корзинкой светлых волос на затылке светились 22 поддельных бриллианта. По
стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами,
клокотала и шипела в закрытых сосудах...
- Вон! - завопила Дарья Петровна, - вон, беспризорный карманник! Тебя
тут не хватало! Я тебя кочергой!..
"Чего ты? Ну, чего лаешься?" - умильно щурил глаза пес. - "Какой же я
карманник? Ошейник вы разве не замечаете?" - и он боком лез в дверь,
просовывая в нее морду.
Шарик-пес обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два
дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья
Петровна. Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и
лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала
внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал
рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски
размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала все это
сливками, посыпала солью, и на доске лепила котлеты. В плите гудело как на
пожаре, а на сковородке ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом
отпрыгивала, обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и
переливалось.
Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни над белой половинной
занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой.
В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе
лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на теплой плите, как лев на воротах
и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный
человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и
Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью
все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на портрете
черноусого и пасхальный розан свисал с него.
- Как демон пристал, - бормотала в полумраке Дарья Петровна -
отстань! Зина сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?
- Нам это ни к чему, - плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый.
- До чего вы огненная!
Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в
Большом театре не было "Аиды" и не было заседания Всероссийского
хирургического общества, божество помещалось в кабинете в глубоком кресле.
Огней под потолком не было. Горела только одна зеленая лампа на столе.
Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В
отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали
человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих
резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах.
Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько
резало желтые упругие мозги.
- "К берегам священным Нила", - тихонько напевало божество, закусывая
губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра.
Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них
поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в песьей шкуре
оживала последняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже
обреченная блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела
входная дверь.
Зинка в кинематограф пошла, - думал пес, - а как придет, ужинать,
стало быть, будем. Сегодня, надо полагать, - телячьи отбивные!
В этот ужасный день еще утром Шарика кольнуло предчувствие.
Вследствие этого он вдруг заскулил и утренний завтрак - полчашки овсянки и
вчерашнюю баранью косточку - съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся
в приемную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днем после
того, как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошел обычно. Приема
сегодня не было потому, что, как известно, по вторникам приема не бывает,
и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с
пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что
сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.
Проходя по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича
неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку,
прислушался и вдруг взволновался.
- Отлично, - послышался его голос, - сейчас же везите, сейчас же!
Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать
обед.
- Обед! Обед! Обед!
В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни
послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять
почувствовал волнение.
"Не люблю кутерьмы в квартире", - раздумывал он... И только он это
подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде
всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез
с собой дурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь, устремился с ним
через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе,
чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним
тоже никогда не бывало.
- Когда умер? - закричал он.
- Три часа назад. - Ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и
расстегивая чемодан.
"Кто такой умер?" - хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под
ноги, - "терпеть не могу, когда мечутся".
- Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! - закричал Филипп
Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось
псу. Прибежала Зина. - Зина! К телефону Дарью Петровну записывать, никого
не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас - скорей, скорей,
скорей!
"Не нравится мне, не нравится", - пес обиженно нахмурился и стал
шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина
оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из
смотровой в кухню и обратно.
"Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото", - решил пес и вдруг получил
сюрприз.
- Шарику ничего не давать, - загремела команда из смотровой.
- Усмотришь за ним, как же.
- Запереть!
И Шарика заманили и заперли в ванной.
"Хамство", - подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, -
"просто глупо..."
И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа -
то ли в злобе, то ли в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно...
"Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп
Филиппович", - думал он, - "две пары уже пришлось прикупить и еще одну
купите. Чтоб вы псов не запирали".
Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то
вспомнился кусок самой ранней юности - солнечный необъятный двор у
Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные
псы побродяги.
"Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать", -
тосковал пес, сопя носом, - "привык. Я барский пес, интеллигентное
существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж,
фикция... Бред этих злосчастных демократов..."
Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь,
стал царапаться.
"У-у-у!" - как в бочку пролетело по квартире.
"Сову раздеру опять" - бешено, но бессильно подумал пес. Затем ослаб,
полежал, а когда поднялся, шерсть на нем встала вдруг дыбом, почему-то в
ванне померещились отвратительные волчьи глаза.
И в разгар муки дверь открылась. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо
собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую.
Холодок прошел у пса под сердцем.
"Зачем же я понадобился?" - подумал он подозрительно, - "бок зажил,
ничего не понимаю".
И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в
смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под
потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и
сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху
можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина
скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество
было все в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый
узкий фартук. Руки - в черных перчатках.
В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку
придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге.
Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за его
сегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны
от песьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилось
нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пес глянул на него
тяжело и пасмурно и ушел в угол.
- Ошейник, Зина, - негромко молвил Филипп Филиппович, - только не
волнуй его.
У Зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Она
подошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрением
поглядел на нее.
"Что же... Вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам...
Хоть бы я знал, что будете делать со мной..."
Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый вырос
перед ним и скверный мутящий запах разлился от него.
"Фу, гадость... Отчего мне так мутно и страшно..." - подумал пес и
попятился от тяпнутого.
- Скорее, доктор, - нетерпеливо молвил Филипп Филиппович.
Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с пса
настороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнул
псу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонько
закружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним, и вдруг
залепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успел
вырваться. "Злодей..." - мелькнуло в голове. - "За что?" - И еще раз
облепили. Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в
лодках очень веселые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей
и согнулись.
- На стол! - веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича
и расплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды
две угасающий пес любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся дном кверху
и была еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом -
ничего.
4
На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик и голова
его беспомощно колотилась о белую клеенчатую подушку. Живот его был
выстрижен и теперь доктор Борменталь, тяжело дыша и спеша, машинкой
въедаясь в шерсть, стриг голову Шарика. Филипп Филиппович, опершись
ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его очков, глазами
наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:
- Иван Арнольдович, самый важный момент - когда я войду в турецкое
седло. Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток и тут же шить. Если там у
меня начнет кровоточить, потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для него
и так никакого шанса нету, - он помолчал, прищуря глаз, заглянул в как бы
насмешливо полуприкрытый глаз пса и добавил: - А знаете, жалко его.
Представьте, я привык к нему.
Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг
злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна пылинка не села на
черную резину.
Из-под выстриженной шерсти засверкала беловатая кожа собаки.
Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил беспомощную
маленькую голову и стал брить. Сильно хрустело под лезвием, кое-где
выступала кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым комочком обтер
ее, затем оголенный живот пса растянул и промолвил, отдуваясь: "Готово".
Зина открыла кран над раковиной и Борменталь бросился мыть руки. Зина
из склянки полила их спиртом.
- Можно мне уйти, Филипп Филиппович? - спросила она, боязливо косясь
на бритую голову пса.
- Можешь.
Зина пропала. Борменталь засуетился дальше. Легкими марлевыми
салфеточками он обложил голову Шарика и тогда на подушке оказался никем не
виданный лысый песий череп и странная бородатая морда.
Тут шевельнулся жрец. Он выпрямился, глянул на собачью голову и
сказал:
- Ну, Господи, благослови. Нож.
Борменталь из сверкающей груды на столике вынул маленький брюхатый
ножик и подал его жрецу. Затем он облекся в такие же черные перчатки, как
и жрец.
- Спит? - спросил Филипп Филиппович.
- Спит.
Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький,
колючий блеск и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу
Шарика рану. Кожа тотчас разошлась и из нее брызнула кровь в разные
стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить Шарикову
рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал ее края и она
высохла. На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот. Филипп Филиппович
полоснул второй раз и тело Шарика вдвоем начли разрывать крючьями,
ножницами, какими-то скобками. Выскочили розовые и желтые, плачущие
кровавой росой ткани. Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом
крикнул: "Ножницы!"
Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого, как у фокусника. Филипп
Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика
его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь, совершенно мокрый
от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие,
мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и ассистента
запрыгали, завились короткие влажные струны. Дробно защелкали кривые иглы
в зажимах, семенные железы вшили на место Шариковых. Жрец отвалился от
раны, ткнул в нее комком марли и скомандовал:
- Шейте, доктор, мгновенно кожу, - затем оглянулся на круглые белые
стенные часы.
- 14 минут делали, - сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и
кривой иголкой впился в дряблую кожу. Затем оба заволновались, как убийцы,
которые спешат.
- Нож, - крикнул Филипп Филиппович.
Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа
Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и
одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами
откинули как скальп. Обнажили костяной череп. Филипп Филиппович крикнул:
- Трепан!
Борменталь подал ему блестящий коловорот. Кусая губы, Филипп
Филиппович начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика
маленькие дырочки в сантиметре расстояния одна от другой, так, что они шли
кругом всего черепа. На каждую он тратил не более пяти секунд. Потом пилой
невиданного фасона, сунув ее хвост в первую дырочку, начал пилить, как
выпиливают дамский рукодельный ящик. Череп тихо визжал и трясся. Минуты
через три крышку черепа с Шарика сняли.
Тогда обнажился купол Шарикового мозга - серый с синеватыми
прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в
оболочки и их вскрыл. Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в
глаз профессору, и окропил его колпак. Борменталь с торзионным пинцетом,
как тигр, бросился зажимать и зажал. Пот с Борменталя полз потоками и лицо
его стало мясистым и разноцветным. Глаза его метались от рук профессора к
тарелке на инструментальном столе. Филипп же Филиппович стал положительно
страшен. Сипение вырывалось из его носа, зубы открылись до десен. Он
ободрал оболочку с мозга и пошел куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши
полушария мозга. В это время Борменталь начал бледнеть, одной рукой
охватил грудь Шарика и хрипловато сказал:
- Пульс резко падает...
Филипп Филиппович зверски оглянулся на него, что-то промычал и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг