лес жечь. Вот и хожу, как побирушка, по поселку и вокруг, ищу сухие ветки,
деревья, старые ящики, заборы, доски - если губить, то отработавшее,
послужившее, не живое. Чтоб справедливо было.
- Вы в справедливость верите? - спросила она с удивлением.
- А почему нет? - в ответ удивился и он.
- Но ведь жизнь несправедлива!
Они смотрела удивленными ясными глазами, чуть-чуть недоверчиво, будто
подозревала его в подвохе и ждала, что он и сам сейчас рассмеется,
признается, что пошутил, конечно.
- Вы уверены в этом? - спросил он и впрямь с подвохом.
- Ой, вы же смеетесь надо мной! - как будто обиделась она. - Ну где
же справедливость в жизни? Все эти случайные смерти, болезни, все эти
лавины и сели, машины с пьяными водителями, гололед, бандиты и хулиганы...
А в природе?! Ведь там тоже нет никакой справедливости! Жизнь жука или
божьей коронки так же случайна, как жизнь человека... А само рождение
разве не случайно? А где случайность, там не может быть справедливости.
- Философы называют случайность формой проявления необходимости...
- Ой, да не знаю я этой философии! Я вижу, что нет в природе ни
справедливости, ни правды! Справедливость только в сказках... Поэтому дети
их так любят... Дети вообще хотят справедливости... а потом привыкают, что
ее нет в жизни...
- Конечно, нет, - согласился он неторопливо. - В природе нет. И в
жизни нет... Но...
Матвей помедлил, словно не решаясь продолжить. Затянулся в последний
раз, затоптал бычок.
- Но в том-то и штука, что человек эту справедливость может принести
в мир. Человек - царь природы не потому, что изобрел луноход. А потому,
что он, только он один может изменить мир по законам совести,
справедливости. И смысл появления человечества - не покорение природы.
Смысл - принести справедливость. Если каждый будет так жить, то...
случайности, конечно, никуда не денутся... но справедливости в мире будет
все больше, и больше, и потом, может быть, настанет...
- Царство божие?
- Это уж как назвать.
- Вы, Матвей, философ. Только все это теория, в жизни по-другому.
- А разве жизнь не от нас зависит?
- Нет! - крикнула она с обидой. - Вот почему я ушла из детсада?
- А вы там работали?
- Да, музвоспитателем. Я и детей люблю, и музыку, и вообще это самая
хорошая профессия - учить детей музыке, а я все равно ушла. Там, в детсаду
нашем, все воровали. Повара воровали, бухгалтер воровала, половина
воспитательниц воровали и, конечно, директор всех покрывала и сама
воровала. Масло, сахар, муку, просто деньги - скажем, на ремонт выделят, а
они как-то так сделают, что половина денег у них в карманах остается. Ну и
что я могла сделать?! В милицию пойти? Так у них там все свои. Написать
куда-нибудь, чтоб комиссию вызвали? Были и комиссии, гак их тоже покупали.
А кто пожалуется - тому еще хуже. Одна воспитательница против них пошла,
так они ее саму чуть не посадили - еле убежала. А я вовсе не боец, не знаю
я всех этих уловок, даже не понимаю, как им удается воровать, только
видела не раз, как они вечерам на "рафик" - мешками, ящиками...
- Понимаю, - кивнул Матвей. - А все-таки это ничего не меняет.
Сами-то вы не воровали. И что ни делай с вами, все равно не стали бы
воровать. Вот я и говорю, что все от человека зависит... А воруют... Что ж
- это всегда было. Будущего своего не знают - вот и гадят. А посмотрели бы
на себя лет через десять в арестантских куртенках где-нибудь в Сосьве -
авось по-другому жить бы стали...
Она засмеялась тоненько, и Матвей взглянул удивленно.
- Извините, - смутилась она. - Просто вы мне одного человека
напомнили... Вас только двое таких, наверное...
- Кого же?
- Отца Никанора. Моего... ну, как это сказать... даже не знаю...
- Отца?
- Ну да, он священник. Я-то неверующая, так воспитана. Ну а когда из
детсада уволилась, не знала, куда идти. Не хотела ни другого сада, ни
школы - там всюду одно и то же: вранье и гадость. А у меня голос хороший и
слух абсолютный. И я пошла в церковь, сказала, что готова петь в хоре.
Отец Никанор пригласил меня к себе домой - рядом с церковью домик у него.
И представляете, что меня там поразило - у него там рояль. Концертный
"Петрофф", старый, вполне приличный. Он меня усадил, я стала петь, играть,
потом он тоже, под конец даже арию царя Бориса исполнил - и так здорово!
Оказалось, что он до семинарии учился в консерватории. Молодой еще... лет
сорок ему... Он был рад вспомнить прошлое... И согласился меня взять. А я
ему тогда честно сказала, что, наверное, иногда не смогу петь. У меня
бывает, что голос пропадает, если настроение плохое. Я боялась, что он
меня будет уговаривать, мол, дело есть дело, тем более - если деньги, мол,
артист должен петь в любом состоянии... Или вовсе прогонит... Но он...
знаете, вот как вы, - понимаю, говорит. К господу, говорит, надо с тихой
душой идти, а если не спокойно вам, то обратитесь к Нему с молитвой в
сердце своем. И когда не сможете петь, то не надо. Он поймет. Я чуть не
заплакала... Нам же всю жизнь одно - и в школе, и в училище: ты обязан, у
тебя долг, надо заставлять себя, преодолевать слабость, надо воспитывать в
себе и в учениках волю, ответственность, ты должен, должен... Я в храм,
как на праздник, лечу... А если нет настроения... Молиться я так и не
научилась, хотя теперь много молитв и псалмов знаю... В бога не верю,
нет... не отвергаю, но не верю... еще не готова... Я в лес иду. Слушаю
птиц, дождь... А зимой - просто смотрю - белые деревья и синее небо -
ничего нет лучше... А завтра я пойду в храм. Завтра ведь большой праздник
- Преображение Господне. Я готовлюсь к нему. И все наши тоже готовятся, и
весь причт тоже... Будет очень хорошо, настоящий праздник будет...
Приходите, Матвей! Правда, приходите к нам завтра!
- Спасибо за приглашение... Но ведь я неверующий...
- Ну и что? Я тоже, не в этом дело!
- Понимаете, Мила...
О, каким обманом была его трезвая рассудительность и как мало
спокойствия было в душе! Нацеленный на дело, на борьбу, единорогом прущий
к цели, о которой и подумать страшно, отринувший во имя этой цели все,
решивший и жизни не пожалеть, и уже загодя зачеркнувший эту жизнь,
выделивший себя из круга людей, отделившийся от них заповедной зоной, он
внятно ощутил растущую тревогу за эту счастливую беднягу и понял, что не
сможет пройти мимо и что путь к цели не обок этой девочки лежит, а через
ее душу, слишком хрупкую для беспощадного, действительно несправедливого
мира. Он почувствовал груз той самой нелюбимой Милой ответственности, от
которой не мог уклониться, не мог сбежать в леса и храмы, потому что был
старше, сильней, опытней, потому что играл уже в гляделки со смертью и
вынес ее взгляд. Он в бога не верил, но знал, что есть в мире силы, смысл
которых огромен и до поры не ясен и мощь неизвестна. Он бросил им вызов -
осознанно и дерзко, а в ответ - он понимал это! - получил Послание, и
явилось оно в облике Милы. Он силился разгадать тайный код, уловить смысл
Послания, но весь великий смысл оборачивался большими темными глазами,
тонким, звенящим голосом и всей ее хрупкой фигуркой, соткавшейся из тумана
и готовой раствориться в нем. Смысл ускользал, а Матвей, ворочаясь ночью
на топчане, все гнался и гнался за ними, не отступая, потому что погоня
уже привычно вошла в его кровь, потому что много лет гнался он за
принципом Машины и догнал его, понял во сне и теперь воплощал в провода и
диоды, в микросхемы и экран, в медь и пластик. Воплощал в реальное,
твердое и знал, что дойдет до конца - воплотит. Одного не знал - что
дальше случится, но готов был ко всему. Тут и настигло его Послание -
зыбкое, многозначное...
Ночь - его время, и опять она помогла. Он проснулся внезапно - с
готовым ответом. Ошеломленный его простотой, он вскочил с топчана,
бросился на крыльцо, настежь открыл дверь в ночь. Беззвучно шевелил
губами, повторял, обращаясь к немигающим звездам: "Я люблю ее... Я просто
люблю ее..."
- Успокойтесь, Анна Сергеевна, пожалуйста успокойтесь, - Костя хотел
дотронуться до ее руки, лежавшей на столе, но женщина резко отшатнулась.
- А я спокойна! Я спокойна! - истерически крикнула она. - Девочка
просто перезанималась, устала, вот и все! Она отдохнет и поправится, мне
обещали! Я ведь вам это еще в первый раз сказала! Чего вы хотите, я вообще
не понимаю!
- Да ведь, наверное, не в том дело, что дочка ваша перезанималась?
Или вернее - не только в том дело, не так ли, Анна Сергеевна? - мягко
сказы Семен.
- А в чем? В чем еще?! И какое вам дело?
- Я же объясняю, - сказал Костя, - у нас есть сведения, что ваша дочь
перенесла сильное душевное потрясение. И связано это с неким человеком или
людьми, ведущими... ну, определенные научные работы... Мы интересуемся
этими людьми, понимаете?
Женщина безвольно сложила руки на коленях, опустила голову, и стала
заметно, что она вся а некрасивых клоках и пятнах седины.
- Вы, наверное, из КГБ, - сказала ока наконец спокойно. - Так бы и
сказали сразу, а то все кругами ходите... Ничем я вам, товарищи чекисты,
не смогу помочь. Только одно скажу - никаких иностранцев у ней знакомых не
было, это точно. А после того как из детсада ушла, она и домой-то редко
заглядывала. Может, я сама виновата: все пилила ее, мол, хватит гулять,
надо серьезным делом заняться. А занималась она...
Женщина вздохнула, с опаской, исподлобья глянула на гостей.
- Ну чего уж скрывать... В церковном хоре она пела. Тем к жила.
- Где? В какой церкви? - быстро спросил Семен.
- В церкви Успенья Богородицы, в селе Романове... Это недалеко, по
Киевской дороге... Там где-то рядом и комнату снимала.
- А адрес вы знаете?
- Вы мне только правду скажите, товарищи чекисты, ей за это что
будет? - Женщина переводила глаза с Семена на Костю, а потом, выбрав
Костю, жалобно попросила: - Только честно скажите!
- Анна Сергеевна, ну что же вы такое говорите? - мягко укорил ее
Костя. - Да пусть пела, разве это запрещено? Никто вашу дочь не думает
преследовать, честное слово. Нам нужны только люди, с которыми она
общалась в последнее время.
- Я-то там не бывала ни разу, но Люда сказала, что она живет... Нет,
не в самом селе, - женщина силилась вспомнить, но что-то застило ее
память. - Рядом - поселок дачный... Забыла название... Сосновка, что ли?
Нет, не помню...
Семен досадливо хлопнул ладонью по коленке, и женщина вздрогнула.
- Извините, - сказал он. - Может быть, детали вспомните? Что за дом?
Что за хозяева?
- Да, помню! - обрадовалась Анна Сергеевна. - Помню! Люда говорила,
что от поселка до церкви ей четверть часа идти - сначала лесом, а после
полем. Что хозяйка - старушка. И еще в доме инвалид живет.
- Имя, имена не говорила?
- Имя? Ой, что-то крутится... То ли Михаил этот инвалид, то ли...
Макар? Или Андрей?.. Нет, не помню.
- Костя, мы что-то не то делаем, - ожесточенно сказал Семен, когда
сели в машину. - Мы делаем что-то не то, - повторил он размеренно и зло. -
Не тебе объяснять, как я уважаю Деда. Он для меня и мать, и отец, и
Альберт Эйнштейн. Но я не могу из-за любви к нему обслуживать его блажь,
не могу! - сорвался он на крик.
- Успокойся ты, остынь, - ответил Костя.
- В свои семьдесят семь он может позволить себе каприз, а я?! Работа
стоит, лаборатория срывает план, сотрудники скоро забунтуют, а я устраиваю
дела каких-то автомобильных летчиков с их дурацким "Шаттлом"! Из плана
полетела моя монография, на конференцию в Лондон я не поехал, а ведь меня
Говард приглашал, сам Бенджамен Говард! А я сейчас вместе с тобой должен
искать какое-то Успенье Богородицы! Что мы там найдем?! Ну богомольная
старуха, ну инвалид юродивый, дальше что?! Ну секта, какие-нибудь
трясуны-баптисты...
- Баптисты - не секта и не трясуны, - возразил Костя.
- Я ничегошеньки в этом не понимаю! Я синагогу от мечети не отличу, я
физик - и не самый плохой! - а не поп и не сыщик! Я понимаю, Костя, я все
понимаю, я знаю, что без Деда я бы и сейчас преподавал "Физику" Перышкина
в шестом классе Омской школы, но ведь... Ведь это что выходит - я тебя
породил, я тебя и убью?!
- Семен, - сказал Костя напряженно, - тебе не кажется, что мы в
тупике?
- Да! Именно в тупике! С самого начала всей этой странной затеи!
- Я не о том, - нервно перебил Костя. - Не кажется ли тебе, что все
мы, ученые, в тупике? Ведь всем давно ясно, что мы раздробили науку на
тысячи осколков, направлений, узеньких штреков, каждый долбит свой лаз и
не видит общей цели. Движение для нас - все, а зачем, куда? Считается
неприличным, наивным задавать этот вопрос. А Дед - гений. Он ищет
принципиально новые пути, парадоксальные, невероятные. Поверх барьеров. Их
нельзя выдумать за столом, их надо отыскать в жизни, понимаешь? Позавчера
был у него на даче. Он выписал себе штук сто книг по философии, истории,
этнографии Индии и Китая, обложился ими с трех сторон, сидит - и
конспектирует, как первокурсник. Ищет. Уверен, что все возможные
глобальные открытия предугаданы много веков назад. Думаешь, почему он так
вцепился в Зеркальщика? Потому что - "свет мой, зеркальце, скажи да всю
правду доложи...". Откуда это взялось? Вся история цивилизации переполнена
предсказателями будущего - пророками, прорицателями, оракулами, пифиями. И
ведь угадывали, черти, не раз угадывали! А Дед сидит, чешет лысину
линейкой, приговаривает. "Нет дыма без огня! Бороться и искать...", и
пишет, как всегда, двумя карандашами: синим - конспект, красным - свои
соображения. Анна Егоровна мне жаловалась на кухне; по двенадцать часов
сидит, как молоденький, она его гулять силой вытаскивает... Семен, скажи
честно: неужели ты допускаешь, что Дед свихнулся?
Семен убито вздохнул.
- Нет, конечно...
- Бот так-то. Ладно, едем в Романово, - Костя включил мотор. - А
Бенджамен Говард тебя подождет. И Нобелевская - тоже...
...Сначала Матвей относился к нему с иронией, потом с симпатией, а
потом стал считать как бы другом. Отрезав себя от старых друзей и связей,
он хотел одиночества, но выходило так, что совсем без людей нельзя. После
смерти тети Груни и ухода Милы Матвей остался с Каратом, и доходило до
того, что тянуло повыть с ним на пару. Тогда он шел к Ренату, отрывал его
от работы, и тот - близоруко и покорно - соглашался идти обедать, или
дрова колоть, или в лес.
А впервые Ренат сам пришел к Матвею с наивно-наглой просьбой: не
может ли он дровами помочь, а то холодно. Матвей подивился на здорового
мужика, который не удосужился дровами запастись, а теперь клянчит на
дармовщинку. Но что-то удержало его от резкого отказа: наверное, нелепый
вид Рената - ватник, золотые очки и лаковые мокасины, заляпанные глиной.
Когда с вязанкой дров пришли на Ренатову дачу, Матвей огляделся и разом
все понял про жизнь хозяина: веранда с безногим столом и битыми стеклами,
пустая комната, заваленная пыльными газетами и журналами, еще одна такая
же - поменьше и погрязней, с продавленным диваном, тощий кот с
фосфорическими голодными глазами, в закутке-кухне - газовая плита, во
много слоев заляпанная подгоревшим варевом, и наконец - большая жилая
комната с облупившейся печкой и сотнями книг на полках и в стопках,
рабочим столом с аккуратно разложенными листами бумаги, карандашами,
ручками и элегантной, сверкающей хромом пишущей машинкой.
- Такой дом протопить тебе, знаешь, сколько дров надо? - грубовато
сказал Матвей.
- Я как-то... привык... к холоду. Работается лучше... и вообще, -
извинился Ренат.
- Ты что, писатель?
- Не-ет, - засмеялся он, - я литературовед.
Матвей не мог серьезно относиться к такой работе, она казалась ему не
мужским делом, а баловством дамским. Раньше, в летные голы, он бы
посмеялся в открытую. Тогда он вовсе не считал нужным присматриваться к
людям, делил их на мужчин и всех остальных: женщин, детей, стариков. У
"остальных" были точно определенные функции: у одних - спать с мужчинами,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг