Михаил ВЕЛЛЕР
ХОЧУ В ПАРИЖ
Хотение в Париж бывает разное. На минуточку и навсегда, на экскурсию
и на годик, служебное и мимолетное, всерьез и в шутку: "Я опять хочу в
Париж. - А что, вы там уже были? - Нет, я уже когда-то хотел". Всемирная
столица искусств и мод, вкусов и развлечений, славы и гастрономии,
парфюмерии и любви - о, далекий, манящий, загадочная звезда, сказочный
Париж, совсем не такой, как все остальные, обыкновенные и привычные,
города. Париж д'Артаньяна и Мегрэ, Наполеона и Пикассо, Людовиков и
Бриджит Бардо, Бельмондо, Шанель, Диор, Пляс Пигаль, Монмартр, бистро,
мансарды... ах - Париж!.. Вдохнуть его воздух, пройти по улочкам, обмереть
под Нотр-Дам, позавтракать луковым супом, перемигнуться с пикантной
парижанкой, насладить слух разноязыкой речью, кануть в вавилонские
развлечения, кинуть франк бездомному художнику, растаять в магазинном
изобилии, купить жареных каштанов у торговки, узнать вкус абсента и
перно... ах - Париж! хрустальная мечта, магнетическое сияние, недосягаемый
идеал всех городов, искус голодных душ. Вернуться и до конца дней
вспоминать, рассказывать, где ты был и что видел, - или рискнуть,
преступить, сыграть с судьбой в русскую рулетку, остаться, слиться с его
плотью, стать его частицей - или гордо покорить, пройти сквозь нищету,
подняться к сияющей славе, добиться всемирного успеха, денег, поклонения,
репортеры, экипажи-скачки-рауты-вояжи, летняя вилла в Ницце, особняк на
Елисейских полях... Один знаменитый весельчак-композитор поведал
телезрителям, что весну он предпочитает проводить в Париже. Тонкая шутка
не была понята: миллионы безвестных и рядовых тружеников дрогнули в
возмущенной зависти к наглому счастливцу, ежегодно празднующему весну в
Париже, где цветут каштаны и доступные женщины на брегах Сены под сенью
Эйфелевой башни. Короче, кому ж неохота в Париж. А спроси его, что он в
том Париже оставил? Побывать, походить, посмотреть... даже не
обарахлиться, это и в Венгрии можно... а печально: жить, зная, что так и
до смерти не увидишь его, единственный, неповторимый, легендарный, где
живали все знаменитости, и помнили, и вздыхали ностальгически: "Ну что,
мой друг, свистишь, мешает жить Париж?" Неистребимая потребность,
бесхитростная вера: есть, есть где-то все, чего ни возжаждаешь - красота,
легкость, романтика, свобода, изобилие, приключение, слава; смешной символ
красивой жизни - Париж. Боже мой, как невозможно представить, что из
Свердловска до Парижа ближе, чем до Хабаровска. Как невозможно
представить, что кто-то там может так же просто жить, как в Конотопе или
Могилеве.
Итак, в один прекрасный день Кореньков захотел в Париж.
В пятом классе Димка Кореньков посмотрел в кино "Трех мушкетеров". И
- все.
Он вышел из зала шатаясь. Слепо бродил два часа. Вернулся к
кинотеатру и встал в очередь.
Денег на билет не хватило. Помертвев, он двинулся домой и выклянчил у
матери рубль, задыхаясь, понесся обратно: успел.
После девятого раза Париж стал для него реальнее окружающей скукоты.
Жизнь в городишке была небогатая. Пассажирский поезд проходил дважды
в неделю. Местных хулиганов знали наперечет. Изредка заезжали областные
артисты. Пробуждающаяся Димкина душа, неудовлетворенная обыденностью,
оказалась затронута в заветной глубине.
Обрушился удар - фильм сняли с экрана. Димка горевал, пока не
просияла надежда: он впервые отправился в библиотеку и взял "Три
мушкетера". Ту ночь не спал: сидел в туалете их коммуналки и читал...
Вернуть книгу было выше его сил - он легче расстался бы с рукой.
Почта принесла суровое извещение об уплате пятикратной стоимости. Отец
отвесил Димке воспитующий подзатыльник. Такова была первая его жертва на
тернистом пути к мечте.
Познав наизусть "Трех мушкетеров", Димка обнаружил "Двадцать лет
спустя" и "Виконта де Бражелона". Упоительно и безмерно счастлив, он
погрузился в яркий и отважный мир Люксембургского дворца и Пре-о-Клер, где
дамы мели шлейфами паркеты, взмыленные кони с грохотом мчали кареты через
горбатые мосты и шпаги звенели в лучах заходящего солнца. Его выдернули из
грез, как рыбку из речки, - четверть окончилась, он не успевал по всем
предметам, грандиозный скандал разразился.
- Хоть что-нибудь ты знаешь? - скучно спросила классная, прикидывая
втык от педсовета за Димкины успехи.
- Париж стоит мессы, - нахально выдал Димка. - Экю равняется трем
ливрам, а пистоль - десяти.
Класс возопил триумф над племенем педагогов. Кличку "француз" Димка
принял как посвящение в сан. Раньше он не выделялся ничем: ни силой, ни
храбростью, ни умением драться, ни знаниями, ни умом, ни престижными
родителями. В секцию его не приняли по хилости, кружки не интересовали,
музыкальный слух отсутствовал. Париж придал ему индивидуальность, выделил
из всех, и в любовь к Парижу он вложил все отпущенные природой крохи
честолюбия и самоутверждения - это был его мир, здесь он не имел
конкурентов.
Упрочивая репутацию и следуя течению событий, он вытребовал в
библиотеке слипшуюся "Историю Франции". Нарабатывал осанку, гордое
откидывание головы. Отрепетировал высокомерную усмешку. С герцогской этой
усмешкой сообщал о невыполненных уроках, не снисходя до уловок. Учителя и
родители, одолевая бешенство, списывали выкрутасы на трудности переходного
возраста, вздыхали и строили планы воспитательной работы. Они ничего не
понимали.
- Ты правда знаешь французский? - спросила Сухова, красавица Сухова,
глядя непросто.
Французский в их дыре не звучал со времен наполеоновского нашествия;
Димка зарылся в поиски и нашел учебник, траченный мышами и плесенью.
Выламывал губы перед зеркальцем - ставил артикуляцию. И все реже отсиживал
в школе, зато в нее все чаще вызывали отца.
Отец попомнил домострой и выдрал его с тщанием.
- Еще тронешь - сбегу, - прерывистым фальцетом пообещал Димка, когда
экзекуция перешла в стадию словесную.
- Куда ты убежишь? - вскрикнула мать, вскинув полотенце.
- В Париж! - зло припечатал Димка. Серьезно.
"Во блажь очередная... Слетит". Блажь не слетала. Жизнь обрела
стержень: Париж был интереснее, красивее, лучше дурной повседневной
дребедени. Он уже знал Париж лучше собственного района: Версаль, Сен-Дени,
Иври, Сите!.. Окружающее касалось его все меньше, плыло мимо, не колыхало.
После восьмого класса школа с облегчением сбросила бзикнутого в лоно
ПТУ. И то сказать: хотение в Париж - это еще не профессия.
Годы в ПТУ не отяготили Димкино сознание. Он чего-то делал в
мастерских, чего-то слушал в классах, а на самом деле хотел в Париж.
Хотение начало давать результаты, пока как бы промежуточные: с ним
считалась прекрасная половина училища - он досконально знал, что носят в
Париже. Неведомыми путями приплывал каталог мод, сиял глянцем, вгонял в
пот провинциальных портняжек, не чаявших обшивать маркизов и виконтов. В
конце концов сермяжную продукцию родной областной фабрики взялись
перешивать ему две девочки в обмен на консультации. "Так носят в Париже",
- снисходительно ронял он местным денди в клешах с жестяными пряжками.
На каникулах он приобрел в областном центре пластинки с уроками
французского, пылившиеся там с одна тысяча девятьсот незапамятного года.
Гонял их до ошизения на наидешевейшем проигрывателе "Юность", шлифуя
произношение.
Поскольку французы предпочитают пить красное вино, он предпочитал
исключительно его серьезному мужскому напитку водке. Запив в парадняке
красным рагу и паштет, приготовленные матерью по списанному рецепту, он
чувствовал, что вкусил сегодня вполне французскую трапезу.
Сложнее оказалось с луковым супом. "Книга о вкусной и здоровой пище"
рецепта не давала. Димка сам разварил лук в лохмотья, бухнул в мутную
водичку поболе соли, перца и лаврового листа (французская кухня острая) и
через силу выхлебал ложкой; прочие домочадцы, отведав и сплюнув, от
деликатеса мягко отказались.
Апофеозом гастрономических изысков явилась варка лягушек. Нацапав в
болоте десяток квакух, Димка улучил час, когда дома никого не было, и
приволок добычу на кухню. Не будучи дилетантом, он знал, что едят только
задние лапки, с дрожью отделил их и разместил в суповой кастрюле,
помолившись, чтобы мать не узнала. Определив готовность, скомандовал себе:
"Пора!" - и действительно сунул в рот маленькую, похожую на цыплячью,
лапку и сжал челюсти, но тут здоровый русский организм воспротивился
насилию над своей природой, желудок лягушек отверг; Димка отпился холодной
водичкой и помыл в кухне пол. И еще долго стыдился своего тайного позора.
Зато с девушками он в свой срок сделался свободен и даже развязен.
Атмосфера Парижа фривольна, парижанин живет легкой и игристой, как
шампанское, любовью: легкий флирт, мимолетная измена, элегантный роман.
Обычно Димкины избранницы не могли вот так сразу настроиться на парижский
лад, иногда отказ происходил в форме категорической и грубой; он
насмешливо утешался их глухим провинциализмом: "Да, это не Париж". Но и
когда его пылкая страсть была разделима - он оставался недоволен. Где
талия, тонкая, как у цветка? Где грудь, упругая, как резиновый мяч? Где
шаловливый задор, прикушенная губка? И где, наконец, неземное блаженство?
А тайная пена кружев тончайшего белья? Вот уж по части белья местные Манон
были столь же бессильны, сколь невиновны, облекая свои юные прелести в
стеганую холстину с желтыми костяными пуговицами и байку с начесом...
Горький осадок не исчезал.
Может составиться впечатление, что он был каким-то маньяком,
параноиком. Да нет, он был в общем совершенно обычным парнем, ну просто он
хотел в Париж, хотеть ведь никому не запрещено. У каждого свое хобби, или
свой таракан в голове, как сказали бы англичане. Ну с легким прибабахом,
бывает. Он бы и поехал в Париж, да понятия не имел, с какого конца за это
дело взяться. Иностранец было словом ругательным, политическим ярлыком. За
границу уезжали дипломаты или предатели. Но не одни же дипломаты и
предатели заграницу населяют. У него не было никаких конфликтов с Родиной,
никаких несогласий, он был за социализм - он ведь и в Париж-то хотел не
навсегда, а так, посмотреть, пожить немного, ну от силы года два; но кому
и как это объяснишь?..
А фанерная этажерка заполнялась книгами о Париже. С закрытыми глазами
он мог бы пройти из пятого арандисмана в четырнадцатый. Он высчитал
количество шагов от Лувра до "Ротонды", принимая длину шага равной
семидесяти сантиметрам. В нем родилось знакомое некоторым чувство: он
словно вспоминал о Париже, хотя там не был. Однажды он с пронзительной
достоверностью почувствовал себя парижанином, неведомо как заброшенным в
этот глухой угол.
В армии, слава Богу, из него эту дурь подвыбили. Напомнили об
империализме, колониализме, ненужно большой армии, кстати позорно разбитой
в восемьсот двенадцатом году, интервенции, безработице, проституции и
эксплуатации. Рядовой Кореньков (молодой-необученный, салажня, еще варежку
разевает!) пытался проповедовать насчет Сопротивления, Жанны Лябурб,
Марата и голубки Пикассо, но первейшие доблести солдата есть дисциплина и
выполнение приказа, направление мыслей беспрекословное, налево кру-гом. И
для укрепления правильного направления мыслей лепили наряды.
Мысли Димкины направления не изменили, но что подразвеялось, что
упряталось поглубже: солдат вышел исправный. Французский язык стал
подзабываться, так ведь и по-русски к отбою язык заплетается.
Перед дембелем подсекло: выяснилось, что он теперь знаком с военной
техникой и прочими секретными вещами и теперь на нем пять лет карантина -
без права поездок за границу.
- Ты что, Кореньков, за границу, что ли, собрался? - удивился
замполит его реакции на известие.
- Никак нет, - заготовленно соврал Димка, - хотел учиться в институте
на переводчика.
- О? Пока выучишься - время и пройдет!
Дома Димка отдохнул месяц и затосковал. Когда тебе двадцать, пять лет
- срок бесконечный... Да эх, еще не старость. Прочитал объявление о наборе
и сорвался в областной центр: все ж фабрика, институт - цивилизация. А там
обвыкся, перевез в общагу свои книжки, пластинки и терпеливо принялся за
старое.
Мечты мечтами, жизнь жизнью: из череды девочек как-то выделилась
одна, высветилась, открылась - единственная. Димка влюбился, Димка потерял
голову. И оказалось, что будет ребенок... Так он женился. В общем
счастливо женился, не жалел.
Он помогал жене стирать пеленки, собирал справки для получения
квартиры, вечерами слушали по приемнику французскую музыку, он переводил
слова, учил ее одеваться так, как носят в Париже, ей это нравилось
поначалу, подкупало: "Я сразу увидела, что ты не такой, как все..."
Сыну было три года, а Димке двадцать шесть, когда родилась дочка, а
квартиры все еще не было, снимали комнату. Теперь он прекрасно
представлял, что попасть в Париж безмерно трудно, практически нереально, и
в любом случае сначала требовалось добыть семье крышу над головой...
родная же кровь...
В тридцать два он получил от фабрики квартиру. На радостях влезли в
долги, купили всю мебель, а дети росли, одежда на них горела, Димка
прихватывал сверхурочно, жена часто сидела дома на справке: корь, свинка,
грипп, - жизнь текла, как заведено, чем дальше, тем быстрей.
Париж стал абстрактным, как математическая формула, но столь же
неотменимым. Димка не пил, не болел в футбол, не играл в домино, не ездил
на рыбалку, не копил на машину: он готовил себя к свиданию, которое
когда-нибудь состоится. Тайком встречался с учительницей французского
языка; жена чуяла, ревновала, хотя учительница была немолодая и
некрасивая. Учительница радовалась родственной душе, она тоже никогда не
была в Париже, а французскому ее научили в институте преподаватели,
которые тоже никогда не были в Париже, по учебникам, авторы которых там
тоже не были. Странный город.
Стать моряком загранплавания и сбежать в капстране? И поздно, и
позорно, и семью не бросишь... слишком много здесь.
Времена между тем шли, и кое-что менялось. В городе построили новую
гостиницу, и в нее стали иногда приезжать иностранцы. К разочарованию
Коренькова, построившего знакомство с администраторшей и швейцаром,
французов не было: болгары, поляки, восточные немцы.
...И вот однажды, получив письмо от сына из армии, он вздохнул и
подивился быстротечности времени, усмехнулся безнадежно себе в зеркало -
полысевший с темени, поседевший с висков, погрузневший в талии... и понял
с леденящей ясностью, что все эти годы обманывал себя, что никогда ни в
какой Париж он не поедет.
И стало - легче.
Словно обруч распался - освободил грудь: исчезли выматывающая
надежда, томительная неопределенность. Он даже просиял. Сплюнул.
"Нереально так нереально. И черт с ним, что за ерунда!"
Этой освобожденной легкой приподнятости хватило на два дня. На третий
день обнаружилась сосущая черная пустота в душе, где-то в районе
солнечного сплетения.
Кореньков выпил, и ему полегчало.
Запил он по-черному, прогулял фабрику; на первый раз простили.
Жена поплакала, он покаялся, через неделю сорвался опять.
- Из меня будто хребет вынули, понимаешь? - объяснил он.
Справлял затянувшиеся поминки по мечте: постепенно исчезли книги,
пластинки, проигрыватель, магнитофон и, наконец, приемник, - истаяла и
лопнула нить, связывающая его с Парижем.
Но иногда ему снился голубой город, ажурные набережные в текучих
огнях, быстрый картавый говор, и тогда он просыпался угрюм, черен, не шел
на работу, цедил дрянное разведенное пиво у ларька и дожидался открытия
винного.
Жена раньше прихвастывала перед соседками редкостным мужем, теперь
бегала к ним же на кухни, они всплакивали о судьбине и костерили алкашей,
и от того, что у других так же, и ничего, живут, становилось легче.
Давно уже он не перешивал купленные костюмы, не выбирался по выходным
"на пленэр", не покупал у знакомой киоскерши "Юманите" - он вкалывал,
безропотно отдавал жене зарплату, утаивая на выпивку, и покорно принимал
ругань и причитания после позднего и нетрезвого возвращения домой.
Он плелся домой мимо гостиницы, когда в его сознание проникло что-то
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг