поэтому, наверное, в их жизни, где есть все, кроме настоящей
страсти, кроме настоящей любви между настоящими мужчиной и женщиной, в
этом их тоскливом Раю есть этот стол, это место для Ада любви,
открывающего истинный Ад истинной жизни... А почему именно мы? Что ж
сказать... Я надеюсь, что мы это заслужили. Я даже уверен в этом. Ведь
выбрали нас.
- Давай... - сказала она. - Давай же.
Она села на самый край стола и, медленно, держась за меня легла на
спину.
Ее голова попала точно в вазу, и тонкая шея немного выгнулась,
уместившись в выемку блестящего черного края.
Волосы, прошептала она, и глаза ее стали совсем круглыми от страха,
мои волосы тянет назад, я уже не смогу встать, волосы прилипли.
Кожа на ее лбу и висках натянулась, будто она сделала балетную
прическу.
Я понял, для чего поры на внутренней поверхности вазы - теперь она
была прикована к месту своими волосами, втянутыми какой-то силой в эти
поры. Как Гулливер.
Не бойся, сказал я, тебя наверняка отпустят, когда все кончится.
Я встал на коврик перед нею, и коврик скрутился еще сильнее, обхватил
мои щиколотки, сдвинуться с места было невозможно.
Теперь у нас нет выхода, сказал я, мы прикованы друг к другу.
Это ужасно - любить насильно, сказала она.
А разве мы вообще любим по своей воле, сказал я, разве любовь - это
свобода, не делай вид, что ты меня свободно выбрала, нас что-то взяло и
притянуло друг к другу, так же, как и сейчас.
Я люблю тебя, сказал я, проникая, вдвигаясь, вжимаясь и видя рядом со
своим лицом ее маленькие ступни, люблю.
Она застонала от боли и резко повернула голову в сторону, и я понял,
что черное изголовье дает ей ту свободу, которая необходима для любви.
Ее ноги тянулись вверх, как побеги любви, как ветви от ствола моего
тела.
Коврик держал меня плотно, но мягко, не мешая двигаться,
раскачиваться на одном месте взад и вперед, взад и вперед, взад и вперед.
Она стонала уже непрерывно, перекатывая голову в черном ложе из
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг