Михаил БУЛГАКОВ
МАСТЕР И МАРГАРИТА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
...так кто ж ты, наконец?
- Я - часть той силы,
что вечно хочет
зла и вечно совершает благо.
Гете. "Фауст"
1. НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ С НЕИЗВЕСТНЫМИ
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на
Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в
летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную
шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались
сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе, второй -
плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок
клетчатой кепке - был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных
тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз,
председатель правления одной из крупнейших московских литературных
ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого
художественного журнала, а молодой спутник его - поэт Иван Николаевич
Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к
пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и Воды".
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского
вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой
Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж,
кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом
тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы,
никто не сел на скамейку, пуста была аллея.
- Дайте нарзану, - попросил Берлиоз.
- Нарзану нету, - ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
- Пиво есть? - сиплым голосом осведомился Бездомный.
- Пиво привезут к вечеру, - ответила женщина.
- А что есть? - спросил Берлиоз.
- Абрикосовая, только теплая, - сказала женщина.
- Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло
парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать,
расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он
внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то
провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме
того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему
захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо
оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком,
подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я
переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха
прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский
картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом в
сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить,
глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не
привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал:
"Этого не может быть!.."
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не
касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он
их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый
исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
- Фу ты черт! - воскликнул редактор, - ты знаешь, Иван, у меня сейчас
едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, - он
попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки
дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся
довольно бодро: "Ну-с, итак..." - повел речь, прерванную питьем
абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том,
что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую
антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень
короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил.
Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса,
очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению
редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде
лекции об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно
сказать, что именно подвело Ивана Николаевича - изобразительная ли сила
его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался
писать, - но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой,
хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту,
что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что
Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все
рассказы о нем - простые выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело
указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого
Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда
ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную
эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что
то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых "Анналов", где
говорится о казни Иисуса, - есть не что иное, как позднейшая поддельная
вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью,
внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие
зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
- Нет ни одной восточной религии, - говорил Берлиоз, в которой, как
правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не
выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на
самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный
упор...
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того,
как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не
рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, - поэт узнавал
все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса,
благостного бога и сына неба и земли, и про финикийского бога Фаммуза, и
про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли,
которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
Вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту
о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался
первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные
учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их
не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек
этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во
второй - что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал
на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека
не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не
маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с
левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой - золотые. Он был
в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый
берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником
в виде головы пуделя. По виду - лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой.
Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови
черные, но одна выше другой. Словом - иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец
покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух
шагах от приятелей.
"Немец", - подумал Берлиоз.
"Англичанин, - подумал Бездомный, - ишь, и не жарко ему в перчатках".
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие
пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его
заинтересовало.
Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в
стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце,
затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то
снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а
подбородок на руки.
- Ты, Иван, - говорил Берлиоз, - очень хорошо и сатирически
изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что
еще до Иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский Аттис,
коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том
числе и Иисуса, и необходимо, чтобы ты, вместо рождения и, скажем, прихода
волхвов, описал нелепые слухи об этом рождении... А то выходит по твоему
рассказу, что он действительно родился!..
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту,
задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент
Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и
направился к писателям.
Те поглядели на него удивленно.
- Извините меня, пожалуйста, - заговорил подошедший с иностранным
акцентом, но не коверкая слов, - что я, не будучи знаком, позволяю себе...
Но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как
приподняться и раскланяться.
"Нет, скорее француз..." - подумал Берлиоз.
"Поляк?.." - подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов
произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть
не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.
- Разрешите мне присесть? - вежливо попросил иностранец, и приятели
как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас
вступил в разговор.
- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на
свете? - спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
- Нет, вы не ослышались, - учтиво ответил Берлиоз, - именно это я и
говорил.
- Ах, как интересно! - воскликнул иностранец.
"А какого черта ему надо?" - подумал Бездомный и нахмурился.
- А вы соглашались с вашим собеседником? - осведомился неизвестный,
повернувшись вправо к Бездомному.
- На все сто! - подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.
- Изумительно! - воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то
воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: простите мою
навязчивость, но я так понял, что вы помимо всего прочего, еще и не верите
в бога? - он сделал испуганные глаза и прибавил: - Клянусь, я никому не
скажу.
- Да, мы не верим в бога, - чуть улыбнувшись испугу интуриста,
ответил Берлиоз. - Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от
любопытства:
- Вы атеисты?!
- Да, мы атеисты, - улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал,
рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
- Ох, какая прелесть! - вскричал удивительный иностранец и завертел
головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
- В нашей стране атеизм никого не удивляет, - дипломатически вежливо
сказал Берлиоз, - большинство нашего населения сознательно и давно
перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному
редактору руку, произнеся при этом слова:
- Позвольте вас поблагодарить от всей души!
- За что это вы его благодарите? - заморгав, осведомился Бездомный.
- За очень важное сведение, которое мне, как путешественнику,
чрезвычайно интересно, - многозначительно подняв палец, пояснил
заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на
путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами
дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.
"Нет, он не англичанин..." - подумал Берлиоз, а Бездомный подумал:
"Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!" - и
опять нахмурился.
- Но, позвольте вас спросить, - после тревожного раздумья спросил
заграничный гость, - как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как
известно, существует ровно пять?
- Увы! - с сожалением ответил Берлиоз, - ни одно из этих
доказательств ничего не стоит, и человечество сдало их в архив. Ведь
согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования
бога быть не может.
- Браво! - вскричал иностранец, - браво! Вы полностью повторили мысль
беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто
разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим
собою, соорудил собственное шестое доказательство!
- Доказательство Канта, - тонко улыбнувшись, возразил образованный
редактор, - также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские
рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус
просто смеялся над этим доказательством.
Берлиоз говорил, а сам в это время думал: "Но, все таки, кто же он
такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"
- Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в
Соловки! - совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
- Иван! - сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило
иностранца, но даже привело в восторг.
- Именно, именно, - закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный
к Берлиозу, засверкал, - ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за
завтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно,
может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".
Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?"
- подумал он.
- Но, - продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и
обращаясь к поэту, - отправить его в Соловки невозможно по той причине,
что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более
отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя,
уверяю вас!
- А жаль! - отозвался задира-поэт.
- И мне жаль! - подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал:
- но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается,
кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
- Сам человек и управляет, - поспешил сердито ответить Бездомный на
этот, признаться, не очень ясный вопрос.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - для того, чтобы
управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг