бесконечная программа, а может, телевизор был настроен на заграничную
передачу, кто их знает, что здесь теперь возможно...
Рэй Чарльз снова стрелял на звук и приникал к клавишам.
Блюз со стрельбой.
Она тихонько постучала в его номер около десяти вечера. Устала
ужасно, сказала она, но глаза сияли. Знаешь, так здорово все прошло, и,
по-моему, я всем понравилась. Как я выгляжу, правда, хорошо? Правда, я
хорошенькая? Они говорили такие добрые слова, такие милые люди. Знаешь,
один, такой пожилой дядька, поцеловал меня прямо во время записи.
Смотрите, я целую русскую, и мы оба живы, говорит, и все засмеялись, а мне
перевели. А ты опять пьешь? Ну зачем? Будешь глупеть, болеть, и я тебя
брошу, я терпеть не могу пьяниц, мне их даже не жалко...
Он смотрел на нее молча, исподлобья. На ощупь взял бутылку, вылил
последние капли в стакан, выпил. Разлепил стянутые от коньяка губы.
Слава Богу, живая, сказал он. Это все сон, этого ничего нет, нам это
снится, поняла? Это сон, ничего этого нет и быть не может, мы не прилетали
сюда, просто мы с тобой у себя дома, это наш с тобой дом...
Ты уже много выпил, вздохнула она. А что же не сон, спросила она, что
тогда не сон?..
Он молча потянулся к ней, встал, задев пустую бутылку, обнял, сжимая
изо всех сил.
Мы с тобой, сказал он, мы с тобой - единственная явь...
Ночью, когда от холостого выстрела танковой пушки лопнул и рассыпался
темный воздух, в звоне, доносящемся со всех сторон, - осколки выбитых
оконных стекол выпадали после выстрела еще какое-то время - он кричал,
забыв обо всем, кроме ее жизни: "Нет! Нет! Нет!" И, столкнув ее на пол,
навалившись, прикрывая, глядя в ее невидимое лицо, повторял бесконечно:
"Нет... нет... нет..."
И она понимала, что это он отвечает на ее слова, сказанные в
самолете.
Не хочу умирать, сказала она утром.
Нет, отвечал он в грохочущей и звенящей ночи, нет, ты не умрешь, мы
выживем - ведь это же я все придумываю, в конце концов.
Я очень люблю тебя, сказала она.
ДОРОГА. ФЕВРАЛЬ
Было так, словно пропал звук.
Черные машины летели, все набирая скорость, одна впереди и чуть
сбоку, следом цепочкой три, следом опять одна чуть сбоку.
Метрах в ста перед кортежем неслась патрульная, раскрашенная, с
фонарями и сиренами.
Но звука все не было.
...В тишине взвивался и опадал мелкой пылью снег, в тишине они
летели, в тишине поглощали они дорогу - черные колесницы власти - в
тишине...
Предыдущую ночь провели в чьей-то даче. Вскрыли веранду и, как
настоящие бомжи, прежде всего бросились шарить по припасам. Нашли
консервы, крупу, подсолнечное масло, старую, с рассыпающейся спиралью
электрическую плитку. Спираль скрутили удачно, Юра мгновенно приготовил
еду. Голодны были отчаянно, вторые сутки не выходили на люди -
подстраховывались от случайного памятливого на лица встречного. Теперь ели
ссохшегося лосося с гречневой кашей, политой подсолнечным маслом. Дай Бог
здоровья, хорошие люди оставили, сказал Юра. Сергей привычно по
зековско-солдатски сел на корточки у стены, закурил, экономно, глубоко
затягиваясь.
Его мы должны отпустить, сказал Олейник. С ума сошел, капитан,
изумился Сергей, с проклятьем швыряя микроскопический, обжегший пальцы
окурок в холодный зев нерастопленной печи. С ума сошел?! А баб наших они
нам так отдадут, за то, что стрелять толком не умеем? Или за то, что нам
одного из них же, который им почему-то мешает, жалко стало? Нет, это не
игра... Юльку я у них вытащу, хотя бы для этого пришлось замочить все
начальство в мире...
Ты даже не пытался подумать, Сережа, сказал Олейник. Все это время ты
исправно готовился к драке и даже не подумал, чем она кончится.
Похоже, что она не кончится ничем хорошим, сказал Юра. Давай
послушаем Володю, Сережа, ты ж, наверное, согласен, что он побольше нас с
тобой просек эту жизнь.
Сергей сидел на корточках неподвижно, только судорога дергала лицо.
Рыжие кудри отросли и спутались, но и они, и рыжая щетина необъяснимым
образом придавали ему дополнительный модный шарм - жиголо не истребить
образом жизни советского бездомного ханыги.
В любом случае они не отдадут нам женщин, не выпустят из страны... Да
и вообще вряд ли оставят кого-либо в живых после дела, сказал Олейник.
Неужели это не понятно? Нас уберут всех до единого, и бедную свою
американочку ты если и увидишь, то лучше бы тебе не видеть ее в том ужасе,
который нас ждет.
Погоди, Володя, сказал Юра, что же ты предлагаешь? Или ты отказался
уже и от Гали? Не думаю, не похоже на тебя... И если мы не сделаем дело,
отпустим его машину, нам что, легче будет своих выручить? Ты ж знаешь, я
от всей этой кровищи проклятой уже чуть не съехал з розуму, та шо ж
зробышь? Своих-то жальчей... Он стал вставлять украинские слова и не
замечал этого.
Своих выручить - отдельная задача, операция и ее результат -
отдельно, сказал Олейник. Если мы уберем его, нам не станет ни лучше, ни
хуже, и наших выручать будет не легче. Но им, - он ткнул рукой куда-то в
сторону, и все поняли, о чем речь, - им всем станет плохо, очень плохо.
Наутро после операции по улицам пойдут танки, поймите, ребята. Я давно
попрощался с этой страной. Я не люблю никого, кроме Гали, и вы это знаете.
Но я не могу забыть о них - он снова ткнул рукой в сторону, не то в дверь,
не то в окно, - я не могу своими руками вернуть их в ад.
Сергей сидел на корточках, обхватив голову руками, лица его не было
видно, Олейник и Юра уже поняли, что он плачет, но когда под его
склоненным лицом, на пыльном полу перед ним появилось и расплылось
небольшое мокрое пятно, Юра не выдержал - шагнул к двери, пинком распахнул
ее настежь, вышел на свежезасыпанное снегом крыльцо. Закинув голову, глядя
в небо, с которого ровно, тихо, безветренным счастьем падал снег, Юра
стоял на крыльце, разминая пальцами неприкуренную сигарету. Вышел и
Олейник, стал рядом.
Страшно очень, Володя, сказал Юра. А то не страшно, согласился
Олейник. Уж если Сережку до слез достало...
Желтый слабый свет пыльного ночника, найденного в хламе, падал из
двери на снег. Пошли, сказал Олейник, надо лампу гасить, а то засекут
соседи.
Сергей все сидел на корточках, но плечи его уже не дергались.
...Наконец звук прорвался.
С путепровода ударил, настигая машины, гранатомет. Юра стоял в рост
рядом с угнанным час назад "жигулем", труба лежала на его плече.
От угла глухого бетонного забора лупил безостановочно, нескончаемо
пулемет. Сергей лежал у забора, в снежном окопчике, окопчик был вытянут в
длину и уходил лазом под забор, на пустую по воскресному времени
производственную территорию.
Олейник уже несся навстречу машинам на КРАЗе. Шофер КРАЗа, в
надвинутой на лицо до подбородка черной вязаной шапке, перетянутой через
рот бинтовым жгутом, с вывернутыми назад руками в наручниках и спутанными
ремнем ногами, корчился на сиденье рядом. Угнувшись ниже руля, Олейник
ударил в бок начавшей разворачиваться поперек дороги гаишной БМВ,
отшвырнул ее метра на четыре в сторону и одновременно развернулся сам,
задними колесами, кузовом сбрасывая с дороги уже издырявленную до
металлических клочьев Сережкиным пулеметом первую машину сопровождения. И
тут же съехал с полотна, пошел по целине. Гигантский грузовик прыгал и
взлетал, словно малолитражка.
Тяжким снарядом, но успев чуть вильнуть, пронесся мимо первый ЗИЛ.
Второй горел, развороченный гранатой. Вверх колесами скользила по
дороге замыкающая "Волга". Третий ЗИЛ пытался объехать дымный костер, но в
это время вторая граната пробила точно центр его крыши. Внутри
бронированного гроба полыхнуло, из распахнувшейся двери вывалился горящий
человек.
А первый уже набрал скорость и уходил к городу.
Глядя прямо перед собой в едва заметную мелкую сетку трещин на
стекле, словно что-то пытаясь рассмотреть со своего места через это
переднее стекло, сидел в уцелевшем ЗИЛе человек в ровно надвинутой на лоб
короткошерстной меховой шапке, в сером, из толстой и мягкой, с
поблескивающим ворсом ткани, пальто, из-под которого чуть выбился
сине-вишневый шарф. Его губы были крепко сжаты в обычной, чуть
презрительной гримасе, и только кровь, вытекшая из нижней, прокушенной,
была странна на этом лице.
Он достал из кармана платок и вытер подбородок, потом, не глянув на
платок, сунул его в карман. Так же, не глядя, нажал кнопку.
Сказал в радиотелефон негромко: "Вы будете лично отвечать, если
информация об инциденте просочится. Лично с вас спрошу".
Тот, к кому был обращен приказ, изумился: человек из ЗИЛа говорил
спокойно, твердо, голос его был совершенно обычным.
Ночью ему стало плохо. Рядом с врачами сидела жена, врачи неотрывно
следили за тихо гудящими, разноцветно мигающими приборами, ползли на пол
бумажные ленты, а она смотрела на него и видела отчаяние,
бессмысленно-испуганный взгляд и по-стариковски бедно торчащие волосы,
среди которых уже нельзя было найти ни одного не седого.
2
В очередной ссоре уже через десять минут нельзя было припомнить
начало. Заводились всегда из-за прошлого. Он чувствовал, что по лицу
бродит злобная, непримиримая усмешка, но ничего не мог поделать с собой -
и ее прошедшая, и длящаяся сейчас, отдельная от него жизнь вызывала
ненависть: чужда, неприемлема. Вокруг нее были люди, с которыми у него не
могло быть ничего общего, а она существовала среди этих людей, понимала
их, иногда сочувствовала, и он впадал в бешенство, желая смерти... Видел
вчера твоего Дегтярева. Красив, небрежен, мудр и полон по поводу
происходящего такой же принципиальной преданности, как и десять лет назад.
Обожает прогрессистов, ненавидит ретроградов и в полном восхищении от себя
самого. Как был шутом при хозяевах, так и остался. А ты, я уверен, с ним
все никак не распрощаешься, старое поклонение так просто не проходит.
Изумительная по пошлости ситуация, полностью описываемая песней "Маэстро".
Ты, наверное, любишь эту песню? И он любит? А? Ну что же ты молчишь?
И ее лицо искажалось нелюбовью. Твердое, с простоватыми чертами и
невыразительно-серьезным в обычное время взглядом, лицо провинциальной
функционерши из скромных - она знала, что выглядит сейчас отвратительно, и
ненавидела его прежде всего за это. Ты судишь всех, а почему, собственно?
Просто хочешь выжечь землю вокруг меня, уничтожить даже всякую мысль о
том, что я могу жить самостоятельно, отдельно. Хорошо, допустим, меня это
устроит, я откажусь от своей жизни, от своих друзей, от своей семьи. А ты
ведь даже не спросил, как зовут мою дочь, за все это время ты ни разу не
поинтересовался ею... Ладно, я готова. Но разве ты зовешь меня в твою
жизнь? Только в постели твердишь - я хочу быть с тобой, я хочу быть
вместе, давай надеяться... Ты повторяешь эти слова с такой
безответственностью, от которой я иногда перестаю верить в твою любовь! Ты
говоришь - уедем, спрячемся, как-нибудь устроимся - и я начинаю жить
по-другому, я начинаю все разрушать вокруг себя, я прямолинейный,
серьезный человек, у меня нет чувства юмора, я слышу слова так, как они
слышатся... А на следующий день я узнаю, что вы с Ольгой берете собаку, ты
так и говоришь - мы решили, нам тоскливо, мы, мы... Как же я должна
понимать свою жизнь?! Я не могу так - из огня на лед, от этого камень
трескается!
Он одумывался быстро - ее странно появлявшиеся слезы, от которых лицо
не меняло сухого, твердого выражения, только становилось мокрым, как будто
после умывания, - ее слезы сразу растворяли его непримиримость, злобу,
сердце щемило от жалости, сочувствия к ее обиде, от стыда... И самое
главное во всем было то, что она была права: его фантазии были просто
разрядкой, которую он позволял себе, расслаблялся, бредил сладко вслух, а
она действительно все принимала всерьез, и, конечно, не из-за того, что
юмора не было, при чем тут юмор - кстати, сама иногда демонстрировала
иронию блестящую и едкую - просто не была настроена на принятое в его
кругу постоянное ерничанье, а серьезна была потому, что намучилась еще
больше, чем он. И мучения были настоящие, не его страдания с постоянным
наблюдением за собой со стороны, не игра в сюжет...
И он плакал тоже - с возрастом вообще стал непозволительно для мужика
слезлив, а с нею особенно. Да и без нее... Вдруг вспоминал о том, что
ничего уже не будет. Стоял в ванной, бреясь, кривя рот, бессмысленно глядя
в зеркало, дочищая щетину в углубляющихся день ото дня складках у рта, -
вдруг начинал реветь, жутко и отвратительно гримасничая, бросив бритву в
раковину...
Они сидели в очередной мерзкой обжорке, которую он открыл в
бесконечных поисках пристанища посреди рушащейся, умирающей Москвы.
Ну, все, все, миримся, хватит друг друга терзать, все. Ты же
понимаешь, это просто ревность, я не могу примириться, что ты раньше была
с ним, вообще - с кем-то. Я не знал раньше, что это такое, как можно
мучиться из-за прошлого, это Бог наказал за то, что я никогда не мог
понять, какая это мука - ревность... Ну ладно, хорошо, мальчик мой,
успокойся, ничего нет, ты даже не понимаешь, насколько уже ничего нет,
кроме тебя. Перестань... Я-то знаю, из-за чего бешусь. Из-за того, что
давно не были вдвоем, вот из-за чего. Надоели эти забегаловки. Едим и
пьем, ты меня все кормишь, и я стала толстая, да? И злюсь, потому что
соскучилась, не могу больше, кошмары мучают... А Андрей?.. Что Андрей?!
Ничего ты не понимаешь. Хочу к тебе... Ноги сводит.
Пристанища, действительно, не было уже давно. После той грохочущей
ночи в гостинице опомнились не сразу, а когда опомнились - места не
находилось, хоть убейся.
Наконец Андрей уехал на несколько дней в Италию. Ничего не видел, не
понимал и, собираясь, лихорадочно рассовывая в карманы и сумку паспорт,
бумаги, рубашки, говорил только об одном - контракты, переговоры...
Оказался удивительно толковым бизнесменом, вовсе бросил чистую науку и
торговал по всему миру и своими собственными разработками, и
приятельскими. Она страшилась, что заметит сияние в глазах, а он смотрел,
не видя, и с восторгом рассказывал о конкурентоспособности. Представляешь,
по идее наши технологии на их уровне проходят!..
Она осталась одна, но только на третий день сказала ему об этом:
боялась, что вспомнит гостиничную ночь и ничего не сможет.
Он приехал под вечер - невесть чего наплел дома, выдумал небрежно - и
остался на сутки. Ника была у бабушки, ее неожиданное возвращение было
заблокировано гололедом, поскольку старуха, наученная опытом многих
подруг, панически боялась упасть. Тем не менее несколько раз туда звонили
- для гарантии.
Было так, как даже у них никогда до этого не было.
Прикрывая рот рукой, вцепляясь зубами в тыльную сторону ладони, она
закидывала голову, тихо, задушенно - днем в пустом доме все звуки слышны
из квартиры в квартиру - выла, тянула тонкую, нечеловеческую ноту. Его
обливало снизу огнем, и рычание его перекрывало ее визг, он вцеплялся в
нее зубами и тут же отпускал, напуганный. Сосок распрямлялся, сбоку он
видел вырастающий розовый купол, он закрывал все поле зрения, потом вдруг
отодвигался, делался маленьким, горестно-жалким, подушечка указательного
пальца перекрывала его, а он рвался наружу, распрямляясь...
Она действительно поправилась, и, глядя на нее снизу, он замечал, что
над животом появились складки, и грудь лежит тяжелее. Наклонялась, лицо
придвигала близко. Я тебе не нравлюсь, толстая? Ты специально раскормил
меня, чтобы бросить... Ну и пожалуйста, останусь на память о тебе жирная,
хватит запасов на первое время, когда голод начнется.
Откидывалась, сильно прогнувшись.
Он открывал глаза, смотрел неотрывно - это было, как небо, если
глядеть в него, лежа на земле. Притягивало глубокой, бесконечной,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг