Но петля оказалась затяжной. Павел Арсентьевич пытался сообразить,
чего ему не хватает. Первые признаки недовольства он обнаружил в себе
через несколько месяцев.
В яркое воскресенье, хрустя по синим корочкам подтаявшего снега,
Павел Арсентьевич высыпал помойное ведро и с тихой благостностью помедлил,
постоял. В безлюдном (время обеда) дворе обряженная кулема на качелях -
Маришка из второго подъезда - старательно сопя, пыталась раскачаться.
"Сейча-ас мы..." - Павел Арсентьевич подтолкнул, еще, Маришка пыхтела и
испускала сияние от удовольствия и впечатлений.
В лифте он вспомнил... и не то чтобы даже омрачился... но весь тот
день не исчезала какая-то тень в настроении.
С этого эпизода, крупинки, началась как бы кристаллизация насыщенного
раствора.
Павел Арсентьевич честно спросил себя, не надоели ли ему деньги, и
так же честно ответил: нет. Неограниченность материальных перспектив
скорее вдохновляла. Но...
Накапливалась одновременно и какая-то связанность, усталость. Он
больше не был ни легок, ни чудаковат, и сам знал это. Павел Арсентьевич
отметил в себе моменты внутреннего злорадства при совершении своих добрых
дел. Мол, нате, - а знали бы вы... Стал ловить себя на нехороших,
неожиданно злых мыслях.
Он понял, что профессия оказалась тяжелее, чем он предполагал. И,
пожалуй, оплата, как ни высока она теперь была, производилась все же по
труду. Этот успокоительный вывод, вместо того чтобы укрепить душевное
равновесие Павла Арсентьевича, непонятным образом усиливал внутреннее
раздражение.
Система меж тем функционировала отлаженно, от Павла Арсентьевича даже
не требовалось личной инициативы. Однако к каждому поступку ему теперь
приходилось понуждать себя, и он отчетливо сознавал это.
Бунт вызревал в трюме, как тыква в погребе.
Но сначала в марте пришло письмо от брата, из Новгорода. Просил
приехать.
Затемно в субботу Павел Арсентьевич и отбыл "Икарусом" с Обводного и
вкатил в Новгород серебряно-солнечным утром.
В ободранной квартире, похмельный - нехорош был брат... После ухода
жены (несколько лет назад) он тосковал, запивал иногда, говорил о жизни,
жалел всех и все пытался объяснить...
Они пили в кухне, нежилой, голой - два брата, два невеселых стареющих
мужика. И думал Павел Арсентьевич, что лучше б Нина его разлюбезная душа
гораздо раньше, и все бы тогда еще сложилось счастливо, пьянел, считал ее
стервой и шлюхой, а потом и ее жалел, и говорил неискренне, что все к
лучшему, и искренне - что она из тех, на ком вообще жениться нельзя...
Наутро брат встал снова черен, Павел Арсентьевич потащил его
выгуливать, под закопченными сводами "Детинца" осетрину по-монастырски
медовухой запили, а вечером дома он заставил его разгребать мусор,
пришивать номерки к грязному белью и менять перегоревшие лампочки.
В понедельник, позвонив Агаряну и Верочке на работу, он хозяйничал,
купил новые занавески и швабру, мыл пол, все заблестело, а вечером выпили
- уже немного, перебирали детство, пили за детей, поминали отца и мать и
плакали.
Павел Арсентьевич подарил брату кофейный пиджак и приемник "Океан" и
велел приезжать на следующие выходные.
А дома он вынул из кошелька толстую пачку зеленых пятидесятирублевок.
Глупо подумал, что доллары - тоже зеленого цвета...
В пушистом кофейном джемпере и вранглеровских джинсах он сел за
семейный стол и поковырялся в индейке.
Вызревшая тыква оказалась бомбой, стенки разлетелись, локомотив сошел
с рельс и замолотил по насыпи.
Эффект в лаборатории оказался силен. Даже очень силен.
Павел Арсентьевич явился на работу ровно в восемь сорок пять и закрыл
за собой дверь, уходя, ровно в семнадцать пятнадцать. Масса ужасных вещей
вместилась в этот промежуток времени.
В восемь пятьдесят пять он отказался утрясать вопросы с технологами.
- Супрун, - с сухим горлом ответил он, - это компетенция начальника
группы. Или завлаба. Я запустил работу. Пусть прикажут - тогда пойду.
Супрун растерялся, стушевался, просил извинения, если обидел, и
только потом обиделся сам.
Алексей Иванович Агарян, заглянувший с мягким пожеланием приналечь,
получил ответ:
- Кто везет - того и погоняют.
Агарян обомлел и ущипнул себя за усики. Похолодевший от усилия над
собой Павел Арсентьевич стал точить карандаш.
Каждый час он выходил на пять минут курить в коридор, и в лаборатории
словно включали тихо гудящий трансформатор: "Крупные неприятности...
ОБХСС... вызывают в Москву... любовница..."
- Извините - я ни-чего не могу для вас сделать, - ласково, с
состраданием даже сказал он бескаблучной Людмиле Натальевне
Тимофеевой-Томпсон. Старая дама в негодовании ушла к затяжчикам.
Теперь Павел Арсентьевич не садился в транспорте, чтоб не уступать
потом место. На улице смотрел прямо перед собой: пусть падают кому
нравится, его не касается. Отворачивался, когда женщины брались за пальто:
не швейцар.
Существование его двинулось в перекрестии пронизывающих взглядом; они
вели его, как прожекторные лучи намеченный к сбитию самолет.
В последующие дни он отказался от встречи с подшефными школьниками,
овощебазы, дружины и стояния в очереди за колготками, заполучив неприязнь
Тимофеевой-Томпсон, Зелинской и Лосевой, Шерстобитова, который все еще не
женился, но уже на другой, и Танечки Березенько. В его отсутствие для
успокоения общественного самолюбия решили, что Павел Арсентьевич нажил
расстройство нервов вследствие переутомления.
Без двадцати семь он являлся домой с продуктами из универсама, с
аппетитом обедал, шутил, возился со Светкой, мыл посуду, декламировал
прочувственные нравоучения Валерке и читал в постели журнал "Юный
натуралист".
По истечении пятнадцати суток этого срока испытаний он получил
пятьдесят пять рублей аванса, кои и вручил Верочке со скромным и
горделивым видом наследника, отрекшегося от миллионов и заколотившего
копейку грузчиком в порту.
Кошелек пятнадцать суток провел в запертой на ключ тумбочке; ключ был
упрятан в старый портфель, а портфель сдан в камеру хранения.
По освобождении кошелек предъявил тысячу восемьсот пятьдесят рублей:
на полсотни больше последней выдачи, как и наладился.
Спорить и бессмысленно ломиться против судьбы они с Верочкой не
стали, деньги отложили, а часть пустили на жизнь.
Ночью в туалете Павел Арсентьевич составил крайне детальный список:
что в жизни делать обязательно, а что - сверх программы. "И никакого
произвольного катания, - шептал он, - никакой самодеятельности".
Жизнь приобрела напряженность эксперимента. Павел Арсентьевич боялся
лишний раз улыбнуться. Мучился, взвешивая каждое слово. Дома обедал,
смотрел телевизор и ложился спать - все. "Как все нормальные мужья", -
веско объяснил Верочке.
Еще пятнадцать суток.
Тысяча девятьсот.
Нехороший блеск затлел в глазах Павла Арсентьевича. Ночами он
просыпался от сердцебиений (по-современному - тахикардия).
Назавтра, скованный от злости, он сидел в вагоне метро, отыскивая
глазами женщин постарше, поседее; и сидел.
Танечке Березенько ни с того ни с сего влепил, что надо соотносить
траты со средствами.
В скороходовском дворе оглянулся, подобрал камешек и с силой запустил
в голубя; не попал.
Сергееву велел пошевеливаться с долгом; он не миллионер.
Тимофеевой-Томпсон прописал ходить в обуви без каблуков: и по
возрасту приличнее, и для ног легче. "А также для чужих рук", - негромко
добавил.
Какие услуги!..
Пружина разворачивалась в другую сторону: треск и щепки летели. В
воздухе лаборатории пышным цветом распустились нервозные колючки.
Зелинской и Лосевой было велено пройти заочный курс техникума легкой
и обувной промышленности, а также бросить бегать в театр и записаться - с
целью замужества - в клуб "Тем, кому за 30".
Агаряну было положено заявление о десятке прибавки. Агарян вырвал два
волоска из усиков, подписал и двинул в бухгалтерию.
Павел Арсентьевич ждал конца этих пятнадцати суток, как зимовщик -
уже показавшегося на горизонте корабля со сменой. Корабль подвалил, и в
пену прибоя посыпались с автоматами над головой десантники в чужой форме.
Тысяча девятьсот пятьдесят.
Любимым местом в доме постепенно стала у Павла Арсентьевича ванная.
Там он мог быть один, долго и вроде по делу. Он пристрастился сидеть там
часа по два каждый вечер; дети мыли руки перед сном на кухне.
Он сидел под душем, хлещущим по разгоряченному лысеющему темени,
время от времени высовываясь к прислоненной у мыльницы сигарете. "Гад, -
шептал он, затягиваясь, - паразит, врешь, что хочу, то и делаю".
Чего он хотел, он уже решительно не знал, а делал следующее.
Потребовал двухдневную путевку в профилакторий; и получил, и не
поехал, но Сорокин тоже не поехал.
Совершил прогул: вызвал врача, настучал градусник, подарил коробку
конфет и получил больничный по гриппу на пять дней. Позвонил в лабораторию
(телефон стоял давно - триста рэ) и злобно потребовал навестить его - как
он навещал всех. Вечером примчалась делегация в составе Зелинской и
Лосевой с хризантемами и Супруна с "Мускатом", которую Павел Арсентьевич и
велел Верочке не пускать: он-де заснул впервые за двое суток.
Вышел в день совещания по итогам первого квартала, потребовал слова и
вознес ханжеским голосом льстивую и неумеренную хвалу администрации,
заработал неожиданно аплодисменты, спохватился и тут же подверг
администрацию черной клеветнической критике, а деятельность родной
лаборатории смешал с грязью, предложив чистку, ревизию и пересмотр планов
работы и штатного расписания, снова сорвал аплодисменты и с легким
сердечным приступом был отвезен домой на такси.
Кошелек платил. Павел Арсентьевич потерял всякую ориентацию, словно
слепой в невесомости. Он обратился к своей душе, узрел в ней скверну и
грянул во все тяжкие. Перестал здороваться с соседями по площадке. В
комиссионке предложил взятку продавцу за японские электронные часы
"Сейко"; часы нашлись тут же.
На грани невменяемости Павел Арсентьевич украл в универмаге папку
масла и банку сардин, заставил кассиршу дважды пересчитать и вслух сказал:
"Жулье". Он стал пить и ругаться. Кошелек платил.
В два часа ночи Павел Арсентьевич обнаружил себя в незнакомой комнате
и почти в такой же степени незнакомой постели, где лежала незнакомая
женщина. Восстановив в памяти предшествующие события, он убедился, что
изменил Верочке сознательно. Домой назло не звонил и пришел лишь вечером
после работы. Был принят с пониманием и уважением - усталый добытчик,
глава семьи. Кошелек заплатил.
Ушибившись о бесплодные крайности, Павел Арсентьевич решил попытать
счастья в золотой середине. И бросил делать вообще что бы то ни было.
Он бросил ходить на работу. И вообще никуда не выходил. Поставил в
ванную переносной телевизор, бар и пепельницу и сидел целыми днями среди
благоухающих сугробов немецкого шампуня, пил черный португальский портвейн
по шесть пятьдесят бутылка, курил крепчайшие кубинские "Партагас" и
прибавлял теплую воду.
Верочка плакала...
Кошелек платил.
Холодным апрельским утром Павел Арсентьевич умыл лицо, побрился,
выпил крепкого чаю, надел старую синюю нейлоновую куртку, сел в
троллейбус, доехал до Дворцового моста и с его середины кинул кошелек в
воду. Выпил кружку пива, позвонил на работу, сообщил, что тяжело болел и
завтра придет, дома произвел уборку, приготовил обед, забрал удивленную и
обрадованную Светку из садика и поведал пришедшей Верочке финал всех
событий.
- Ну и слава богу, - сказала Верочка, с лица которой словно сняли
теперь светомаскировку. - Так и лучше.
Вечером они ходили в кино. И весь следующий день тоже был славный,
теплый и прозрачный.
А дома Павел Арсентьевич увидел кошелек. Он лежал на их постели,
отсыревший, и на покрывале вокруг расходилось влажное пятно. На тумбочке
испускала струйку кучка мокрых денег.
- Ааа-аа!.. - голосом издыхающего барса сказал Павел Арсентьевич.
- Пришел, - сказал кошелек. - Мерзавец... Свинья неблагодарная. - И
простуженно закашлял. - Ты соображаешь хоть, что делаешь?
Павел Арсентьевич взвизгнул, схватил обеими руками мокрую потертую
кожу, выскочил на балкон и швырнул ее в темноту, вниз, на асфальт.
- Вот так, - хриповато объявил он семье. И не без рисовки стал
умывать руки.
Назавтра, отворив дверь, по лицам домашних он сразу почуял неладное.
Кошелек сидел в кресле под торшером. Нога у него была перебинтована.
Он привстал и отвесил Павлу Арсентьевичу затрещину.
- Он в травматологии был, - хмуро сообщил Валерка, отведя глаза.
Окаменевшая Верочка двинулась на кухню. Кошелек потребовал чаю с
лимоном. Отхлебнул, поморщился на чашку и сказал, что даст на новый
сервиз, хотя они и не заслужили.
Петля стянулась и распустилась сетью: началась оккупация.
Кошелек велел, чтоб его величали Бумажником, но откликался и на
Портмоне. Запрещал Светке шуметь. Ночью желал пить чай и читать биографии
великих финансистов, за которыми гонял Павла Арсентьевича в
букинистический. На дверь ванной налепил голую девицу из журнала. По
телевизору предпочитал эстрадные концерты и хоккейные матчи, сопровождая
их комментарием, кто сколько получает за выступление. Во время передачи
"Следствие ведут знатоки" клеветал: говорил, что все они взяточники и
сажают не тех, кого следует, и поучал, как наживать деньги, чтоб не
попадаться. И за все исправно платил.
Под его давлением Верочка записалась в очередь на автомобиль и на
кооперативный гараж. Кошелек обещал научить, как провернуть все в полгода.
Однажды Павел Арсентьевич застал его посылающим Валерку за коньяком,
с наказом брать самый лучший. Валерке сулился магнитофон к лету.
Верочка говорила, что теперь уже ничего не поделаешь, а когда они
поменяют с доплатой свою двухкомнатную на четырехкомнатную - она уже нашла
маклера, - то у Бумажника будет своя комната, и все устроится спокойно и
просторно.
Именование ею кошелька Бумажником Павлу Арсентьевичу очень не
понравилось. Еще менее ему понравилось, когда Кошелек погладил Верочку
ниже спины. Судя по отсутствию у нее реакции, случай был не первый.
Павел Арсентьевич пригрозил уволиться с работы и пойти в ночные
сторожа. Кошелек парировал, что он может хоть вообще не работать - хватит
и работающей жены, с точки зрения закона все в порядке. Да хоть бы и оба
не работали, плевать, с милицией он сам всегда сумеет договорится.
Павел Арсентьевич замахнулся стулом, но Кошелек неожиданно ловко
ударил его под ложечку, и он, задохнувшись, сел на пол.
Когда Светка гордо объявила, что подарила Маришке из второго подъезда
синий мячик и помогала искать котенка, Павел Арсентьевич напился до
совершенного забвения, попал в вытрезвитель, из которого и был извлечен
через час телефонным звонком Кошелька.
...Билет он взял в кассах предварительной продажи на Гоголя. До
Ханты-Мансийска через Свердловск. Там есть и егеря, и промысловая охота, и
безлюдность и отсутствие регулярного сообщения, - он прочитал все в
энциклопедии. Друг его институтского друга работал в тех краях лесничим.
Пристроит.
Он оставил Верочке письмо в тумбочке и поцеловал спящих детей.
Чемодана с собой не брал. Одолжит денег и купит все на месте.
Утро в аэропорту было ветреное и ясное. Самолеты медленно рулили по
бетонному полю и занимали место в ряду. Гулко объявили регистрацию на его
рейс.
Павел Арсентьевич прошел контроль, магнит, стал в толпе ожидающих
выхода на посадку и засвистал пионерскую песенку.
Подъехал желтый автобус-салон, прицепленный к седельному тягачу-ЗИЛу,
дежурная сдула кудряшку с глаз и открыла двери; все повалили.
Трап мягко поколебался под ногами, и Павла Арсентьевича принял
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг