печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне
как будто стало немного легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет,
нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От
этого страх притупился несколько - настолько, по крайней мере, что я не
побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар
начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:
- Догадайся, что случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда
случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и
черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что
исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя
вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам
одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно
сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной,
желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова
все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага
чернела и я кочергой яростно добивал их.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло,
и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные
ступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и
тихо спросил:
- Кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
- Это я.
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула
внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися
волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:
- Ты... ты? - и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она
освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату.
Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что
там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас
же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала
неудержимо и судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
- Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.
Она поднялась и заговорила:
- Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя
спасу. Что же это такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные
руки гладят мне лоб.
- Я тебя вылечу, вылечу, - бормотала она, впиваясь мне в плечи, - ты
восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав
губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была
какая-то глава из середины романа, не помню, какая. Она аккуратно сложила
обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее
действия показывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она
потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.
- Вот как приходится платить за ложь, - говорила она, - и больше я не
хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать
таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что я
убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызвали
внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним
завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь
мне, ты, может быть, не хочешь этого?
- Бедная моя, бедная, - сказал я ей, - я не допущу, чтобы ты это
сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со
мной.
- Только эта причина? - спросила она и приблизила свои глаза к моим.
- Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:
- Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот последнее, что я помню в моей жизни, это - полоску света из
моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее
полные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери и
белый сверток.
- Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.
- Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. -
Это и были ее последние слова в моей жизни.
- Тсс! - вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, - беспокойная
сегодня лунная ночь.
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по
коридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната
получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба
собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному
рассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка точно была беспокойная. Голоса
еще слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо,
что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за
исключением первой фразы:
- Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в
окна постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало
его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и
метался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны,
которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься
всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.
- Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с
оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были
сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу - слабенько
освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и
прислушался - в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но
разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок.
В нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я
перебежал от нее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным
спутником, доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще
всего, конечно, было бы броситься под трамвай на той улице, в которую
выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие
ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед,
вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела.
И так же точно, как собаки, я боялся трамвая. Да, хуже моей болезни в этом
здании нет, уверяю вас.
Но вы же могли дать знать ей, - сказал Иван, сочувствуя бедному
больному, - кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их, конечно,
сохранила?
- Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы, очевидно, не
понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогда способность
описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не
пригодится больше. Перед нею, - гость благоговейно посмотрел во тьму ночи,
- легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать такие письма,
имея такой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее
несчастной? На это я не способен.
Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Иван сочувствовал
гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминаний головою в
черной шапочке и говорил так:
- Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!
- Но вы можете выздороветь... - робко сказал Иван.
- Я неизлечим, - спокойно ответил гость, - когда Стравинский говорит,
что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочет утешить
меня. Не отрицаю, впрочем, что мне здесь гораздо лучше. Да, так на чем
бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта клиника
уже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За городом
я, наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось в
грузовике, я подошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой,
и, к моему удивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез
меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это
вылечили. И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь
очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед,
право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же,
оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого
шара. Думаю, что это не самое худшее, что есть на нем, но, повторяю, это
не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает
Прасковья Федоровна. Ключи расширили мои возможности. По ночам будет луна.
Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится за полночь. Мне пора.
- Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, - попросил Иван,
- умоляю, я хочу знать.
- Ах нет, нет, - болезненно дернувшись, ответил гость, - я вспомнить
не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудов сделал бы
это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.
И раньше, чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном, и
гость скрылся.
14. СЛАВА ПЕТУХУ
Не выдержали нервы, как говорится, и Римский не дождался окончания
составления протокола и бежал в свой кабинет. Он сидел за столом и
воспаленными глазами глядел на лежащие перед ним магические червонцы. Ум
финдиректора заходил за разум. Снаружи несся ровный гул. Публика потоками
выливалась из здания Варьете на улицу. До чрезвычайно обострившегося слуха
фининспектора вдруг донеслась отчетливая милицейская трель. Сама по себе
она уж никогда не сулит ничего приятного. А когда она повторилась и к ней
на помощь вступила другая, более властная и продолжительная, а затем
присоединился и явственно слышный гогот, и даже какое-то улюлюкание,
финдиректор сразу понял, что на улице совершилось еще что-то скандальное и
пакостное. И что это, как бы ни хотелось отмахнуться от него, находится в
теснейшей связи с отвратительным сеансом, произведенным черным магом и его
помощниками. Чуткий финдиректор нисколько не ошибся.
Лишь только он глянул в окно, выходящее на Садовую, лицо его
перекосилось, и он не прошептал, а прошипел:
- Я так и знал!
В ярком свете сильнейших уличных фонарей он увидел на тротуаре внизу
под собой даму в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета. На голове у
дамы, правда, была шляпка, а в руках зонтик.
Вокруг этой дамы, находящейся в состоянии полного смятения, то
приседающей, то порывающейся бежать куда-то, волновалась толпа, издавая
тот самый хохот, от которого у финдиректора проходил по спине мороз. Возле
дамы метался какой-то гражданин, сдирающий с себя летнее пальто и от
волнения никак не справляющийся с рукавом, в котором застряла рука.
Крики и ревущий хохот донеслись и из другого места - именно от левого
подъезда, и, повернув туда голову, Григорий Данилович увидал вторую даму,
в розовом белье. Та прыгнула с мостовой на тротуар, стремясь скрыться в
подъезде, но вытекавшая публика преграждала ей путь, и бедная жертва
своего легкомыслия и страсти к нарядам, обманутая фирмой проклятого
Фагота, мечтала только об одном - провалиться сквозь землю. Милиционер
устремлялся к несчастной, буравя воздух свистом, а за милиционером
поспешали какие-то развеселые молодые люди в кепках. Они-то и испускали
этот самый хохот и улюлюканье.
Усатый худой лихач подлетел к первой раздетой и с размаху осадил
костлявую разбитую лошадь. Лицо усача радостно ухмылялось.
Римский стукнул себя кулаком по голове, плюнул и отскочил от окна.
Он посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к улице. Свист в
разных точках достиг высшей силы, а потом стал спадать. Скандал, к
удивлению Римского, ликвидировался как-то неожиданно быстро.
Наставала пора действовать, приходилось пить горькую чашу
ответственности. Аппараты были исправлены во время третьего отделения,
надо было звонить, сообщить о происшедшем, просить помощи, отвираться,
валить все на Лиходеева, выгораживать самого себя и так далее. Тьфу ты
дьявол! Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее
снимал. И вдруг в мертвой тишине кабинета сам аппарат разразился звоном
прямо в лицо финдиректора, и тот вздрогнул и похолодел. "Однако у меня
здорово расстроились нервы", - подумал он и поднял трубку. Тотчас же
отшатнулся от нее и стал белее бумаги. Тихий, в то же время вкрадчивый и
развратный женский голос шепнул в трубку:
- Не звони, Римский, никуда, худо будет.
Трубка тут же опустела. Чувствуя мурашки в спине, финдиректор положил
трубку и оглянулся почему-то на окно за своей спиной. Сквозь редкие и еще
слабо покрытые зеленью ветви клена он увидел луну, бегущую в прозрачном
облачке. Почему-то приковавшись к ветвям, Римский смотрел на них, и чем
больше смотрел, тем сильнее и сильнее его охватывал страх.
Сделав над собою усилие, финдиректор отвернулся наконец от лунного
окна и поднялся. Никакого разговора о том, чтобы звонить, больше и быть не
могло, и теперь финдиректор думал только об одном - как бы ему поскорее
уйти из театра.
Он прислушался: здание театра молчало. Римский понял, что он давно
один во всем втором этаже, и детский неодолимый страх овладел им при этой
мысли. Он без содрогания не мог подумать о том, что ему придется сейчас
идти одному по пустым коридорам и спускаться по лестнице. Он лихорадочно
схватил со стола гипнотизерские червонцы, спрятал их в портфель, и
кашлянул, чтобы хоть чуточку подбодрить себя. Кашель вышел хрипловатым,
слабым.
И здесь ему показалось, что из-под двери кабинета потянуло гниловатой
сыростью. Дрожь прошла по спине финдиректора. А тут еще ударили часы и
стали бить полночь. И даже бой вызвал дрожь в финдиректоре. Но
окончательно его сердце упало, когда он услышал, что в замке двери
тихонько проворачивается английский ключ. Вцепившись в портфель влажными,
холодными руками, финдиректор чувствовал, что, если еще немного продлится
этот шорох в скважине, он не выдержит и пронзительно закричит.
Наконец дверь уступила чьим-то усилиям, раскрылась, и в кабинет
бесшумно вошел Варенуха. Римский как стоял, так и сел в кресло, потому что
ноги подогнулись. Набрав воздуху в грудь, он улыбнулся как бы заискивающей
улыбкой и тихо молвил:
- Боже, как ты меня испугал!
Да, это внезапное появление могло испугать кого угодно, и тем не
менее в то же время оно являлось большою радостью. Высунулся хоть один
кончик в этом запутанном деле.
- Ну, говори скорей! Ну! Ну! - прохрипел Римский, цепляясь за этот
кончик, - что все это значит?
- Прости, пожалуйста, - глухим голосом отозвался вошедший, закрывая
дверь, - я думал, что ты уже ушел.
И Варенуха, не снимая кепки, прошел к креслу и сел по другую сторону
стола.
Надо сказать, что в ответе Варенухи обозначилась легонькая
странность, которая сразу кольнула финдиректора, в чувствительности своей
могущего поспорить с сейсмографом любой из лучших станций мира. Как же
так? Зачем же Варенуха шел в кабинет финдиректора, ежели полагал, что его
там нету? Ведь у него есть свой кабинет. Это - раз. А второе: из какого бы
входа Варенуха ни вошел в здание, он неизбежно должен был встретить одного
из ночных дежурных, а тем все было объявлено, что Григорий Данилович на
некоторое время задержится в своем кабинете.
Но долго по поводу этой странности финдиректор не стал размышлять. Не
до того было.
- Почему ты не позвонил? Что означает вся эта петрушка с Ялтой?
- Ну, то, что я и говорил, - причмокнув, как будто его беспокоил
больной зуб, ответил администратор, - нашли его в трактире в Пушкине.
- Как в Пушкине?! Это под Москвой? А телеграмма из Ялты?
- Какая там, к черту, Ялта! Напоил пушкинского телеграфиста, и начали
оба безобразничать, в том числе посылать телеграммы с пометкой "Ялта".
- Ага... ага... ну ладно, ладно... - не проговорил, а как бы пропел
Римский. Глаза его засветились желтеньким светом. В голове сложилась
праздничная картина снятия Степы с работы. Освобождение! Долгожданное
освобождение финдиректора от этого бедствия в лице Лиходеева! А может,
Степан Богданович добьется чего-нибудь и похуже снятия... - Подробности! -
сказал Римский, стукнув пресс-папье по столу.
И Варенуха начал рассказывать подробности. Лишь только он явился
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг