Александр КАБАКОВ
ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ
Одержимым любовью
посвящает эту книгу
растерянный автор
ПРОЛОГ
Он, еще голый, сразу шел к стоящей в нише у самой двери маленькой
плите, зажигал газ под кофеваркой, с вечера заправленной кофе и залитой
водой - будучи педантично аккуратным и бессмысленно рациональным смолоду,
с возрастом приобрел к распорядку и мелким обычаям страсть непреодолимую.
Огонь тихо шипел, а он шел в душ, открывал воду несильно - чтобы не будить
ее, туго свернувшуюся, спрятавшую в подушке лицо от холодного утреннего
солнца, лезущего в комнату сквозь щели старых, перекошенных жалюзи.
Она, как всегда, просыпалась тяжело, капризничала. Ну, еще две
минутки, просила она, по-детски показывая два указательных пальца, две
минутки, ляг со мной, согрейся и меня согрей, пожалуйста, две минуточки.
Кофе остынет, говорил он, ложась, прижимаясь, согревая и согреваясь.
Она уже не спала, двигалась, тихо постанывала.
Под окном скреб по тротуару, расставляя маленькие плетеные стулья и
тяжелые мраморные столики, знакомый вьетнамец - кафе было слишком дорогое,
но в конце недели они иногда ужинали здесь, если заработок был приличный и
можно было позволить лишние полсотни, чтобы сразу после еды подняться к
себе, лечь, включить вечерние новости, взять в постель бутылочку хорошего
белого, обняться, дремать, просыпаться, снова дремать.
Потом, подняв жалюзи, они пили кофе. В окне справа мутно сверкали
кони на мосту Александра Третьего, слева заслонял все небо купол
Инвалидов.
Он отправлялся на работу. Бобур кипел. Накалялся под берущим дневную
силу солнцем корабельный дизель дэка имени товарища Помпиду (старая
Володькина шутка, вроде названия Парижск). Независимо от того, щедрой или
нет казалась публика, к вечеру у каждого из площадных артистов набиралось
примерно одинаково - сотни две-три. Ну, за исключением звезд... Избранная
им как объект страстного, но бессловного объяснения в любви, немецкая или
голландская туристка, как правило, тоже очень немолодая, в седой стрижке,
охотно подыгрывала, ее товарищи по групповому туру охотно смеялись и клали
деньги.
Она отвозила в издательство очередную порцию корректуры, брала новую.
Иногда удавалось сразу выудить из старой Оболенской сотню-другую за
прошлый месяц.
Ночью он думал о том, что было о том, что едва не отняло у него такой
финал. Она уже спала, счастливая, а он все вспоминал, вспоминал... Но,
наконец, засыпал и он, уже перед самым провалом, беспамятством радуясь: а
все же всплыл, поднялся. Это она, уже во сне думал он, пока любишь -
плывешь... И он плыл, как не плавал никогда в прежней жизни, и спал
крепко, как прежде не спал.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПАСПОРТ НА ПРЕДЪЯВИТЕЛЯ
1
В то лето я почувствовал, что наконец, начинаю пропадать.
Мысль о неизбежности падения, точнее, ощущение этой неизбежности,
или, еще точнее, навязчивая идея социального падения возникла очень давно,
и отнюдь не только под сюжетным влиянием многих романов, пьес, очерков и
рассказов, но - и, возможно, прежде всего - как нечто, уравновешивающее
реальную основу моей жизни: с детства проявившуюся наклонность к
упорядоченности, устроенности, некоторой степени усредненности. Так
довольно часто агрессивная мужественность связана с тайной склонностью к
половой перверсии, и здоровые мужики щеголяют, запершись, в дамских
трусиках и туфельках сорок четвертого размера на каблуках. Кстати, где они
их берут? Женская обувь, как правило, заканчивается на сорок первом даже в
англо-саксонских странах.
Я родился в самый разгар века и его главной войны. Появление мое на
свет оказалось побочным результатом некоторых стратегических решений
главного командования инженерных войск, в которых в чине лейтенанта и в
должности командира роты служил мой отец. Часть, довольно потрепанная
авиационными налетами на строившийся ею укрепрайон, была отправлена в
глубокий тыл, за Урал, на переформирование. Мой отец, Иона Ильич Шорников,
послал телеграмму моей будущей матери, жившей со своею матерью, сестрами и
братьями в Омске, куда они все были эвакуированы из Москвы. Мать выпросила
отпуск на заводе, где работала счетоводом, и, втискиваясь на пересадках в
скользкие от заледеневшей мочи вагонные тамбуры, поехала куда-то под
Челябинск, показывая станционным комендантам телеграмму примерно такого
содержания: "До марта нахожусь отдыхе срочно выезжай помощью комендантов
Иона". Адреса, по которому матери следовало срочно выехать, в тексте не
было, и она поехала просто по указанному на телеграфном бланке в графе
"пункт отправления", надеясь, что в маленьком поселке часть отца разыскать
будет нетрудно. Коменданты - возможно, польщенные тем, что все свои
надежды на встречу с молодой и, видимо, любимой женой какой-то офицер
связывает только с ними и с их добрым могуществом - действительно иногда
помогали матери, но чаще всего она попадала в нужный ей поезд собственными
силами...
Забегая вперед, скажу, что вообще историю своей семьи я знаю очень
плохо, поверхностно, без деталей. Причин тому несколько, первая из которых
- почти полное отсутствие во мне любопытства к собственному происхождению.
Вероятно, тут и есть начало процесса, сделавшего меня полнейшим в
семействе выродком уже годам к двадцати, выродком в строгом, без оценки,
смысле этого слова: профессия, интимные и бытовые склонности и, как итог
судьба - все в моей жизни было и остается абсолютно не похожим и даже
противоположным обычным профессиям, устройству душ, быту и судьбам других
членов довольно большой, особенно со стороны матери, фамилии.
Соответственно, и мои родители, и бабушка (по маме) не слишком старались
обратить меня к корням, бессознательно, вероятно, принимая мою
отдельность. Ну, и, кроме того, не исключено, что в их почти безразличном
отношении к моему отпадению от рода сказалось понимание, что рода-то
никакого особенного нет, и нет причин корнями так уж интересоваться.
Никого хотя бы отчасти выдающегося: ни городского сумасшедшего, ни лучшего
в деревне печника, ни оголтелого картежника, ни, уж конечно, кого-нибудь
более существенно преуспевшего среди людей.
...Итак, мать приехала в этот поселок, назовем его Сретенск, и, начав
спрашивать на вокзале, побрела искать часть, в которой служит
инженер-лейтенант Шорников И.И. По перечисленным выше обстоятельствам я
совершенно не знаю каких-либо подробностей этих ее поисков, как,
собственно, и всей поездки, а уже описанные (замерзшая моча в тамбурах и
тому подобное) мною, кажется, придуманы или позаимствованы из чьего-нибудь
чужого рассказа. Более того - я не вполне убежден, что и сама поездка
была. Но, коли я существую, и известна дата моего рождения, то выходит,
что мать и отец мои обязательно должны были увидаться в конце зимы того
года, который в официальной истории называется годом перелома войны. А раз
уж они должны были повидаться, то более удобного для этого случая, чем
переформирование отведенной в тыл части, не придумаешь, согласитесь.
Словом, мать шла по совершенно пустому поселку и искала отца. Было
это так. Несло мелкую снежно-ледяную крупу, и несло почти параллельно
земле, поскольку ветры в тех краях вообще очень сильные. Ветер вылетал,
неся эту ужасную крупу, из переулков на центральную улицу. Было уже темно,
часов около шести вечера, но тьма отсвечивала мутновато-белым, снежным
светом, хотя, казалось, светиться снегу не под чем: в окнах, почти без
исключения, было черно, а звезды и луна, понятное дело, закрылись теми
самыми тучами, из которых все сыпал и сыпал снег, вблизи земли встречаемый
ветром и менявший полет вертикальный на горизонтальный. Она шла по узкой,
в полторы ноги, тропе, прокопанной среди сугробов, уже оледеневавших под
новым слоем ледяных кристаллов. Левый сугроб отделял тропинку от дороги,
проложенной как раз частью отца. Правый сугроб служил как бы
дополнительной оградой, находясь между тропой и сплошными, переходящими
один в другой заборами "частного сектора", домишек и даже изб, которые, в
общем, и составляли эту главную улицу. Мама моя шла по тропинке в белесой
темноте, почти наугад ставя ноги одну перед другой, стараясь идти по одной
линии, как пьяный по доске. И все-таки она уже пару раз оступилась и
чувствительно черпанула острого, полусмерзшегося снега ботиками,
провалившись в сугроб - раз слева, раз справа.
Тут, я думаю, стоит отвлечься и рассказать, как вообще в то время
была одета и, даже шире, как выглядела эта женщина, Инна Григорьевна
Шорникова, счетовод бухгалтерии главного производства завода N_47, жена
офицера, находящегося в действующей армии, двадцати шести лет от роду,
уроженка города Москвы, из служащих.
Лицо Инны Григорьевны было почти скрыто большим клетчатым платком
черно-зеленых цветов, которые можно было бы, конечно, разглядеть только
при свете, а в описанной мутной, как сильно снятое молоко в темной
бутылке, мгле платок был просто черным.
Такие платки из очень жесткой и тяжелой ткани в крупную
черно-зеленую, черно-коричневую или черно-серую клетку по всей стране
носили пожилые сельские женщины, хотя были они фабричного дешевого
производства и сильно пахли москательной - попросту говоря, керосином, что
плохо сочеталось с естественной, казалось бы, для крестьянок природностью
и домодельностью жизни. Но на самом деле крестьянки эти назывались
колхозницами и никакой природности уже давно в их повседневном обиходе не
было. Пушистые платки из бежево-серого и белого козьего пуха, называвшиеся
оренбургскими, делались только на продажу, и на станциях их покупали
богатые эвакуированные, расплачивавшиеся кто большими пачками денег,
сизыми и бурыми крупноформатными бумагами, кто трехпроцентными серыми
облигациями, а кто и просто тоненьким золотым колечком с черно-серебристой
звездчатой вставочкой, посереди которой сверкал, пускал синие лучики
маленький прозрачный не то камень, не то стеклышко...
Впрочем, я еще более отвлекся, так что лучше скажу коротко: платок на
Инне Григорьевне был деревенский, но все прочее абсолютно городское и даже
очень модное. Под платочком скрывалась темно-красная шляпка, имевшая форму
как бы растянутой в ширину и немного приплюснутый пилотки, но сделанная не
из сукна, не из офицерской диагонали, а из фетра. Впоследствии, примерно
через сорок лет, когда такие шляпки опять вошли в моду, их стали называть
таблетками и вновь носить сдвинутыми косо вперед, к правой или левой
брови, а тогда, ветреной, пуржистой ночью в поселке Сретенск Инна
Григорьевна шляпку надела поплотнее, да еще и примотала сверху платком,
который покрывал отчасти и плечи, поэтому не было видно небольшого, вокруг
шеи обернутого воротника, представлявшего собой мягкое чучелко рыжей
лисички, с головой и лапами, причем лапы были с коготками, а голова
смотрела стеклянными глазами почти осмысленно, и, если бы не уже столько
раз помянутый, скрывавший лису платок, можно было бы сказать, что они
вдвоем высматривали дорогу: молодая женщина и мертвая лисица с ее плеча.
Такое чучело в гардеробе дам называлось "горжетка", и это был не
совсем воротник, а скорее шарф, поскольку он никак не скреплялся с пальто,
а просто лежал, обернутый вокруг шеи, на довольно прямых и широких, сильно
поднятых ватой плечах, скрывая простую, заведомо как бы недоделанную,
горловину этого теплого, из темно-серого габардина, пальто, в котором,
между габардином и атласной, антрацитового цвета подкладкой, был еще целый
слой, а то и два, ватина на специальной, крепко пристроченной основе, а в
районе груди еще и бортовка, плетенка из конского волоса, который, когда
вещь немного износится, начинает, распрямляясь, вылезать, царапая вдруг
чью-нибудь руку, положенную на плечо... Все это вместе, да еще в сочетании
с сильной утянутостью пальто в талии, а дальше, вдоль бедер и до середины
икр, с узостью, придавало фигуре Инны Григорьевны чрезвычайно модный в
сороковые силуэт. И если бы ей снять, черт его дери, надоел, платок, то с
темно-красной-то шляпкой на лоб - ну, хоть в Голливуд! А если кто думает,
что это все позднейшая выдумка и что никакой моды тогда не было, а была
только нищета и страх, то такой реалист сильно ошибается: все было вместе,
и мода шла из журналов и кино, из все отделывавшейся тушенкой Америки, из
быстренько оккупировавшейся Франции и даже из проклятой Германии.
И Инна Григорьевна от моды не отставала ни в чем, ни в уже описанной
одежде, ни в прическе с сильно поднятым надо лбом валиком очень светлых,
пергидролью доведенных до такого чудесного цвета от природного
темно-русого, волос, ни в почти полностью сбритых и высокими дугами заново
нарисованных тоненьких бровях, ни в темно-алой губной помаде, еще из
московского магазина ТэЖэ в Охотном, с помощью которой были нарисованы
губы, гораздо шире и изогнутее настоящих в центре, если можно так
выразиться, зато кончающиеся далеко от натуральных уголков рта, чем он и
превращался в желаемое "сердечко"...
Словом, еще долго можно было бы описывать эту молодую даму, Инну
Григорьевну Шорникову, прекрасно выглядевшую в середине сороковых, ее
короткий, немного широковатый и туповатый, но ровный носик, круглые -
немного слишком - темно-голубые, называвшиеся тогда фиалковыми, глаза и -
тоже немного слишком, но не очень - выступающие скулы над слегка
подрумяненными не только ветром щеками, но уже хватит. И так я увяз в
отступлениях и описаниях, и мой рассказ совершенно не движется.
А, между тем, ведь рассказ мой только о том, как одним недавним летом
я начал пропадать, в соответствии со старым предчувствием, и как пропал, и
что было после этого. Рассказ этот, как нетрудно понять, для меня
необыкновенно важен, и я доведу его до конца, чего бы ни стоило, и как бы
ни сбивали меня с толку отвлечения и описания всякого рода подробностей,
которые я очень, признаться, люблю.
Вернемся же в поселок Сретенск (скорее, все же, небольшой город), по
которому моя без девяти месяцев мать шла ночью в конце января, прикрывая
лицо от снежно-ледяной крупы надвинутым низко старушечьим платком.
Молочная муть неслась косо, дома были слепы, сугробы высоко белели по обе
стороны тропы, и бедной моей будущей матери вдруг стало страшно. То есть,
ей стало страшно, как только она поняла, что идти ночью по темному и
пустому незнакомому городу очень страшно.
Но когда она это поняла и испугалась, тут же и заметила метрах в
пятнадцати впереди, на максимальном расстоянии не то чтобы видимости, но
различения в темноте еще более темных силуэтов, фигуру, вероятно,
человека, движущуюся, кажется, по тропке ей навстречу. Но поскольку
пятнадцать, максимум, метров - расстояние небольшое, то бедная женщина
даже не успела толком испугаться, что сейчас с нее могут снять лисью
горжетку, а то и целиком пальто. Эту горжетку, честно говоря, она и
надела-то в дорогу не столько для того, чтобы предстать перед любимым и
повоевавшим мужем во всей привлекательности и шикарности, тем более, что
именно он ей перед самой войною эту вещь и купил из своих отличных
инженерских зарплат, - кажется, чуть ли не четыреста рублей в месяц, -
что, впрочем, могло бы быть такой дополнительной причиной рискованного
наряжания в дорогу, как доказательство верности и памяти, если бы главная
причина не была более практической: она допускала обмен меха на билет или
еду, если в пути уж совсем туго придется.
И вот теперь горжетку могут просто взять и снять.
Человек же, понятное дело, в это мгновение успел подойти близко и
остановиться прямо перед нею, перегородив узкую дорожку.
Человек этот показался ей с мгновенного и испуганного взгляда морским
офицером. Сейчас, вроде бы, странно и необъяснимо, почему Инна могла
предположить встречу в ночном южноуральском городке именно с морским
офицером, а на самом деле все было логично и просто. Во-первых, любой
мужчина в то время с наибольшею вероятностью мог быть и был военным;
во-вторых, этот был одет в нечто длинное, черное, узкое в талии, а на
голове имел черный же, сильно сдвинутый набок убор, что в белесой тьме
больше всего походило на флотские шинель и фуражку; в-третьих, он должен
был бы быть офицером, а не матросом второй статьи, допустим, или
главстаршиной, потому что женщина каким-то образом почувствовала - человек
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг