Кошка - кажется, трехцветная, или черная, или белая, или никакая -
прошла по краю крыши, спрыгнула на перила короткой, ведущей на крыльцо
лестнички и улеглась на них, крепко прижавшись животом и повернув ко мне
притворно хмурую рожу.
Незаметно вновь вышедшая луна освещала мой мир.
В этом мире заскрипела дверь, и она встала в дверном проеме, едва
доставая до двух третей его высоты, и падающий из дому свет зажег ее
волосы золотом, очертил детский ее силуэт - кажется, она была в байковых
лыжных шароварах, кажется, в них была заправлена ночная рубаха, кажется,
она стояла на крыльце в одних шерстяных носках - или, может быть, мне это
показалось, и она была рослой, темноволосой, в черном вечернем платье -
или, не исключаю, что я просто не разглядел против света, и она была
полной, немолодой, в сарафане, возможно, в широком сарафане из сурового
полотна, вышитом на лямках и по подолу яркими нитками болгарским крестом -
или, можно допустить, я просто все перепутал, и она стояла в синем
английском костюме, в белой шелковой блузке с отложенным поверх лацканов
воротником, в черных лаковых лодочках на высоком каблуке, и в
светло-голубых глазах ее отражалась луна - или, все же, я все разглядел
совершенно ясно, и волосы просвечивали золотом, и силуэт был детским, и
это была она.
- Я очень скучала, - сказала женщина, и мы вошли в дом.
2
В доме было жарко натоплено, и это было прекрасно, потому что
сентябрьская ночь становилась все прохладнее. Синий газовый огонь метался
за печной дверцей, оранжевый шелковый абажур висел над круглым столом, в
углах, оставшихся в тени, пряталась, смущаясь, старая мебель - шкаф с
темным провалом зеркала, кресла с сильно засаленными и изодранными кошкой
в бахрому подлокотниками, неровный матрас на невысоких ножках, кое-как
перекрытый поверх постели старой, местами протертой до белой основы,
клетчатой черно-зеленой шалью... В дальнем углу, за шкафом, можно было
угадать открытую дверь, а за ней, я знал, был тесный закоулок, из которого
крутая лестница с ненадежными перилами из тонких досточек вела на второй
этаж, где были еще две комнатки, набитые таким же старьем - железными
кроватями, накрытыми ватными одеялами из лоскутков, с выглядывающими
из-под них подзорами; сломанными узкими угловыми горками, забитыми пустыми
кривогорлыми пузырьками, цветастыми чашками без ручек, неполными
комплектами мраморных слонов; бамбуковыми неустойчивыми этажерками с
пыльными старыми журналами и нелепыми книгами; ходиками без гирь, в
жестяном корпусе; рогатыми стоячими вешалками с забытой на одном из рогов
зеленой велюровой шляпой с затеками по краю ленты...
На столе стоял лиловый резной графин, на три четверти полный, узкие
лиловые же стопки, большое фарфоровое блюдо с сильно выщербленным краем,
полное круглых, овальных, треугольных пирожков и несколько разновеликих
чашек синего с золотом фарфора...
- Хочешь чаю? - спросила она, я кивнул, она пошла на кухню, загремела
чайником, полилась вода, а я бросил макинтош на кресло, туда же, сняв,
бросил пиджак, сильно потянув, развязал галстук, отстегнул запонки,
подтянул повыше схваченные над локтями круглыми резинками рукава
рубашки... Я был дома, оранжевый абажур приветствовал меня.
Она вошла с чайником в одной руке и старой тарелкой, используемой в
качестве подставки под горячее, в другой, поставила чайник на пол, пошла
было снова на кухню - наверное, за заваркой, но остановилась, вернулась,
приблизилась к стулу, на котором я сидел в неудобной, напряженной позе,
как сидит всякий человек, еще не отошедший от долгой усталости. Искры
золота, вылетающие из ее волос, вспыхнули и погасли в глазах, оставив там
темно-медовый глубокий блеск, она подошла ко мне вплотную, положила на
грудь слабую руку и, опустив веки, отчего лицо сразу приобрело выражение
отчаянное, томительно-горестное, пробормотала едва слышно:
"Притронуться... так хочется трогать тебя..." Я встал, склонился над ней,
прижал к себе, так что щека ее - наверное, ей было неудобно - пришлась на
пропотевшую и высохшую и оттого ставшую жесткой грудь моей рубашки. "Я
люблю тебя, - сказал я, - я тебя очень люблю, маленькая моя девочка, мой
ребенок..." "Какой же я ребенок, - сказала она, - я взрослая женщина..."
"Ты девочка, - сказал я, - ты девочка, и лучше тебе было бы не заниматься
всем этим..." "Я взялась за это дело, - сказала она, - я знала, за что
берусь..." Она посмотрела на меня снизу вверх, лицо ее показалось мне еще
более детским, чем обычно.
- Где ребята, - спросил я, и она высвободилась из моих рук, села к
столу, лицо ее снова изменилось и стало серьезным, даже слегка напуганным,
как всегда, когда я ее спрашивал о деле, - в каком они состоянии и
настроении?
- Оба наверху, давно спят, тебя ведь ждали к десяти, самое позднее, к
одиннадцати, потом решили, что задержался в городе и приедешь утром. А я
не спала просто так, совсем не сплю в последнее время... Может, ждала...
Слушай, пока они не услышали и не встали...
- Их надо разбудить, - перебил я ее, - я сейчас поднимусь. У нас
времени очень мало, я ничего не успеваю, вечер и так потерян.
- Пожалуйста... - она заглянула мне в глаза, положила ладонь на мою
руку, сжала ее. - Ну, пожалуйста, выпьем пока по рюмке без них...
Я кивнул, осторожно высвободил свою руку и сам сжал ее кисть, а
другой рукою потянулся к графину, налил в две стопки. Коньяк был не самый
лучший, но терпимый, что-то вроде нормального армянского трехзвездочного,
а, может, и лучше.
- А зачем ты в графин перелила?
- Знаешь, Гриша принес такую грязную бутылку, что на стол было
ставить противно. Давай?..
Она потянулась чокнуться, посмотрела мне в глаза. Мед, золото,
зеленовато-желтый коньячный свет... Мы выпили, я взял пирожок - круглый
оказался с яблоками, я налил еще - и в это время заскрипела лестница.
Гриша, видно, спал не раздеваясь, потому что парусиновые его грязные
брюки были измяты еще больше обычного, рубаха из них выбилась, а подтяжки
свисали по бокам двумя длинными петлями, хлопая по жирненьким ляжкам.
- Ну, правильно, они уже себе выпивают, - сказал Гриша, подвигая
стул, ставя на стол оба толстых локтя и сразу же сбрасывая чашку, которую
она успела поймать, - они уже себе выпивают-выпивают, а бедный старый аид
приказан спать, как у тюрьме. Что я вам скажу, что коньяк таки очень
непаршивый, я его брал у одной знакомой в большом гастрономе, так хотел
взять прямо ящик, а бабок же нету, что, мне кто-то дал бабок? Так я взял
одну бутылку на пробу, а надо было взять больше. Дамы ж его уважают лучше,
чем водку, а вы, как интеллигентный человек, тоже можете выпить на
праздник, - с этими словами он налил себе коньяку в чашку, выпил
мгновенно, выпучил еще сильнее глаза, съел сразу три пирожка и через
секунду еще один, причем все это время ни на мгновение не переставал
говорить, давясь и кашляя. - Теперь давай я вам скажу на ваш гешефт, чтоб
вы были мне здоровы, говно это большое, а не гешефт, конечно, я извиняюсь
у дамы. С вас сделают клоунов, а вы еще даже не скажете свое фамилие, вы
думаете, если вы схотели им сделать козу, так они вам не заделают? Они вам
так заделают, что мы с Гариком оба вместе не поможем, потому что какая с
меня помощь-помощь в такем деле? Я что вам, ваш Иисус или наш Давид? Нет,
я не Бог и не богатирь, я уже пожилой человек...
Он сделал полусекундную паузу, чтобы налить себе еще чашку коньяку и
выпить, а я, воспользовавшись этим, тихо сказал всего три слова.
- Рэб Гриша, заткнись, - сказал я. Эффект был совершенно
великолепный. Гриша отставил чашку, убрал руки со стола, выпрямил спину и,
изящно положив нога на ногу, достал из кармана мятую сиреневую пачку
"гвоздиков", "Любительских" папирос, элегантно склонившись ко мне через
стол.
- Не найдется ли огня? - как обычно, стоило на него прикрикнуть, его
комическая местечковость исчезала, и являлся несколько утомленный опытом
жизни джентльмен, изъясняющийся легко и немного старомодно, с манерами не
только приличными, но и изысканными, увы, лишь штаны в пятнах мочи
оставались те же, да шевелился большой палец в дырке бумажного носка,
Гриша вышел налегке, чтоб нога дышала. - М-м... Благодарю вас. Так вот
понимаете, Миша, я тут, маясь стариковской бессонницей, раскидывал
относительно вашего плана мозгами и так, и эдак, но в любом раскладе план
остается неоправданно рискованным. И мы с Гариком Мартиросовичем никоим
образом гарантировать не только его успех, но и вашу с прелестнейшей вашей
подругой (полупоклон в ее сторону) безопасность не можем. При всем нашем -
уверяю вас, более кажущемся - могуществе, при всех наших навыках, пусть и
немалых. Ну а за безопасность вашу, мы, как известно, несем личную
ответственность...
Он даже не показал куда либо, а лишь скосил и поднял глаза, не то на
абажур, не то еще выше, после чего налил себе полрюмки коньяку и пригубил.
- Я вас прошу, Григорий Исаакович, давайте о делах утром, - сказал я,
снова наливая себе и ей, причем Гриша приветственно повел рюмкой в нашу
сторону, - я устал нечеловечески и ничего не понимаю. Еще и хулиганью по
дороге, мотоциклистам, чуть не попался... Завтра, Гриша, дорогой, завтра,
ладно? А сейчас посидим немного, выпьем, да и поспать бы пару часов
надо...
Тут я поднял глаза и увидел Гарика, появившегося совершенно
беззвучно, даже лестница не скрипела. Он был в неизменной своей черной
рубашке с черным же галстуком, в черных брюках, черные, отлично вычищенные
ботинки тускло светились, и лишь желтая подмышечная кобура выделялась
аляповатым пятном на этом безукоризненном фоне. Более того, он был даже в
шляпе! Черной, естественно, классического стиля "аль капоне", со слегка
приподнятыми сзади и опущенными спереди небольшими полями, так что кривое
его, перерубленное лицо было почти невидимым.
- Что ж, товарищи, - сказал Гарик, присаживаясь к столу и бросив
шляпу в угол, не глядя, при этом браслет на его запястье звякнул, а шляпа
повисла на раме какой-то темной картины, и она в смешном восхищении
скривила рот моей любимой девчоночьей гримасой, - что ж, товарищи, -
повторил Гарик, наливая галантно сначала ей, потом мне, потом Грише, а уж
потом себе, причем браслет его снова звякнул, перстень на мизинце
сверкнул, а кобура заскрипела, - перед операцией сам главком рекомендовал
сто грамм. И ты, Михаил Янович, верно заметил - не надо сейчас о деле, о
деле надо на трезвую голову, утром. В соответствии с инструкцией, раздел
пятый, "О спецвыпивании в ночное, дневное и другое время перед
спецоперацией, после нее, я также во время проведения спецопераций и
других действий". Будьте здоровы!
- Можно подумать, что Гриша полный идиот и не понимает в порядке, -
обиженно сказал Гриша и, перелив коньяк в чашку и добавив туда же
последние капли из бутылки, оскорбленно выпил. - Между протчего, я
участник вова не в Ташкенте, вы же не знаете, так я вам скажу, что из
аидов было больше Героев Советского Союза, чем из всех гоев взятых, не
обижайтесь на меня, Гарик, я уже пожилой человек и люблю правду...
- Лучше, Григорий Исаакович, вы поднимитесь и возьмите из вашего
баула еще бутылочку, - сказал Гарик, вытащил коричневенькую пачку "кэмела"
без фильтра, щелкнул черным "ронсоном".
- Выпьем еще по сотке, да людям надо тоже дать отдохнуть, - он
деликатно глянул только на меня.
- Очень интересно хочется узнать, - взвился Гриша, - игде я возьму
эту вашу "бутылочку"? У какем бауле? Может, у меня уже вообще нет головы,
может, я забыл, что мне ктой-то дал в наследство миллион, чтобы я покупал
сто бутылочек, тысяча бутылочек...
- Рэб Гирш, - сказал я, - уже хватит.
Немедленно Гриша подхватился и, приговаривая "как же я запамятовал,
да-с, склероз, господа, ничего не поделаешь", в мгновение ока слетал
наверх, спустился и выставил на стол такую чудовищно грязную, в сале и
чуть ли не в машинном масле бутылку коньяку, что она только охнула,
схватила бутылку за горлышко двумя пальцами, схватила в другую руку графин
и, мелко, быстро переступая маленькими шерстяными носками, побежала на
кухню переливать. Однако все успели заметить, что коньяк на этот раз уже
был не ординарный, а, не мало не много, "Ахтамар" с сизой наклейкой...
Потом она прибирала со стола, мыла на кухне стопки и чашки, а мы
курили на крыльце, дышали воздухом.
- Три мужика курят, а женщина посуду моет, - усмехнулся Гриша.
Говорил он тихо, без малейшего акцента. - Они, - он кивнул в ту сторону,
где над горизонтом стояло зарево ночного города и откуда доносился едва
слышимый гул губернского шоссе N_3, - они б нас только за это убили...
- И правильно сделали бы, - усмехнулся Гарик, и никакой инструкции не
вспомнил, и фразу построил так, словно и не умеет иначе. - Пойду, помогу
милой женщине...
Он сунул сигарету в стоявшую на перилах для этой цели плоскую банку
от "печени трески в масле" и, слегка пригнувшись, шагнул в дом. Свет на
секунду упал на его лицо, и мне показалось, что нет там никакого шрама, и
глаза одинаковые, и не перекошено ничего - просто смуглый немолодой
красавец.
- Вот такие дела, батенька, - вздохнул Гриша, тоже задавил окурок и
пошел следом, и снова мне показалось, что другой человек возвращается в
дом, не комически уродливый старый еврей, а средних лет немного
приземистый атлет, в коротко стриженных рыжих кудрях шапочкой, чуть
горбоносый, чуть прищуривший от света яркие голубые глаза.
И я пошел в дом следом за ними.
...Мы лежали на провалившемся кочковатом матрасе, она прижималась ко
мне всем своим огненно горячим даже сквозь ее рубашку и мою майку телом,
она, как всегда, положила ладошку мне на грудь, и в этом месте в грудь шло
тепло, она уместила свою голову у меня под подбородком, и волосы щекотали
мою шею, и я чувствовал эти довольно жесткие, пружинящие волосы и их
немного кисловатый, мыльный запах, я чувствовал ее небольшие груди,
легшие, будто спать, набок, и соски, становившиеся все тверже под
рубашечным скользящим шелком, и немного выпяченный - чтобы чувствовать
меня - живот, и холмик под животом, чуть колючий сквозь рубашку, и ноги,
правую она уже закинула на меня, и обняла ею мою левую, и прижималась все
теснее, откуда в ней были силы, она почти сдвинула меня с матраса, и
где-то внизу ее левая рука поймала пальцы моей правой и сжимала их,
гладила, снова сжимала, почти ломала...
Ты же знаешь, сказал я, найдя ее ухо, я не могу сейчас, ты же знаешь,
я не могу, пока все это не кончится. Я очень люблю тебя, очень, я больше
всего на свете хочу быть с тобой, такого еще не было в моей жизни, все
было, но не так, я хочу быть с тобой и дожить с тобой жизнь, я хочу быть с
тобой все время, мне ничего не нужно, только смотреть на тебя, говорить с
тобой, и чтобы ты вот так прижималась ко мне, и клала сюда руку, но я не
могу сейчас, ты же знаешь. И иногда мне кажется, что мне ничего больше не
нужно...
Жаль, тихо перебила она, жаль, что не вызываю никаких других желаний,
и я почувствовал, представил себе, как она сейчас улыбнулась, уткнувшись
лицом мне в шею, улыбнулась хитро и кокетливо в полной темноте, а я просто
хочу тебя, я соскучилась, ничего не говори, не хочу, чтобы ты говорил, я
не понимаю, что значит очень любишь, просто любишь, молчи, обними меня,
давай будем спать, я уже очень хочу спать, я хочу тебя, но сейчас я
невыносимо хочу спать...
Она повернулась ко мне спиной и вжалась, вложилась в меня, я
перекинул руку через ее плечо и взял в ладонь ее грудь, вместившуюся
вполне, маленькие ее полушария втерлись в меня, едва ощутимо двигаясь из
стороны в сторону, мы лежали так плотно друг к другу, словно специально
были для этого изготовлены, по-английски это называется spoon like, как
ложки одна в другой, и это очень точное сравнение.
Я люблю тебя, и скоро все это кончится, и тогда все будет можно, и мы
будем вместе всегда, всю жизнь, сказал я.
Не говори, я прошу тебя, ты же меня не знаешь, может, я тебе не
подхожу, сказала она.
Я люблю тебя, ты мне очень подходишь, когда все кончится, мы
вернемся, мне никогда не будет нужен никто другой, кроме тебя, сказал я.
Ты все время говоришь, это ужасно, сказала она.
Что ж делать, я так устроен, может, я бы замолчал, если б было можно,
но пока нельзя, наверное, потому я все время говорю.
Ты всегда будешь говорить, я наверное, привыкну, может, ты и меня
научишь все говорить.
Мы будем счастливы, спросил я.
Нам будет очень хорошо, ответила она.
Люблю тебя.
Люблю тебя.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг