стороне от боя, в кибитке. Недешево далась, да ведь и стоит той цены.
Вудри осклабился и сплюнул. Там, на стенах, и там, на башне, и там, в
поле, под фиолетовым знаменем магистра, небось недоумевают: что ж это
медлит Степняк? А Степняк не медлит. Степняк ждет, чтобы вы, господа,
получше осознали, какова цена такому выигрышу, какой ждет вас сегодня.
- Слушай меня!
Повысив голос, чтобы перешуметь лязг битвы, Вудри оглядел
подравнивающиеся ряды грив и распаленных ураганной скачкой потных лиц.
- Тоббо!
Окатывая конские бока краями грязной лазоревой накидки, Тоббо
подлетел к верховному. В глазах застыла вера и готовность повиноваться.
- Я остаюсь здесь, с лазоревыми. Ты поведешь конницу!
И вытянул руку. Но не в направлении шевелящегося клубка дерущихся, а
в иную сторону, туда, где черными точками виднелись удаляющиеся спины
сбитого кадангского заслона.
- Командуй преследование, Тоббо!
В глазах бывшего пастуха недоумение. Коннице место здесь! Разве не
видишь, командир? - магистр двинул в бой последнюю хоругвь. Их мало, но
это братья-рыцари и у них свежие кони. А магистру нечего терять. Если они
сейчас ударят по пехоте, по нашей пехоте, то разорвут ее и выпустят на
волю застрявший, но еще огрызающийся клин. Не гнаться за трусами нужно,
командир! Сбить свежих и окольцевать усталых! Если это ясно мне, то что же
ты, Вудри?!
- Ты слышал приказ, Тоббо!
В прыгающих глазах Степняка мелькнуло нечто, похожее на страх.
Прыгнули зрачки, прищурились гаденько веки. И Тоббо внезапно понял, в чем
дело. Понял, но не посмел поверить догадке, и это погубило его, и не
только его, потому что вдруг полыхнуло иссиня-белым, темень упала на
сознание, и он, ловя воздух руками, завалился назад, замер, полулежа на
крупе коня, и рухнул в траву, чудом минуя ловушки стремени.
Вудри выпустил шестопер, и тот закачался на ремешке.
О Вечный... сохрани! Неужто даже среди лазоревых есть собаки,
грызущие хозяина? Уголки рта дергались. Черная ллановская дурь... кто еще?
Кто? Но всадники смотрели с тем же обожанием. Они не слышали разговора, а
гласное - они не видели, как метались зрачки командира. Зато они слышали,
что Тоббо пререкался.
С верховным! На поле боя!
Поделом!
Сцепив зубы, Вудри окликнул первого попавшегося лазоревого. Махнул
рукой - в степь, в степь! вдогон! - и пусть ни один не уйдет. Всадник
кивнул, перехватил брошенный в руку шестопер и помчался в степную даль,
уводя за собой: гикающие лавы мятежной конницы.
Кончено...
Вудри несколько раз глубоко, со свистом, вздохнул, скомандовал
лазоревым: "За мной!", мельком оглядел Тоббо, валяющегося на траве,
разметав руки, и повернул коня в сторону ставки Багряного. В руке его
болтался изготовленный к броску аркан...
11
- Ведут! Ведут! - понеслись голоса.
Люди, плотно прижатые друг к другу, толкались, вытягивали шеи,
привставали, пытаясь заглянуть поверх голов кольчужников, плотным рядом
отгородивших человеческое скопище от мостовой.
- Ведуууут!
Площадь, переполненная людьми, гудела. В середине ее, напротив
Священного Холма, возвышался деревянный помост, сочащийся каплями светлой
искристой смолы. Вокруг помоста тянулись такие же белые, тщательно
обструганные столбы, соединенные перекладинами, и веревочные петли,
привязанные к крюкам, слегка покручивались, словно разминаясь перед
работой.
Над городом, заглушая ропот и причитания напирающих друг на друга
людей, катился колокольный звон. Несмотря на ранний час, дома были убраны
цветными полотнищами: хозяева, подчиняясь приказу градоначальника,
трудились всю ночь не покладая рук. Солнечные лучи играли на кольчугах,
прыгали по лезвиям копий наемников, выстроившихся вдоль улиц от тюрьмы до
самого помоста.
- Ведут!
Но никто не показывался. Солнце поднялось выше. Женщины, отталкивая
бесстыдно прижимающихся, утирали лица платками. Мужчины, кто сумел,
распахнули куртки. Только каффары, согласно обычаю, потели в плотных
темных пелеринах. Да еще рядом с помостом, на почетных скамьях,
вознесенных на высокие столбы, имперская знать не шевелилась, сохраняя
достоинство, - а это, свидетель Вечный, было не так уж легко в шитых
золотой нитью тяжелых одеяниях.
Наконец вдали послышался рев, перекрывший на миг гудение колоколов;
люди вновь зашевелились, толпа дрогнула, напирая на оцепление и сдавливая
стоящих в гуще; несколько всадников, гикая, проскакали по улице к
спешились у края лестницы, ведущей на помост.
Осужденные показались неожиданно; стиснутые со всех сторон стражей,
они медленно продвигались вперед. Звон цепей звучал в такт колокольному
перезвону. Охрана первого и второго была столь многочисленной, что
разглядеть их было бы можно лишь с большим трудом, подпрыгнув и заглянув
за железный круг шлемов. Затем вели рядовых мятежников; здесь цепочка
охраны была не так плотна, смертников можно было разглядеть - но кого
интересовали эти?
Стража двигалась медленно. И первого из ведомых, исполина,
закованного в багряные доспехи, крепко связанного, с лицом, скрытым глухим
шлемом под короной с колосьями, встречало и провожало почтительное,
испуганное молчание. Все знали, кто это. В мерной медленной походке
ощущалось какое-то нечеловеческое спокойное величие. Из уст в уста бежала
молва: ЕГО не пытали; ЕГО не развязывали; с НЕГО даже не посмели снять
доспехи. Особо осведомленные добавляли: палач бросил на стол бляху и
отказался принимать участие в ЕГО казни. Ооо, мастера можно понять; его
оштрафовали, но места не лишили. Он сделает полработы. А вместе с ним на
помост выйдет убийца, спасающийся от колеса. Да-да, убийца! - тот самый,
что поднял руку на доброго Арбиха дан-Лалла. Как, сударь, его изловили?
Да, да, да...
Но исполин проходил, связанный цепью, опутанный сетью, и исчезая за
поворотом улицы, и все чувства толпы выплескивались на следующего -
худого, шатающегося, с кровавыми колтунами волос, из-под которых слегка
пробивалась седина.
- Глядите, Ллан!
- О Вечный, какие глаза!..
- Сдохни, изверг!
- Отец, прощай!!!
- Кто это сказал? Держите его!
- Аааааааааааааа...
Ллан, звеня цепями, продолжал идти вслед за мерно качающейся багряной
фигурой. Ничто не привлекало его внимания, он почти не чувствовал боли в
истерзанном ночными пытками теле. Слуг Вечного не пытают прилюдно; сеньоры
сорвали злость втихомолку, во мраке. Глупые палачи выбились из сил, но не
услышали стона: они не ведали, что Ллан давно научился отгонять боль.
Глаза его, сияющие более, чем обычно, были устремлены в прошлое, ибо в
будущее он уже не верил, а в настоящем ему не оставалось ничего, кроме
короткого пути до свежесрубленного дощатого помоста.
Лишь обрывки выкриков доносились до слуха и опадали, бесплодные и
бессильные.
- ...в ад, кровопийца!
- ...за маму мою... за маму!
- ...скотский поп!
- ...прощай, отец!!!
- ...ааааааааааааа!
Ллан шел вперед, словно кричали не ему. Меж ног стражников, обутых в
добротные сапоги, едва виднелись грязные обожженные ступни. Он заметно
припадал на левую ногу.
Позади осужденного, вне кольца стражи, брели бритоголовые служители
Вечного. Они распевали проклятия и окуривали воздух тлеющими метелками
священных трав, дабы очистить и обезопасить улицу, по которой прошел
богоотступник. А Ллан не слышал их протяжных песнопений. Он смотрел в
недавнее.
...Вот тот страшный день, корда все кончилось. Клонится высокое знамя
с колосом, и на холме исчезает багряная фигура; падает с коня, рушится,
словно подсеченная. Там что-то происходит, суетятся люди, сверкают
крохотные искорки мечей над лазоревой суматохой. Никто из дерущихся не
может понять, что творится там, далеко за спинами, в глубоком тылу. Но уже
вырывается на волю рыцарский клин; в гуще боя рождается и крепнет стонущий
вопль, леденя руки, заставляя выронить оружие: "Убит! Братья, Багряный
убит!". И, бросив копье, уже почти вошедшее в кольчужника, поворачивается
и бежит, обхватив голову, первый из вилланов. А за ним - еще, и еще, и
десяток, и сотня. А фиолетовые всадники, темные и безмолвные, как духи
ночи, мчатся и рубят бегущих, рубят вдогон, по спинам. И шепот: "Отец
Ллан, одень это..."; и чужое рванье на плечах...
О Светлые, почему столько злобы вокруг? Ведь большинство стоящих
одеты в серую домотканину. Не ради них ли?.. Так что же они? Хотя бы один
ласковый, сожалеющий взгляд.
Ллан вдруг увидел толпу - всю сразу, злобно скалящуюся, и копья
стражи, и смолистые слезы досок. Блуждающими глазами обводил он вопящих
людей, поднимаясь на помост по скрипучей прогибающейся лестнице. Ступеньки
лишь чуть-чуть, совсем негромко скрипели под его нетяжелым телом, но это
тонкое покряхтывание подобно погребальному гимну вплеталось в звон цепей и
ликующую перекличку колоколов.
"Ну что, Ллан, - выпевают ступеньки, - вот и конец твоей дороги...
Где же равенство, и где Царство Солнца, что посулил ты несчастным? Стоять
тебе ныне перед Вечным и держать ответ за все: за доброе и за злое. А
много ли доброго сделал ты? Взгляни, кто плюет тебе в лицо. Взгляни на
тех, кто верил: сейчас твоих беззаветных станут вешать... Где же твоя
Истина, Ллан?"
Смертник вздрогнул. Впервые ему стало страшно. Где же Истина? Мысль
снова поставила перед взором то, что прошло. Вот он в Восточной Столице.
Город пуст, словно вымер. Сеньоры не стали разрушать дома, но выкуп
оказался чудовищным. Все вольности и привилегии, все древние хартии с
печатями и алыми заглавными буквицами, выданные еще Старыми Королями и
подтвержденные в недавние времена, сгорели в пламени; магистрат распущен
навечно и город поделен на кварталы, принадлежащие окрестным сеньорам. С
купцов и мастеров сорваны ленты - и черные, и белые; отныне и навсегда все
они - вилланы, отпущенные на оброк, вилланы-торговцы и
вилланы-рукодельники. Но они живы. А вдоль улиц, на бревнах, торчащих из
узких окошек, висят удавленные "худые", те, что держали город из последних
сил, пока однажды ночью ворота не распахнулись во приказу ратуши. Они
висят близко-близко, вешать просторнее не хватило бы бревен, а внизу, у
окоченевших ног казненных, сидят с протянутыми руками их дети. Но в городе
голод, лишнего нет ни у кого, не до милосердия; сиротам не подают, и они
ложатся прямо на плиты, ложатся и умирают, не имея сил даже смежить
синеватые веки...
...Скрипят, все скрипят дощатые ступени под босыми ногами.
Прогнулась, наконец, и освобожденно вздохнула последняя. Вот он, помост.
Подальше, почти у края - столб. Цепями прикручен к нему Багряный,
прикручен и обложен просмоленным хворостом. А чтобы не занялись доски, под
хворост уложены плоские железные щиты, закрывающие половину помоста.
Пылает факел в руке у палача, - не главного мастера, а другого, с закрытым
лицом. И нагреваются в плоской треногой жаровне длинные стальные иглы.
Но это не для тебя, Ллан. Прямо перед тобой, в двух шагах -
неструганая колода с торчащим, наискось врубленным в дерево топором. Он
любовно вычищен, лишь на обушке - несколько темных вмятин-оспинок. Что еще
ты должен вспомнить, пока не упал этот топор?
Да, конечно...
...Однажды на главной площади закричал глашатай. Голос его был
радостен, и на веселые крики сошлись все, кто мог еще в задавленном
страхом городе. Впервые за последние недели глашатай возвещал не казнь, а
прощение. Милость и прощение, коих удостоился виллан Вудри, известный
многим под разбойным прозвищем Степняка; он, образумившись,
споспешествовал властям в захвате богопротивного вожака бунтарей, и тем
обелил себя, уберег от кары и удостоился дворянского звания. Но, - ликующе
возвысил голос глашатай, - оный Вудри, проявив истинное благородство,
свершил и большее. Неисповедимыми путями он уберег, и спас, и сохранил, и
представил ко двору императора дщерь дан-Баэлей, единственный росток
достойного рода. И посему, как верный и высоконравный, заносится помянутый
Вудри со всеми потомками своими в матрикулы сеньоров по Шелковой Книге
Баэля, получая землю и герб! И да будет сие назиданием каждому и памятью о
том, что воздается смертному по делам его! Но последние слова глашатая
заглушил крик седовласого простолюдина. Он потрясал кулаками и выкрикивал
бессильные проклятия. Вокруг него опустело, люди расступились, и внезапно
кто-то сдавленно ахнул: "Глядите, Ллан", и сразу же сквозь покорную толпу,
раскидывая людей, как валежник, бросились стражники...
Потом его везли - как зверя, закованным, запертым в крытой повозке.
Вместе с ветром в щели несло трупным смрадом; даже не видя, можно было
понять по вони и хриплому карканью, что вдоль дороги стоят виселицы и что
виселиц этих много. Совсем одного увозили его из Восточной Столицы: всех
остальных, видать, уже перебили, а кого не убили еще - выловили.
И впрямь, здесь, в Новой Столице, в каменных мешках гнили сотни
пленных, прибереженных специально для этого дня. А Ллана не убили на
месте, чтобы не портить сочную приправу к празднику сеньоров: зрелище
гибели отца мятежей, ненавистного едва ли не больше, нежели сам Багряный.
Ведь тот - непостижим. Ллан же понятен. И ненависть к нему тоже понятна и
проста; тем сладостнее станет его казнь...
Уже погладил рукоять топора палач.
Уже поставили вод перекладины первые десятки мятежников, накинув на
шеи приспущенные петли, и за концы веревок ухватились кольчужники.
Резко оборвавшись, затих колокольный стон.
Ллан спокойно подошел к плахе, снова обвел глазами затихшую и жадно
подобравшуюся толпу и вздрогнул: прямо против него, на высокой скамье,
близ императора, восседал Вудри в золоченой накидке с гербом - драконом на
лазоревом поле. Сидел и небрежно обнимал левой рукой худенькую
светловолосую девушку, вернее, еще девочку - подростка. Глаза их
встретились, и Вудри, скривив губу, пожал плечами - слегка, почти
незаметно; пожал плечами и улыбнулся, отвечая на пристальный взгляд
осужденного.
Вудрин дан-Баэль, граф и сеньор Баальский - по праву императорской
милости и через брачное таинство, провожал мятежника без ненависти; имей
он в душе больше веры - попросил бы Вечного о милости к дураку.
Ллан преклонил колени и, щекой к шершавому дереву, положил голову на
плаху.
Мыслей нет - все ушло. Лишь одно, подобно раскаленным щипцам палача,
жгло, болью сводило скулы:
- Почему?! Где же Истина?..
Тень от топора мелькнула над склоненной головой: солнечный зайчик
подпрыгнул и заиграл перед глазами.
И Ллан понял.
А поняв, застонал от мучительного желания повернуть голову и в
последний раз взглянуть на высоко поднявшееся солнце, которое пригревало
его спину и обнаженную шею. Какое оно, солнце? Ведь он, звавший людей к
Солнечному Царству, в последние годы ни разу не вскинул голову, чтобы
посмотреть на ясное предвечное светило...
12
...А потом палач прислонил топор к колоде, и поклонился императору, и
помахал квадратной ладонью толпе, и пошел вниз по ступеням с видом
человека, хорошо и полезно поработавшего, а тот, второй, в колпаке, отошел
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг