убрать надо, задохнется, зубы быстрей чем-нибудь железным разжать!" кто-то
сует мне между зубов часы карманные. Я челюстью двинул, они и тикать
перестали. Глазами вращаю бессмысленно. Эпилепсия первый класс, по Малому
театру! Перестарался, подлюга, затылком ебнулся об ножку стула и начал
затихать постепенно. А вокруг меня держат совет. Чтоб сору из избы не
выносить, Западу пищу не давать - скорую помощь вызвали.
- Этого я никогда не ожидал от своей бывшей жены, - сказал
замдиректора (вся рожа и рубашка в чернилах), - хотя о ее связи с Кизмой
догадывался. Она просто мелкая извращенка. С сегодняшнего дня мы
разведены.
Ну, тут уж я чуть не вскочил с пола, однако сдержался. А скорая
помощь (ее за смертью посылать, сволочь) все не едет. Я опять забился,
потом притих и говорю:
- Воды-ы-ы... Где я? - отплевываюсь сам почему-то чернилами, с губ
пена фиолетовая капает, шатаюсь, с понтом все болит. Мне говорят, чтобы не
нервничал, работу обещают подыскать, воды подали. На Кизму просили
заявление сочинить и вспомнить, не приносил ли он на опыты фотоаппарат.
Скорая так и не приехала. В общем, перебздели они из-за меня.
Только я вышел из института, беру такси и рву к дому Влады Юрьевны. В
голове стучит: "Ни хуя уха... Евонная жена она... Ни хуя уха... Ах ты,
сука очкастая!" и жалко мне, что чернильница не была глобусом, а Земля не
квадратная. В темечко бы ему, до самого гипоталамуса, гниде, острым краем.
Такую парашу пустить про лучшую из женщин! Мелкая извращенка!
Подъезжаю, блядский рот, к ее дому, шефу говорю: "Стой и жди!". Сам
квартиру нашел, звоню, открывает она, слава тебе, господи!
- Николай, почему у вас лицо в чернилах?
- Ваш бывший муж допрашивал, но я не раскололся и нигде не продал.
- Ах, он успел уже публично отказаться от менделистки-морганистки?
Заходите. Собственно, я сама ухожу. Уже собрала вещи.
Короче говоря, тута я уже не телился и говорю:
- Едемте ко мне, не думайте ничего такого, я один живу, могу и у
приятеля поошиваться, а вы будете как дома.
- Едемте, - говорит она, - но ведь вы с Толей в одной квартире?
- Ну и что? - кричу я и чемоданы беру уже за глотку.
Жил я тогда один. Тетку мою месяцев шесть, как захомутали. Ее,
помнишь, паспортный стол ебал, она и устраивала через него прописки за
деньгу большую. И погорели. Один прописанный шпионом разведки оказался. А
эти падлы, не то что мы, которые всю дорогу в несознанке, раскололся и
тетку продал. Дедка - за кепку, бабка - за репку. Трясонули яблоньку и
всех, которых они прописали, начали выселять. Между прочим, тетке я каждый
месяц кешари шлю и деньгами тоже. Хуй в беде оставлю.
Значит, едем мы в такси, она ваткой чернила на ебальнике вытирает, а
у меня стоит от счастья, никто еще за чистотой моей не следил. Никогда!
Любили меня неумытого на сплошных раскладушках. Романтиком я был. Всегда в
пути, как сейчас говорят.
И оказывается, Влада Юрьевна еще до войны, студентами, крутила роман
с Кизмой. Но толку не вышло - целку до диплома он ей ломать не хотел, как
я понял. Тут война, Кизму куда-то в секретный ящик погнали, бомбу делать
или еще чего-то. Года через два появляется он весь облученный от муде и до
глаз и, сам понимаешь, на такую пиписку только окуньков в проруби ловить,
и то не клюнет. Трагедия! Хотели оба травиться. А Молодин, замдиректора,
уговорил как-то Владу Юрьевну. Хули, действительно, вешаться? И Кизма ей
согласие дал. Она зачем мне рассказывала? Чтобы я с ним был вежливым и
сожалительным. Чтобы матом не ругался. Она бы в его комнате жила, но
боится, что Кизма запьет от тоски, что с ним уже случалось.
Приехали, сгрузили вещи. Я и рассудил, как проводник: надо спускать
на тормозах. Взял бельишко и говорю Владе Юрьевне: "Поживу у кирюхи, а вы
тут не стесняйтесь, за все уплачено", и пошел к международному урке.
Спиртяги взял (лабораторию прикрыли, завтра не дрочить), можно и
накиряться. Выпили. Предупредил я его, чтобы поосторожней рассказывал, как
границу перепрыгивал до тридцатого года в экспрессах, а то космополитизм
пришьют. А бедный мой международный урка приуныл. Он же три языка знает и
четыре "фени": польский, немецкий и финляндский. Правда, на них только
полиция понимает и проститутки, но и так бы он на Родине сгодился, насчет
чертежи какие пиздануть из сейфа у Форда или дипломата полотнуть за все
ланцы и ноты дипломатические.
- Ты знаешь, лох, - говорит урка, - сколько я посольств перемолотил
за границей? В Берлине брал греческое и японское, а в Праге, сукой мне
быть, - немецкое и чехословацкое. Но в Москве - ни-ни! Только за границей.
Я ведь что заметил?! Когда прием и общая гужовка, эти послы становятся
доверчивыми. В Берлине я с Феденькой-эмигрантом (он шоферил у Круппа)
подъезжал к посольству на мерседес-бенчике. На мне смокинг и котел,
чин-чинарем. Вхожу, - говорит урка, - по коврам в темных очках, по
лестнице по запаху канаю в залу, где закуски стоят. Самое главное в нашей
профессии - это пересилить аппетит и тягу выпить. А послы могут за обе
щеки. На столе - поросята жареные, колбасы отдельные, в блюдцах фазаны
лежат, все в перьях, век мне свободы не видать, если не веришь. Попробуй
тут удержись... Слюни, как у верблюда, текут, живот подводит... В Берлине
вшивенько с бацилой тогда было. Все больше черный да черствый. Но работа
есть работа. Просто так щипать я и в Москве мог. Выбираю посла с шеей
покраснее и толстого. Худого уделать трудно: он, как необъезженный,
вздрагивает, если прикоснешься, и глазом косит, тварь. Выбираю его с
красной шеей в тот момент, когда он косточку обгладывает поросячью или же
от фазана, стонет, вроде кончает от удовольствия, глаза под хрустальную
люстру вываливает, падаль. Объяви ты его родному государству войну - не
оторвется от косточки. Тут-то я, - говорит урка, - левой вежливо за
шампанским тянусь, а правой беру рыжие часы или лопатник с валютой. Куда
там! Исключительно занят косточкой. Теперь вся воля нужна, чтобы
отвалиться от стола с бацилой. Отваливаю. Феденька уже кнокает меня у
подъезда. И подает шестерка котелок. Я по-немецки выучил, трекаю, себя
называю. Другой шестерка орет: "Машину статс-секретарю Козолупии!"
Феденька выруливает, и мы солидно рвем ужинать. Нагло работали. Кому я
мешал? Я же враждебную дипломатию подрывал и даже не закусывал, - сказал
урка и запел: - На границе тучи ходят хмуро...
Я сижу, слушаю заботливо. Подольше бы говорил. Посоветовал ему в Чека
написать, попроситься. Он говорит, уже писал и ответ пришел: ждать, когда
вызовут. Я ему не поверил.
- Что такое морганизм, - спрашиваю, - знаешь? - и рассказываю, как
мне его пришить хотели.
Международный урка загорелся сразу, забыл свои посольства и
экспрессы.
- Пошли, - говорит, - возьмем их с поличным. Пошли в морг!
А во мне такая любовь и тоска, что я согласился. Поддали для душка и
тронулись. Морг этот за нашим институтом во дворе находился. Зимняя дача.
Окна до половины, как в бане, замазаны. Свет дневной, какой-то бескровный.
Встали мы на цыпочки и стали косяка давить. Никого нет, кроме покойников.
Лежат они голые, трупов шесть, и с ихних бетонных кроватей вода капает:
обмывали. А в проходе шланг из стороны в сторону вертухается, вода из него
хлещет. Дядя Вася, видимо, забыл выключить. Не поймешь, где баба, где
мужик, да и все равно это. Ноги у меня подкосились от страха и слабости.
Ничего нет страшнее для меня - карманника, когда человек голый и нет на
нем карманов. На пляже я не знаю, куда руки девать. В бане, блядь,
особенно безработицу чувствую. Но там, хоть голые, без карманов, но живые,
а тут - мертвые. Полный пессимизм. А международный урка прилип к окну - не
оторвать. Прижег ему голяшку сигаретой, сразу оторвался, разъебай. "Хули,
- говорю, - подъезд раскрыл? Нету ничего интересного". А он уперся, что,
мол, наоборот. И что как угодно может он себя представить: и в
Монте-Карло, где он ухитрился спиздить у крупье лопаточку, что деньги
гребет (на хера ее только пиздить - неизвестно), и в спальне посла Японии
в Копенгагене, а в Касабланке он на спор целый бордель переебал,
девятнадцать палок кинул, пять долларов выиграл, и в Карлсбаде - в тазике
с грязью, ну, где хочешь, там он себя может представить. А в морге ("Век,
- говорит, - мне свободы не видать, изрубить мне залупу на царском пятаке
в мелкие кусочки") не могу - и все. Вот загадка, отрыжка курвы! Смотрю - и
не могу. И лучше - не надо. Эту границу никогда не поздно перейти. А пока
хули унывать?!
Еще поддали... Сидим в кустах, как лунатики, и поддаем. Я и плакать
тогда начал, ковыряю в дупле спичкой и реву, сукоедина, как гудок фабрики
им. Фрунзе. Международный урка думает, что я смерти и трупов перебздел,
нервишки не выдержали. А у меня одно на уме. Я говорю: "Смерть ебу,
понял?"
- Ты-то ее ебешь, - говорит урка, - а она с тебя не слазит, мослами
пришпоривает.
Тут я не выдержал и раскололся урке, что мою малофейку без моей
помощи перевели в организм Влады Юрьевны и попала она туда впервые в
истории. Как быть? Может, ковырнуть, а уж сам по новой накачаю? Или идти в
роддом с кешарем и букет в Ц.П.К.О. спиздить? Как я его на руки возьму и
баюкать буду? У меня, чую, комплекс неполноценности начинает вздрагивать.
Зачем они это выдумали, бляди? Разве не мог бы я просто палку кинуть со
своей-то злой малофейкой? И чего оргазму зря пропадать?! Я, сучий мир,
еще, слава богу, не машина, и муде у меня не сварное, не на гайках.
Правильно, - думаю, - Молодин - замдиректор - ломиком пизду искусственную
раскурочил, одно место мокрое осталось от нее - ебанутый нейтронами
Николай Николаевич. Обидно мне стало. Как быть?
Урка слушает, хохочет. "Такой инцидент был, - говорит, - у нас в
Воркуте. Один фраер пятерку волок, год оставался. Приезжает к нему баба на
свидание с пацаном-двухлеткой. Он ее с вахты вытолкал и разгонять начал:
"Падла такая-сякая, проститутка! Меня тут исправляют, а ты ебешься с кем
попало, алиментов захотела, шантажистка!", и даже опер возмутился: "Такая
нахаловка у нас не прохезает. Мы на стороне заключенных, да и личных
свиданий у вас не было, товарищ Ляпина, ни одной палки, потому что муж
ваш - фашистская сволочь, отказчик, саботажник. Идите на хуй, откуда
явились!" Баба - в слезы, доказывает: "Приходил Ляпин в командировку, пили
и слова говорили". А Ляпин кричит: "Конвой, бей в нее прямой наводкой!
Пускай, сука, деньги проверяет, не отходя от кассы! Шантаж!" С тем баба и
уехала, а ведь Ляпин, сволочь, в побег по натуре ходил. Я один знал. Нас
тогда не считали даже. Мороз - сорок пять градусов, жрать - ни хуя и
убежать некуда. А Ляпин бегал. И все с концами. Наебется, как паук, и
обратно чешет. Талант громадный был: из Майданека бегал, не то что с
Воркуты. "Я, - говорит, - поебаться бегу, так как дрочить не уважаю из
принципа". Такого человека любая разведка разорвала бы на части. Я - говно
по сравнению с ним".
Много еще чего мы натрекали друг другу с уркой. В морг так никто и не
приходил похариться.
- Ты пей, кирюха, скоро конец, самое интересное начинается, а я
поссать сбегаю. Ладно, иди ты первый. Я постарше - потерплю. Ну вот! Ведь
правда, скажи ты мне, хорошо, если ссышь и не щиплет с резью, если, к
примеру, жрешь и запором не мучаешься. Принесет баба с похмелья кружку
воды, а ты ей в ножки кланяешься, и, блядью мне быть, не знаешь, что лучше
- вода или баба. И она загадка, и вода тоже. Ведь ее господь бог по
молекуле собирал да по атому: два водорода, один кислород. А если лишний
какой - то пиздец! - Уже не опохмелишься. Чудо! Или воздух возьми. Ты об
нем когда думаешь? Вот и главное. Хули думать, если его не видно! А в нем
каких только газов нет?! Навалом! И все прозрачные, чтобы ты, болван,
дальше своего носа смотреть мог, тварь ты, творцу нашему не благодарная,
жопа близорукая. "Не видно!" О воздухе, о воде, о ебле, о смерти... Тогда
и жить будем радостнее и благодарнее. Не жизнь, чтоб мне сгнить, а
сплошная амнистия!
По утрянке заваливаюсь домой, а Влада Юрьевна лежит вся бледная на
моем диване-кровати. Рядом Кизма пульс щупает.
- Что такое?
- Выкидыш.
Не удержался Николай Николаевич. Не видать Кизме мирового рекорда для
своей науки. На нервной почве все получилось. Замдиректора Молодин додул,
что у Кизмы она, и прихандекал с повинной. Для служебного положения он,
видишь ли, не мог не разводиться. А жить, мол, можно и так. Ебать, в
смысле. Не то пригрозил донести, что развращает в половых извращениях
недоразвитого уголовника, то есть меня, и через меня же вырастить миллион
узколобых для космоса задумала с Кизмой. Я так понял: Кизма его в живот
боданул и теткиной спринцовкой его отхерачил.
Влада Юрьевна и выкинула, когда мы с уркой надрались у морга. Я за
ней, как за родной, шестерил. Икры тогда до хера в магазинах было и
крабов. Я утром проедусь на "букашке" - и в Елисеевский, купить
чего-нибудь побацилистей. Ночью два раза парашу ее в гальюн выносил. Ведь
по нашему большому коридору ходить опасно было. Сосед - Аркан Иванович
Жаме - к бабам приставал, через окошко в ванну заглядывал, но трогать - не
трогал. Стебанутый был на сексуальной почве. Каждый день бабу новую водил
и подслушивал, как ссыт, и подсматривал шоколад из говна. Он же и стучал
участковому, что в квартире творится, особенно на Кизму, как он в гальюне
хохочет над чем-то. Кизму в Чека дергали, а он сказал:
- Смешно мне, гражданин начальник, что я человек - царь природы,
разум у меня мировой, а вынужден, однако, сидеть в коммунальной квартире и
срать как орангутанг какой-то. - Отбрил, в общем, Чека.
Короче говоря, выходил я Владу Юрьевну. Ходить уже начала. Я-то
сколько уже сижу на голодной диете, не дроченый на работе и не ебаный в
гостях. Веришь, яйцо одно неделю ломило, все распухло. Я пошел в гостиницу
Гранд-отель помацать, что с ним (там в прихожей зеркало во весь рост).
Подхожу, вынимаю, и, еби твою мать, - цветное кино! Яйцо-то мое все
серо-буро-малиновое. Тут швейцар подбежал - седая борода и нос, что мое
яйцо - шипит на ухо, в бок тычет: "Рыло, гадина, разъебай, на три года
захотел? Запахивай! Франция, эвона на тебя смотрит!" Гляжу, на лестнице
бабуля стоит. Наштукатуренная - аж щеки обвисли и, раскрывши ебало, за
мной наблюдает, фотоаппарат наводит. Швейцар подмышку меня и на выход. Все
еще вопит: "Деревня хуева! Ты бы еще в музей сходил! Для того ли в Москву
приехал?"
Я у него за такие речуги червонец новыми из скулы взял и ему же на
чай дал. Залыбился, гнида. Заходите, говорит, дорогие гости, всегда рады!
Вот такое состояние у меня было. Но характер имею такой: решение принимаю,
когда пора хуй к виску и кончать существование самоубийством.
Кемарил я на полу. Один раз не выдержал, рву кальсоны на мелкие
кусочки, мосты за собой сжигаю. Встал на колени, голову в ее одеяло и
говорю: "Не могу пытку такую терпеть - или помилуй, или кастрируй".
И что она мне отвечает? Не удивилась даже. Что ей отдаться не жалко,
только ничего не выйдет - она фригидная. Не путай, мудило, с рыбой фри...
И кончать, мол, не может - ей все равно. Так и с замдиректора жила. Если
он залазит на нее - только рыло воротила и брезговала. Но муж есть муж,
хоть и залазил раз в месяц. Стою на коленях, уткнувши лицо в одеяло, и
дрожу. А она говорит:
- Вам, Николай, лучше с рыбой переспать, чем со мной. Такая женщина,
как я, для мужчины одно оскорбление. Только не думайте, что жалко.
Пожалуйста, ложитесь, снимайте тапочки.
Ну, думаю, Коля-Николай, никак нельзя тебе жидко обосраться, никак.
Сейчас многого не помню. Не до разглядываний было, разглаживаний и
засосов. Не помню, как начал, только пилил и урку международного
вспоминал. Тот учил меня, что каждая баба вроде спящей царевны, и нужно
так шарахнуть членом по ее хрустальному гробику, чтобы он, сука из Дома
Фарфора, на мелкие кусочки разбился, и один кусочек-осколочек у бабы в
сердце застрял, а другой у тебя в залупе задумался. Взял я себя в руки и
чую вдруг такую ебитскую силу, и забиваю не чтоб серебряным молоточком, а
изумрудной кувалдой заветную палочку, и что не хуй у меня, а цельный
лазер. И веришь, что не двое нас, чую, а кто-то третий - не я и не она, но
с другой стороны - мы же сами и есть. Ужас! Кошмар! Я тебе скажу - было
страшно: отскочит мой сигизмунд власович от ее хрустального гробика и не
совладает с ее фригидностью, с этой, чтоб она домуправшу подхватила,
падалью. Как сейчас многого не помню, но додул все ж-таки, что не долбить
надо, как отбойным молотком, а тонко изобретать. Видал в подарок Сталину
китайское яйцо, а в нем другое, а в другом - еще штук десять? Все разные и
нигде не треснутые. Видал? Так вот, додул я, что пилить Владу Юрьевну надо
ювелирно. А она и в натуре, как рыба, дышит ровно, без удовольствия.
- Вот видите, - говорит, - Николай, вот видите?
И я чуть не плачу над спящей царевной, но резак мой не падает. Век
буду его за это уважать и по возможности делать приятное. Отчаялся уж
совсем в сардельку, блядь, и вдруг что слышу?
- О, Николай! Этого не может быть! Не может... Не может!
И все громче и громче, и дышит, как паровоз "ФД" на подъеме, и не
замолкает ни на минуточку.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг