рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он
отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на
поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не
ругаться же с душевнобольным?!
- А почему вас, собственно, доставили к нам? - спросил врач,
внимательно выслушав обличения Бездомного.
- Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и
поволокли в грузовике!
- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
- Ничего тут нету удивительного, - ответил Иван, - пошел я купаться
на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не голым же
мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в ресторан к
Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
- Ресторан так называется.
- Ага, - сказал врач, - а почему так спешили? Какое-нибудь деловое
свидание?
- Консультанта я ловлю, - ответил Иван Николаевич и тревожно
оглянулся.
- Какого консультанта?
- Вы Берлиоза знаете? - спросил Иван многозначительно.
- Это... Композитор?
Иван расстроился.
- Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор - это однофамилец
Миши Берлиоза!
Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
- Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на
Патриарших.
- Не ври ты, чего не знаешь! - рассердился на Рюхина Иван, - я, а не
ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
- Толкнул?
- Да при чем здесь "толкнул"? - сердясь на общую бестолковость,
воскликнул Иван, - такому и толкать не надо! Он такие штуки может
выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет под
трамвай!
- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
- То-то и беда, что только я и Берлиоз.
- Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? - тут
врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом
в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.
- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
- Вот эту? - спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на
столе рядом с иконкой перед женщиной.
- Эту самую, и...
- А иконка зачем?
- Ну да, иконка... - Иван покраснел, - иконка-то больше всего и
испугала, - он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, - но дело в том, что
он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... И
так его не поймаешь.
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
- Да-с, - продолжал Иван, - знается! Тут факт бесповоротный. Он лично
с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно
говорю! Все видел - и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за
это я ручаюсь.
- Ну-те, ну-те...
- Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...
Вдруг часы ударили два раза.
- Эге-ге! - воскликнул Иван и поднялся с дивана, - два часа, а я с
вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
- Пропустите к телефону, - приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у
Рюхина:
- Женат он?
- Холост, - испуганно ответил Рюхин.
- Член профсоюза?
- Да.
- Милиция? - закричал Иван в трубку, - милиция? Товарищ дежурный,
распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами для
поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами
поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... как ваш адрес? -
шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, - а потом
опять закричал в трубку: - Вы слушаете? Алло!.. безобразие! - вдруг
завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу,
протянул ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.
Помилуйте, куда же вы хотите идти? - заговорил врач, вглядываясь в
глаза Ивана, - глубокой ночью, в белье... вы плохо чувствуете себя,
останьтесь у нас!
- Пропустите-ка, - сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. -
Пустите вы или нет? - страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его
стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
- Ах так?! - дико и затравленно озираясь, произнес Иван, - ну ладно
же! Прощайте... - и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался
удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван
забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. пусти! Пусти, говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола ветхий
рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван
ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим
моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд,
и потом опустили на диван.
- Бандиты! - прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на
него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно
уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул,
потом улыбнулся со злобой.
- Заточили все-таки, - сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег,
голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже сонным
голосом, без злобы: - Ну и очень хорошо... сами же за все и поплатитесь. Я
предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует
Понтий Пилат... Пилат... - тут он закрыл глаза.
- Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, - распорядился
врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые
двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из
коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили
затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
- Доктор, - шепотом спросил потрясенный Рюхин, - он, значит,
действительно болен?
- О да, - ответил врач.
- А что же это такое с ним? - робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
- Двигательное и речевое возбуждение... бредовые интерпретации...
Случай, по-видимому, сложный... шизофрения, надо полагать. А тут еще
алкоголизм...
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана
Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
- А что это он все про какого-то консультанта говорит?
- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение.
А может быть, галлюцинировал...
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и
свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен.
Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее
заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в
сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с
караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а
на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами,
- словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за
поворотом, и сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился,
то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца,
подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем,
ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев
почему-то со злобой: "Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак
верчусь?.." - отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что
посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался
понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти?
Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да,
да, конечно, и это. Но это - так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще.
Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным
прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них
заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся
пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи... ему - тридцать два года! В самом деле, что же дальше? -
И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. - До
старости? - Да, до старости. - Что же принесут ему эти стихотворения?
Славу? "Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не
придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду,
правду сказал! - безжалостно обращался к самому себе Рюхин, - не верю я ни
во что из того, что пишу!.."
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним
перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и,
более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что
грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на
бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический
человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот
пример настоящей удачливости... - тут Рюхин встал во весь рост на
платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не
трогающего чугунного человека, - какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы
ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но
что он сделал? Я не понимаю... что-нибудь особенное есть в этих словах:
"Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло! - вдруг ядовито заключил
Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, - стрелял, стрелял
в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не
более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела.
В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый
конферансье в тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом
Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не
будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы
удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот
рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме
того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, - теперь, после пытки в
грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть
и задает вопросы о Бездомном, и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по сути
дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. "И
молодец! И правильно!" - с цинической, самоуничтожающей злобой подумал
Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
- Понимаю... сию минуту... - и махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись
над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его
жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал, что
вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу,
чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали
скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На
поэта неудержимо наваливался день.
7. НЕХОРОШАЯ КВАРТИРКА
Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: "Степа! Тебя
расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!", Степа ответил бы томным,
чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я
не встану".
Не то что встать, - ему казалось, что он не может открыть глаз,
потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут
же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными
яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым
ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта
связана со звуками какого-то назойливого патефона.
Степа старался что-то припомнить, припоминалось только одно - что,
кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался
поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно в
полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: "Нет,
нет, меня не будет дома!" - а Степа упорно настаивал на своем: "А я вот
возьму да и приду!"
Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое число, ни
какого месяца - Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять,
где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого
разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло
отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у
себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему
так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у
себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным
Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой
улице.
Надо сказать, что квартира эта - N 50 - давно уже пользовалась если
не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два года тому
назад владелицей ее была вдова ювелира де фужере. Анна Францевна де
Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из
пяти сдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и
другому - с утраченной фамилией.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые
происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.
Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в
переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того
просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец
приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны,
сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять
минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не
вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся.
Удивительнее всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать - суеверная Анфиса так напрямик и
заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что она
прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет
говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж
его ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в
среду как сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других
обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти
его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не
вернулась.
Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и
другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи,
на которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала уже
гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих комнат, которые
занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.
Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это время
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг