наслаждением вдохнув глоток грязного воздуха города, двинулся дальше.
"И все-таки я - шут. Шут - принц мира. Сумел и тут наврать себе. Мне
вовсе не безразлично, что скажут о "Двойной фантазии" в Англии. Я никогда
не уйду из той вселенной. Но я, кажется, научился не быть ее рабом. А
значит, жизнь только начинается."
Он был уже в нескольких шагах от дверей "Дакоты", когда сбоку из
полутьмы в свет окон вышел коренастый невысокий человек и окликнул его:
"Мистер Леннон!"
Он обернулся. Фигура была знакомой. Где-то он уже видел этого
человека. Совсем недавно... А тот присел на одно колено и что-то выставил
перед собой, держа на вытянутых руках. Пистолет?
Джон не успел даже испугаться. Он успел только подумать, что паршиво
это - без НЕЕ, и, в то же время, слава богу, что ее нет рядом. А
вообще-то, этого не может быть... И грохот, рвущий перепонки.
Пять выстрелов в упор. Многотонной тяжестью рухнуло небо. Почему-то
перед глазами - не детство, не толпы зрителей, не Йоко и даже не Шон, а
акварельные картинки недавнего турне - Япония, Гонконг, Сингапур... И
адская боль.
На минуту он потерял сознание, и на это короткое время пробитым телом
полновластно завладел василиск. И он заставил это тело ползти к дверям.
Но вот сознание вернулось к Джону, и василиск моментально ушел назад
- в тень. Джон полз, а в висках его стучало: "Печь хлеб. Печь хлеб".
Испуганный портье в расшитой золотом ливрее выбежал навстречу. Джон понял,
что убит и почувствовал обиду: почему предательская память не показывает
ему ничего из того, что он любит?!
- В меня стреляли, - прохрипел он и впал в беспамятство. Но
инородное, недавно вошедшее в него сознание продолжало фиксировать
реальность. Правда, глаза тела были закрыты, но василиск слышал женский
плач, слышал приближающуюся сирену и визг тормозов, чувствовал на своем
лице торопливые поцелуи горячих мокрых губ, слышал усиливающийся шум
толпы. Он почувствовал, как его подняли и понесли. Он услышал чей-то крик:
"Вы хоть понимаете, что вы натворили?!" И спокойный ответ: "Да. Я убил
Джона Леннона".
Кто-то пальцем приподнял телу веко, и василиск увидел небритое лицо
врача, затем веко захлопнулось. Он блокировал болевые ощущения, так как
электрические удары реанимационного прибора были невыносимы.
Минут через пятнадцать он услышал: "Все. Воскрешать я не умею". И
почувствовал запах табачного дыма.
3
Несколько мгновений два сгустка биоэнергии вместе неслись вверх по
широкому темному тоннелю к ослепительному вечному свету в конце. Но вот у
одного из них достало силы рвануться в сторону, нематериальная зеркальная
пленка лопнула со звонким чмокающим звуком, и василиск, конвульсивно
вздрогнув всем своим затекшим телом, издал оглушительный стон. Он открыл
глаза и чуть приподнял голову. Тут же тройка гадюк-ехидн, ожидавших своего
часа, кинулась к Хозяину и принялась разминать ему туловище и члены.
Василиск презирал гадюк-ехидн за свирепый и трусливый нрав, за
мерзкий обычай беременеть через уста, а главное - за похотливость и
стремление к совокуплению с самым гнусным из живых существ - со зловредной
морской муреной. Но никто другой не умеет делать массаж так, как делают
его гадюки-ехидны, ведь они одни, будучи змеями, имеют в то же время
гибкие и сильные конечности.
Придя в себя, василиск повторил свой недавний приказ: "Бумагу! Перо!
Чернила!" Письмо он закончил так: "Хорошо учись и слушайся маму. Любящий
тебя папа. Северный полюс. Станция "Мирная". 21.15."
Да, это, конечно, была удачная идея - внушить сыну мысль, что его
отец - полярник. Это многое объясняло. А автором идеи был не он.
Автором была Ирина. Видно, вспомнив о его странном, совсем не
современном увлечении покорителями Арктики, она сразу, как только он ушел
жить в общежитие, объяснила Витале, что "папа уехал в экспедицию". Точнее,
не сразу, а почти сразу - когда узнала, что он там, в общежитии, не один.
Когда ворвалась в его дни и ночи женщина-стихия, женщина-дождь,
женщина-радуга, женщина-гибель. Женщина по имени Майя.
...В первый раз она появилась у меня по поручению Грибова. Сперва
(как она позже рассказывала) она пришла туда, где я жил еще недавно, и
Ирина объяснила, как меня теперь можно найти. И она нашла меня и принялась
уговаривать лечь на операцию. Она сказала, что Грибов все хорошенько
обдумал, досконально изучил мою историю болезни и уверен в успехе. И ждет
только моего согласия. Она не знала, что именно благодаря ей я в курсе
действительного положения дел. Ведь она - та самая красивая сестричка,
которая уронила мою карточку возле двери кабинета. Она, конечно, не
запомнила меня. А я-то запомнил. Но сейчас обнаружил, что запомнил
неправильно. Она не просто "красивая сестричка", она - богиня. Я слушал и
слушал ее, и, хотя, не желая быть подопытным кроликом, твердо решил на
уговоры ее не поддаваться, а спокойно дожидаться своей участи, больше
всего в тот момент я боялся, что она прекратит эти уговоры. И уйдет.
- Отчего же он сам не явился? - Я действительно был слегка уязвлен:
Колька Грибов не посчитал нужным придти лично.
- Что вы, - изумилась Майя. - Николай Степанович (ай да Гриб!) так
занят! Он в день спасает по нескольку жизней. Если он будет ходить за
каждым больным... Он просто права такого не имеет.
- Ну, я-то, положим, не "каждый".
- Потому-то он и послал меня, за другим бы вообще бегать не стали.
Другие сами приходят и по году в очереди стоят. Вам очень-очень
по-вез-ло...
- Чем дольше я разговариваю с вами, тем сильнее убеждаюсь, что мне и
вправду повезло. Что я разговариваю с вами. Что вы здесь.
...И она приходила еще дважды. Теперь уже ЯКОБЫ по поручению. А потом
- пришла и осталась. И помчались, звеня, цветные стеклянные ночи, цветные
стеклянные утра, цветные стеклянные полдни и вечера. Стеклянные, потому
что только витражные стекла вызывают то же ощущение ясности. И я уже
простил судьбе, что жить мне осталось несколько месяцев, если все они
будут такими.
...Больше всего он любил наблюдать за ней в момент пробуждения.
Спящая, она была милым безмятежным ребенком с головой, укутанной в светлую
пену волос. Он жарил яичницу, заваривал чай и намазывал на хлеб масло. Он
ставил перед диваном табурет и превращал его в столик. Он опускался перед
ней на колени и осторожно трогал ее волосы, иногда окунаясь в них носом,
вдыхая запахи детского тела и парикмахерской. И вот ресницы вздрагивали, и
дитя превращалось в прелестную юную женщину - благодарную и бескорыстную.
Она любила одевать его рубашки и тогда ее грудь казалась маленькой, а
ноги - такими длинными и такими пронзительно стройными, что чай успевал
окончательно остыть, а яичница - напрочь засохнуть.
Именно сознание приближающейся тьмы и делало бессмысленными
какие-либо угрызения совести, оставляя ему чистый свет.
Говорить они могли о чем угодно, только не о его болезни. Но мысль о
ней всегда жила рядом.
Ему особенно нравилось, когда она снова и снова делилась своими
ощущениями и мыслями их первого дня, первого вечера и первой ночи. Ему
было интересно узнать каким неприятным, некрасивым и все-таки
притягательным нашла она его. Он не спрашивал ее ни о чем, довольствуясь
тем, что она решала рассказать сама. Зато она расспрашивала его много и
подробно. И даже не пыталась скрыть, что интерес этот в большой степени -
профессиональный. Интерес врача ко всему, что касается больного. Он прощал
ей это хотя бы потому, что несколько раз именно ей приходилось возиться с
ним во время приступов. Хотя его и подмывало поинтересоваться, не заносит
ли она информацию о нем в историю болезни; но он не решался этого сделать,
страшась получить утвердительный ответ.
Да, сначала он был даже благодарен своему недругу за свободу и за
встречу. Но день ото дня все рельефнее проступала скорбь скорого
вынужденного расставания. Раньше оно не страшило его. Жаль было Витальку,
но к мысли, что когда-нибудь самого его не будет, а сын останется, он
привык уже давно; ему не жаль было покидать Любимое Дело, потому что
работу свою он не любил; ему не жаль было решительно ничего, пока он не
узнал Майю.
...Мы сидели возле окна и одновременно курили, пили кофе и играли в
ямба, когда Майка вдруг сообщила индифферентным тоном:
- Между прочим, я тебя люблю.
- Да сколько же можно! - возмутился я, - ты мне это уже раз пятьдесят
говорила! - (Цифра была реальной, плюс-минус два).
- Я тебя люблю, - повторила Майка, затянувшись, и слезинка упала
прямо в кофе.
И я не выдержал. Я сказал:
- Ладно, завтра пойдем к Грибову.
Она шмыгнула носом и посмотрела на меня признательно и, как мне
показалось, слегка торжествующе.
4
Оригинальным Кривоногов не был и оригинальность не любил. Он,
конечно, понимал, что оригинальность и ненормальность - не одно и то же.
Но четкой границы не чувствовал. А потому предпочитал обходиться без
оригинальности. Кривоногов уважал четкость. В большой степени неприязнь к
оригинальности была связана и с тем, что по долгу службы ему постоянно
приходилось иметь дело с необычными людьми и необычными событиями.
Оригинальность болезненно интересовала его: он искал ее, чтобы пресечь.
Утром, проходя по своему участку, во дворе винно-водочного магазина
он обнаружил спящую на скамейке-диванчике неопрятную, окончательно
опустившуюся собаку - здоровенного нью-фаундленда. Ничуть не убоявшись
размеров пса, он подошел к скамейке и ткнул кулаком в черный медвежий бок.
Собака лениво шевельнула хвостом.
- Эй, - сказал Кривоногов, - чего разлеглась?
Собака подняла голову и тяжело, с присвистом, вздохнула. Кривоногов
явственно почувствовал острую смесь чесночного запаха и перегара. "Сука, -
подумал Кривоногов. - Или кобель."
- Вставай, - сказал он, - подъем.
Собака встала, осторожно, лапа за лапой, спустилась со скамейки и,
понурившись, села возле Кривоногова.
- Чего расселась? Пошли.
Собака послушно поднялась и вразвалочку двинулась чуть поодаль.
Капитан Селевич, непосредственный начальник Кривоногова, увидев в
кабинете мохнатую, облепленную репьем собаку, удивился не особенно. Он
доверял Кривоногову, хотя врожденное чувство субординации иной раз и
вынуждала его вносить в речь с подчиненными чуть пренебрежительные нотки:
- Потерялся? - кивнул он на пса, развалившегося у зарешеченного окна.
- Леший ее разберет, - неопределенно ответил Кривоногов. - Пьяная
она.
- Чего говоришь-то?.. - поднял брови капитан.
- А вы, товарищ капитан, сюда подойдите, во-во, и наклонитесь. Ну ка,
дыхни, - сказал он собаке.
- Х-хы, - послушалась та.
- Чуете?
- Вот же скотина, - поморщился Селевич, - вроде породы благородной, а
туда же.
- Да это всегда так, - проявляя классовое сознание, сказал
Кривоногов, достал папиросу и закурил.
- Что с ней делать-то, - вслух подумал Селевич и обернулся к
Кривоногову. - Где ж тебя угораздило суку эту подцепит?
- А может она - кобель?
- Хрен редьки не слаще. Откуда она?
- Возле штучного кемарила.
- Факт антиобщественного поведения налицо. Может, штрафануть ее?
- Чего с нее возьмешь-то? Разве что с хозяина?
- Эй, - обратился Селевич к собаке, - хозяин у тебя есть?
Собака легла.
- Вообще-то, хозяин-то здесь при чем? - философски заметил
Кривоногов. - Не хозяин пил. Сама.
- Эй, ты, - наклонился Селевич над собакой, - штраф будешь платить?
Собака высунула язык и часто задышала.
- Стерва! - выругался в сердцах Кривоногов.
- Чего с ней цацкаться, давай в трезвяк ее, там разберутся!
- Не примут, - сказал более опытный в таких делах Кривоногов.
- Ты, пес! - напористо сказал Селевич, - ты у нас допрыгаешься! На
работу бумагу пошлем...
- Какая у нее работа, - попытался перебить начальника Кривоногов, но
тот, не обращая внимания, закончил: - ...вылетишь, как миленькая, сейчас с
этим строго.
Собака икнула и закрыла глаза.
- Ну, сволочь, ты гляди-ка! - возмущенно и в то же время восторженно
ударил себя ладонями по ляжкам Кривоногов. - Да мы ж тебя, мы ж тебя...
посадим тебя! Через пятнадцать суток по-другому запоешь.
- Куда ты ее посадишь? - раздраженно перебил его остывающий уже
начальник. С минуту они помолчали, затем, неприязненно покосившись на
подчиненного, Селевич тихо сказал:
- Знаешь что, Кривоногов, гони-ка ты ее отсюда.
Кривоногов затушил папиросу о нижнюю плоскость подоконника, подошел
вплотную к собаке и с нескрываемым сожалением несильно пихнул ее ногой. -
"Пошел!"
Собака нехотя поднялась и поплелась к двери кабинета.
Выйдя из здания милиции, она зажмурилась от яркого весеннего дня,
встряхнулась и прямо тут же, перед дверью, улеглась на мостовую. Затем она
посмотрела вперед себя не по-собачьи мутными глазами, зевнула, обнажив
почерневшие от никотина зубы, и проворчала:
- Похмелиться бы.
...Виталька притащил домой мохнатую полосатую гусеницу и показал ее
матери:
- Правда похожа на тигра?
- Правда, - ответила Ирина. Два чувства боролись в ней: брезгливость
и симпатия к этому полузверьку-полунасекомому. Победила брезгливость,
поддержанная здравым смыслом и возможностью сослаться на милосердие: если
гусеницу оставить в квартире, она просто погибнет. - Ты знаешь, что из
этой гусеницы получится бабочка?
Бабочка? - не поверил своим ушам Виталька.
- Да. Сначала гусеница превратится в куколку, а потом - в бабочку.
- Везет же, - сказал Виталька, - ползает, ползает и вдруг
превращается в бабочку. А человек может во что-нибудь превратиться? Может
быть человек - это гусеница чего-нибудь еще?
- Гусеница ангела, - усмехнулась Ирина. - Нет. Человек ни во что
превратиться не может. А гусеницу вынеси во двор и посади на травку или на
цветок. А то и она ни во что не превратится; просто умрет и все.
"А все-таки человек - гусеница ангела, - думал Виталька, выходя во
двор. - Ведь откуда-то этих ангелов придумали. Наверное, кто-то видел их.
Просто что-то в человеке сломалось, и он перестал превращаться. Гусеницы
помнят, как это делается, а люди забыли.
Он осторожно посадил свою мохнатую пленницу на листик тополя и
погладил мягонькую шерстку. Как бы ему хотелось подглядеть, как она будет
превращаться в бабочку. Может тогда и он вспомнил бы что-то?
5
Сегодня лиловые тролли Марксик и Гомик имели редкую возможность, а
значит и желание, веселиться. Сегодня Хозяину пришла пора менять кожу, а
этот сложный и болезненный процесс носит сугубо интимный характер; вся
прислуга была нынче свободна. Точнее, она просто обязана была исчезнуть из
подземной обители Властелина на двое суток. И если кто замешкается, пусть
пеняет на себя.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг