постороннее, мешающее, странное. Он досадливо собрал хмельные мысли - и
споткнулся, застыл в стойке, как голодный пес: донеслась французская речь!
("Я волнуюсь, заслышав французскую речь", - вдруг завертелась в голове
бешеная пластинка). Трое мужчин и молодая дама вышли из "Волги", швейцар
излучил радушие при входе, и, как горохом перебрасываясь быстрыми фразами,
они проследовали внутрь!..
Неотвратимо, подобно ожившей статуе, Кореньков двинулся следом. Он,
будто со стороны, отмечал, как совал деньги швейцару, администратору
ресторана, официанту, как втиснулся за столик, что-то пил и чем-то
закусывал, всем существом устремленный к тем четверым, - они почти не
пили, держались как-то по-особенному свободно, болтали, - и он почти все
понимал: ужасные сроки согласования какого-то документа, длинные дороги,
русские художники в Париже...
Они расплатились. Кореньков подошел, задевая стулья.
- Вы из Парижа? - отчаянно спросил он без предисловий.
Компания воззрилась, замолчав.
- О, вы говорите по-французски? - приятно улыбнулся один, носатый,
без подбородка, похожий в профиль на доброго попугая.
- Иногда, - сказал Кореньков. - И что мне здесь с этого толку?
Французы рассмеялись вежливо.
- Мы не ожидали услышать здесь... - с нотками воспитанной
отчужденности начала дама...
- Вы из Парижа? - повторил Кореньков, перебивая.
- Из Парижа, - подтвердил маленький, весь замшевый, шарик. И были они
все чистенькие, промытые, не по-нашему небрежные. - А что, у вас особое
отношение к этому городу?
- Ребята... - проговорил Кореньков, и голос его сел до сипа, шепота,
мольбы. - Ребята, - проговорил он, - давайте выпьем. Вы не понимаете, что
такое Париж.
Французы отреагировали весело. Возник администратор и стальной
хваткой поволок Коренькова. "Т-тебе чего, это иностранцы, вали, ну", -
прошипел он.
Кореньков вцепился в скатерть:
- Господа, прикажите мерзавцу подать стул и прибор, меня заберут в
милицию, помогите!
Неловко бросать почти знакомого в беде - солидарность возникла:
французы достойно загалдели, зажестикулировали.
- Этот человек - их гость, они его пригласили, - на чистейшем русском
языке сказала дама; Кореньков сообразил - переводчица.
Официант неодобрительно обслужил.
Происшествие сблизило, наладился разговор, расспросы.
- У вас почти чистое парижское произношение!
Поаплодировали; чокнулись; изумлялись:
- И вы самостоятельно... Признайтесь, разыгрываете?
- Столько лет...
- Так почему вы давно туда не съездили?
- Вам бы наши заботы, - туманно ответил Кореньков; все-таки он был
нетрезв.
Прекрасную сказку не могли омрачить мелочи: у входа его забрали
дружинники, доставили в отделение, составили протокол о приставании к
иностранцам, отправили в вытрезвитель; ха.
Утром он на удивление сиял среди измятых рож казенного дома, умолил
не посылать бумагу на работу, оставил в залог часы и пропуск, схватил
такси, занял денег, уплатил штраф и примчался к жене - устроил сплошной
праздник: уборку, стирку, поцелуи, клятвы, песни и пляски. Его распирало,
он летал, парил над землей, в звоне серебряных колокольчиков.
Переводчица объяснила: теперь все реально. Есть "Интурист", есть
ОВИР, турпутевки, поездки по приглашению; стоит это круто, но в пределах
возможного.
Коренькова залихорадило. Он стал восстанавливать свою французскую
библиотечку, слушать французскую музыку; и начал копить деньги.
Полюбил прогуливаться вблизи гостиницы, иногда посиживал в ресторане;
еще дважды удалось свести знакомства - французы консультировали здесь
строительство новой фабрики по их проекту. Последняя группа решительно
отказалась признавать его за русского, не нюхавшего Франции, и
заподозрила, кажется, в провокации. А выказанное им доскональное знание
Парижа просто поставило их в тупик.
- Вы могли бы работать гидом в Париже.
- Я попробую, - спокойно ответил Кореньков.
Зал за залом перечислял он коллекцию Лувра. Французы, переглянувшись,
признались, что искусство - не их хобби.
- Видите ли, мсье, мы не посещаем Париж, мы в нем живем, а это
совершенно разные вещи.
Ему обещали прислать приглашения, но пришло только одно. В
соответствующем месте Коренькову разъяснили, что он практически незнаком с
приглашающим, а годится лишь настоящее знакомство, длительное, с
перепиской. Полтора года Кореньков переписывался с одним добрым шевалье,
но приглашение почему-то не пришло...
А в другом месте ему после строгого внушения разъяснили, что такое
его невыдержанное поведение может только навредить в случае оформления за
границу: неясные контакты с иностранцами.
"Интурбюро" раскрыло, что путевки во Францию (поулыбались) приходят
сравнительно редко и распределяют их исключительно по профсоюзной линии.
Кореньков прикинул свой стаж, разряд, дисциплину. По собственному
почину взял повышенные обязательства. После перевыборов сделался профоргом
бригады. Он как бы пытался забить очередь, понимая проблематичность урвать
столь лакомый кусок...
И однажды действительно пришла путевка во Францию, на двенадцать
дней, стоимостью две тысячи сто рублей; но поехал замдиректора по
коммерции - руководитель, с высшим образованием, ветеран...
Вышла замуж дочь, отложенные деньги ухнули на свадьбу: застолье,
платье, первое обзаведение для молодых, - все нужно, как у людей, куда ж
денешься.
Время летело, женился и сын, появились внуки, внукам хотелось делать
подарки, жена все чаще прихварывала, рекомендовалось отправлять ее в
санаторий, и все требовало сил, времени, денег, денег, времени, сил...
А перед сном Кореньков закрывал глаза и думал о Париже - спокойно и
даже счастливо. Так в старости вспоминают о первой любви: давно стихла
боль, сгладились терзания, рассеялись слезы, и осталась лишь сладкая
память о красоте, о потрясающем счастье, и вызываешь воспоминания вновь и
вновь, они уже не мучат, как некогда, а дарят тихой отрадой, умилением,
убежищем от тягостного быта, мирят с действительностью: было, все у меня
было и останется навсегда. Он неторопливо шествовал с набережной д'Орсэ в
зелень Булонского леса, помахивая тросточкой, молодой, хорошо одетый,
бодрый и жадный до впечатлений, смеющийся, выпивал под полосатым тентом
стакан кислого красного вина, жмурился от дыма крепкой "Галуаз" и
предвкушал, как кутнет у "Максима", разорится на отборную спаржу и дорогих
плоских устриц, выжав на них половинку лимона и запивая белым, старого
урожая, вином, пахнущим дымком сожженных листьев и сентябрьскими
заморозками. Он сроднился с утопией, достоверно казалось, что это на самом
деле было, или наоборот - завтра же сбудется, и такое двойное
существование было ему приятно.
А наутро к шести сорока пяти ехал на фабрику.
Ему было пятьдесят девять, и он собирал справки на пенсию, когда в
профком пришли две путевки во Францию.
- Слышь, Корень, объявление в профкоме видел? - спросил в обед
Виноградов, мастер из литейки.
- Нет. А чего? - Кореньков взял на поднос кефир и накрыл стакан
булочкой.
- Два места в Париж! - сказал Виноградов и подмигнул.
Кореньков услышал, но как бы одновременно и не услышал, и стал
смотреть на кассиршу, не понимая, чего она от него хочет. "Семьдесят шесть
копеек!" - разобрал он наконец и все равно не знал, при чем тут он и что
теперь делать.
- Да ты что, дед, чокнулся сегодня! - закричала кассирша. - Давай
свой рубль!
Кореньков послушно протянул рубль, от этого поднос, который он держал
только одной рукой, накренился, и весь обед с плеском загремел на пол, эти
посторонние звуки ничего не значили.
- Ой, ну ты вообще! - закричала кассирша. - Переработал, что ли!
В конце перерыва Кореньков обнаружил себя на привычном месте в
столовой, под фикусом, лицом ко входу, перед ним лежала вилка, ложка и
чайная ложечка. Стрелка дошла до половины, он встал и спустился по
лестнице в цех.
На скамейке у батареи, где грохотали доминошники, выкурил сигарету,
заплевал окурок и как-то сразу оказался в профкоме.
Там скрыли смущение: страсть Коренькова слыла легендой, а права у
него, строго говоря, имелись... Толкнув обитую дверь, он нарушил беседу
председательницы с подругой-толстухой и вперился в нее вопросительно,
требовательно и мрачно.
- Ко мне, Дмитрий Анатольевич? - осведомилась председательница
певуче.
- Путевки пришли, - вопросительно-утвердительно сказал Кореньков.
- Какие путевки? В санаторий? - приветливо переспросила та.
- Во Францию, - тяжко рек Кореньков, выдвигаясь на боевые рубежи.
- Ах, во Францию, - любезно подхватила она. - Ну, еще ничего не
пришло, обещали нам из Облсовпрофа одно место, может быть, два...
- Я первый на очереди, - страшным шепотом прошелестел он.
- Мы помним, обязательно учтем, кандидатуры будут разбираться...
открытое обсуждение...
Дремавшее в нем опасение вскинулось зверем и вгрызлось Коренькову в
печенки. Протаранив секретаршу директора, он пересек просторный затененный
кабинет и упал в кресло напротив.
- Что такое? - Директор не поднял глаз от бумаги, не выпустил
телефонной трубки.
- Павел Корнеевич, - выдохнул Кореньков. - Тридцать шесть лет на
фабрике. На одном месте. Верой и правдой (само выскочило)... Христом-богом
прошу! Будьте справедливы!..
- Квартиру?..
- Две путевки в Париж пришли. Тридцать шесть лет. Через полгода на
пенсию... Верой и правдой... не подводил... всю жизнь... прошу - дайте
мне.
Народ знает все. Ехать предназначалось главному инженеру и начальнику
снабжения. Общественное мнение Коренькова поддержало:
- Давай, не отступайся! Имеешь право!
В глазах Коренькова появилось затравленное волчье мерцание. Сжигая
мосты, он записался на прием в райкоме и Облсовпрофе. Фабричный
юрисконсульт, девчонка не старше его дочери, посочувствовала, полистала
справочники, посоветовала заручиться ходатайством коллектива.
Распространился слух, что если Коренькову не дадут путевку, он повесится
прямо в цехе и оставит письмо прокурору, кто его довел. Во взрывчатой
атмосфере скандала Кореньков почернел, высох, спотыкался.
Жена заявилась и закатила истерику в профкоме:
- Как чуть что - так про рабочую сознательность! А как чуть что - так
начальству! Я в ЦК напишу, в прокуратуру, в газету! Будет на вас управа,
новое дворянство!..
Делопроизводительница по юности лет не выдержала: шепнула срок
заседания по распределению загранпутевок. Кореньков возник ровно за одну
минуту до начала и прочно сел на стул. Лица у президиума изменились.
- А вы по какому вопросу, Дмитрий Анатольевич?
Кореньков заготовил гневную аргументированную речь, исполненную
достоинства, но встать не смог, голос осекся, и он со стыдом и ужасом
услышал тихий безутешный плач:
- Ребята... да имейте ж вы совесть... да хоть когда я куда ездил...
хоть когда что просил... что же, отработал - и на пенсию, пошел вон,
кляча... Ну пожалуйста, прошу вас... - И не соображая, чем их
умилостивить, что еще сделать, погибая в горе, сполз со стула и опустился
на колени.
Теплая щекотная слеза стекла по морщине и сорвалась с губы на
лакированную паркетную плашку.
Кто-то кудахтнул, вздохнул, кто-то поднял его, подал воды, потом он
лежал на диване с нитроглицерином под языком, старый, несчастный, в
спецухе, так некстати устроивший из праздника похороны.
Назревший нарыв лопнул: непереносимая ситуация требовала разрешения.
Пожимая плечами и переглядываясь, демонстрировали друг другу свою
человечность и великодушие: чтоб и волки сыты, и овцы целы. Все были в
общем "за", помалкивали только двое "парижан"... В конце концов главному
инженеру пообещали первую же лучшую путевку в капстрану, улестили,
умаслили, и он, неплохой, в сущности, мужик, по нынешним меркам молодой
еще, согласился - и сразу повеселел от собственного благородства и
размаха.
- Вставай, Дмитрий Анатольевич, - дружелюбно хлопнул по плечу
Коренькова. - Все в порядке, поедешь, не сомневайся.
...Ах, что за несравненные хлопоты - сборы за границу! Пять месяцев
Кореньков собирал справки, выписки, характеристики, заверял их в
инстанциях, заполнял многостраничные анкеты о сотне пунктов, сидел в
очередях на собеседования и инструктажи. На медкомиссии у него от волнения
подскочило давление, он слег от горя: жена достала через знакомую с базы
десяток лимонов (снижают), с той же целью скормила ему с полведра варенья
из черноплодной рябины, перед сном выводила на прогулку и велела думать
только о приятном. Слава богу, давление нормализовалось: пропустили.
Идеологической комиссии он боялся не меньше. Конспектировал программу
"Время", вырезал из "Правды" политические новости и сидел в фабричной
библиотеке над подшивками "Коммуниста". Он среди ночи мог не задумываясь
ответить, что главой государства Буркина-Фасо является с тысяча девятьсот
восемьдесят третьего года Санкара, первым генеральным секретарем ООН был
норвежец Т.Х.Ли, а фамилия председателя компартии Лесото - Матжи. Накануне
постригся, пошел при галстуке... Ответил на все вопросы!
Они продали облигации, снесли в комиссионку женин песцовый воротник,
влезли в долги: деньги набрались.
Купили ему новый костюм, чешский, вполне приличный, жена сама, как
когда-то, подогнала брюки; сорочка индийская, галстук польский, туфли
румынские - европейская экипировка.
Покупки - список на четырех листах, многократно откорректированный и
выверенный - изумительным фокусом укладывались в четыреста франков,
выданных в обмен сорока рублей.
Пять месяцев минули. В последнюю ночь Кореньков не смог заснуть.
Победное солнце Аустерлица возвестило прекрасный день начала пути.
Помолодевший и легкий ("Присели на дорожку. Поехали!") - он тронулся.
На вокзале их группу, уже хорошо знакомых между собой тридцать
человек, во главе с руководителем, которого следовало слушаться
беспрекословно, проверили, пересчитали, посадили в вагон и отправили в
Москву. Перрон с машущими семьями уплыл...
Улетали из Шереметьева. В международном отделе по сравнению с общей
толкучкой было свободно, прохладно. Таможенник, полнеющий парнишка с
вороной подковкой усов, мельком сунул нос в кореньковскую сумку и
продвинул ее по стойке: досмотр окончен.
В автобусе Кореньков оказался рядом с двумя француженками,
элегантными грымзами с сиреневой сединой, покосился на руководителя и от
разговора воздержался: грымзы сетовали, что не выбрались на тысячелетие
крещения Руси, церковные торжества.
Их "Ту-154" взлетел минут на пять позже расписания, как и принято,
Кореньков завибрировал, считал минуты, он уже боялся всего: задержки,
неисправности самолета, ошибки в оформлении документов, обнаруженной в
последний момент; в полете боялся, что Париж вдруг закроется по
метеоусловиям, или забастуют диспетчеры, или вдруг нарушатся
дипломатические отношения, и вообще самый опасный момент - посадка... и
лишь когда под колесами с мягкой протяжной дрожью понесся бетон и турбины
шелестяще засвистели на реверсе, гася пробег, явилось спокойствие -
странноватое, деревянное, пустое.
- Наш самолет совершил посадку в аэропорту Шарль де Голль...
В свою очередь Кореньков спустился по трапу, мгновение помедлив,
прежде чем перенести ногу с нижней ступени на шероховато-ровное серое
пространство - землю Парижа.
Рубчатые резиновые ступени эскалатора вынесли их в красноватый от
вечерних отблесков зал, наполненный ровным сдержанным эхом. Длинноволосый
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг