В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались наружу и
складывались в слова, мольбу, стенания...
Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже успел
ее достичь, но в дверях его настиг луч пистолета. Продолжая бежать,
старичок исчез внизу.
- Еще есть желающие? - спросил сержант.
Никто, конечно же, не ответил.
Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как
я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем
приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.
Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что
теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из
толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!
Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было
тихо - шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и
посмотреть на землю сверху, но я не решился.
- Сиди, сиди, - прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, -
видно, уловил мое желание встать. - Сам погибнешь и других подведешь,
щенок.
- Я тебе не щенок!
Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, - конец
тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу
вздувшийся красный след.
- За что? - крикнул я.
Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.
Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной.
Им были смешны даже мучения соседа.
Путешествие заняло немного времени.
Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.
Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние.
Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на
морды бродяг.
Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека
убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не
отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего
нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых
раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если
существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров,
подлежит уничтожению?
И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если
бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да
отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски со
вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О,
где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!
Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я
старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания... впрочем,
никому до меня и не было дела.
Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.
- Что еще? - спросил я.
- Ты парень хороший, - сказала худющая беззубая женщина непонятного
возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет.
Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. - Ты парень
красивый, - повторила она и подмигнула мне.
Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой
отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.
Но я даже отодвинуться не мог.
- Сейчас нас разбирать будут, понял?
- Как так разбирать?
- Сопляк ты недорезанный, - беззлобно сказала женщина. - Им облавы по
помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на
каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на
легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.
- Как умно себя вести?
- Если они решат, что ты сильный, - попадешь на урановые рудники. Или
на уголь - это конец в две недели.
- А как я покажу, что я не сильный?
Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам.
Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.
- Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай - ну что, не
придумаешь, что ли?
- А если не рудники?
- Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или
самое лучшее - на кондитерскую!
- Это лучше! - Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни
один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники - лучше смерть!
Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо
улыбнулась.
- Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?
У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.
- Живи как хочешь, - сказала женщина, - мало ли народа по миру
бродит.
Бродит... это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу - я
домашний!
Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей
проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели - неточное слово.
Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от
жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у
кого-нибудь из старых людей - так, я видел, делали молодые и наглые.
Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку - в той группе
сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала
меня, и я сел с ней рядом - мне стало немного теплее.
- У меня один знакомый был, - рассказывала она мне, как старому
приятелю, - мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?
- Нет, - сказал я.
Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.
- Ну хоть слышал?
- Слышал, - сказал я. - По телеку иногда показывали.
- А ты где телек видел? - спросила женщина с подозрением. - Нам ведь
не положено.
За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему
было теплее - его со всех сторон окружали люди. И он сказал:
- А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.
- Нет, - сказала Ирка, - я спрашивала.
- Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в
вонючке отобрал, помнишь?
- Я не видела, я спала.
- А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры
накинулись.
Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было
обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если
оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего
любимца.
- А чего он тогда молчал? - спросила женщина. - Ведь из-за него
Кривого убили, а нас всех забрали.
- Правильно сделал, что молчал, - сказал голос. - Кто просил Кривого
ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других
не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого - это закон.
Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки,
сказал:
- Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.
- Я и вам не мешаю, - сказал старик, которого назвали Раком.
Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку
меня грели другие люди, и было сносно.
Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную
кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.
В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман,
и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу
сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными
событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит
черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.
- Вставать, вставать, вставать! - кричал толстый темнолицый
милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала
уши и закрывала лоб. - Стройся по одному!
Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с
нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы
потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему
удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и,
дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в
неровную линию.
Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так
и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже
понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то
говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в
ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко,
если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.
Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался
заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись,
помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом
пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он
подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он
продолжал мочиться и, что самое удивительное, многие в строю начали
смеяться, даже хохотать вместе с ними.
Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало
несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал,
что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда -
это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до
одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида
одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они
громко разговаривали и даже смеялись - и я был так удивлен одеждой, что не
смог рассмотреть лиц.
Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал
сержанту:
- Ну и экземпляры!
Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на
синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.
- Вечно с ними морока, - сказал сержант. - Ну чистые скоты.
- Мы из них сделаем людей, - сказала толстая женщина, тоже в теплой
одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза - наверное, эта женщина
много ела.
Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина с большой
бородой. Он останавливался перед людьми, порой приказывал открыть рот,
отводил веко - словно на выставке любимцев, на которую меня как-то давно
брали хозяева. Первые два или три человека ему не понравились, третьего,
похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил из строя и показал
пальцем, где тому стоять. И в его движениях была такая уверенность, что
мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не оглядываясь, чтобы
убедиться, исполнено ли его приказание, уже следовал дальше. Так он
приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или плохо
попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу нашел
ее - она стояла человек за пять от меня. Женщина заметила мой взгляд и
догадалась, что я хочу узнать. Она отрицательно покачала головой и
согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее примеру - я
согнулся так, что пальцы левой руки достали до земли, сгорбился и даже
скособочил лицо.
- Ты всех возьмешь, Пронин, - сказала толстая женщина в меховой
одежде, - нам же тоже рабсила нужна.
- Лишнего не возьму, Марья Кузьминична, - сказал Пронин голосом
сытого человека.
Он как раз дошел до меня и внимательно посмотрел. От страха
разоблачения меня шатнуло.
- Ну и рожа, - сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот
момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова его, а
тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что
я выпрямился и принял было гордую позу, но на мое счастье Пронин уже
проследовал дальше. Зато мое движение не укрылось от толстой Марии
Кузьминичны, и она быстро сказала:
- Этот - мне.
Я снова перекосился: женщина потянула меня за локоть, а один из
милиционеров, желая оказать жен шине содействие, так дернул меня за руку,
что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.
Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел опомниться,
как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых мужчин
и здоровых людей иного возраста, была отобрана Прониным, была еще одна
группа в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью женщины
Марии Кузьминичны. Третья группа, состоявшая из инвалидов и стариков,
осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше
всех - черная машина въехала внутрь, милиционеры помогали инвалидам и
старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что
я увидел, - белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные решетками
лица.
- Их куда? - спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить о нас, о
себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.
- Им кранты, - сказала беззубая женщина. Лицо ее, от века до
подбородка прорезал узкий шрам.
- Что это значит?
- А это значит, что на мыло.
Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я понимал, что судьба
этих существ незавидна.
Мария Кузьминична подошла к нам и оглядела наше воинство, которое
радости у нее не вызвало.
- И где же вас таких изготовляют, - сказала она печально. - Пользы от
вас - кот наплакал.
- Не годятся, не брала бы, - сказал стоявший рядом с ней наглого вида
лысый, несмотря на молодость, человек.
- На дармовщинку почему не взять.
После некоторой паузы она сказала мне:
- Можешь выпрямиться, ты уже мой.
Я понял, что мой наивный обман разоблачен, но сержант и бородач
стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.
Так как я колебался, лысый помощник Марии Кузьминичны незаметно
подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от боли
и, конечно же, вынужден был выпрямиться.
Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока, а за ней
стали смеяться и все остальные. К тому же я вместо того, чтобы стоять
прямо, продолжал упорно сгибаться как инвалид, а Лысый к вящему
удовольствию зрителей продолжал меня пихать. Тут я потерял над собой
контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел метров на
десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня,
решили, что если он не погиб, то, по крайней мере, переломал себе все руки
и ноги.
К счастью, Лысый остался жив и даже здоров, зато позор, пережитый
из-за того, что его при всех ударил подонок со свалки, был для него
непереносим, и я нажил врага.
- Вот это правильно, - сказала Мария Кузьминична. - Не зря я сразу на
тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.
И, она весело рассмеялась - она была веселой женщиной.
3. ЛЮБИМЕЦ НА ФАБРИКЕ
Грузовик, который вез новых работников Марии Кузьминичны, был
открытым, стареньким, и на подъемах его двигатель страдал, пыхтел,
отказывался трудиться. Лысый сидел в грузовике с бродягами, хотя пока
никто не собирался убегать - все были голодны и замерзли. На людской
лотерее, через которую, как я понял, некоторым пришлось пройти уже не раз,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг