Я еще раз обошел комнату. Ни одного предмета, на котором можно было бы
остановить внимание. Кровать, столик, унитаз. И все.
Во всем этом была некая нелепость. Продолжение безликой комнаты
Синтакиса. Убитого человека, которому уже безразлично, стоптаны ли у него
каблуки. Старика с молодым загорелым лицом. Неукротимой зевоты. Что за
сурдокамера? Почему, зачем? А может быть, обивка вовсе не для того, чтобы
поглощать звуки, а чтобы я не разбил себе о стены голову? Может быть, я
сошел с ума? Да, но отсутствие окна...
Должно быть, снотворное все еще бродило во мне, мне вдруг снова
захотелось лечь. И в это время погас свет. Темнота в комнате была какая-то
особенная, редкостной плотности и густоты. У меня было ощущение, что ее
нужно разгребать руками, чтобы добраться до кровати. Маленькими шажками,
сомнамбулически вытянув руки, я шел к кровати, пока, наконец, не ощутил ее
коленями. Я упал на нее и тут же заснул.
Я не знаю, сколько я проспал, но когда открыл глаза, свет снова горел и
на столике стоял завтрак: яйца с беконом, стакан тонисока и огромная чашка
кофе. Я почувствовал голод. И обрадовался. Первое привычное и нормальное
ощущение с момента провала в памяти.
Интересно, подумал я, как они убирают посуду и доставляют еду? И словно
в ответ, послышалось легкое жужжание электромотора, столик около моей
кровати дрогнул и стал опускаться. Как только он опустился, оттянутые вниз
створки пола, щелкнув, встали на свое место.
Я не знал, сколько времени они продержали меня на снотворном, и от
мысли, что я провел без погружения несколько дней, мне стало не по себе.
Как же, однако, я сразу не догадался, подумал я и провел ладонью по щекам.
По длине щетины можно было определить, сколько дней я не брился. Но кожа
была гладкой, хотя и чуть-чуть непривычной на ощупь. Этого не могло быть.
То, что прошли, как минимум, сутки, я готов был поручиться. Почему же на
щеках нет щетины? Неужели меня побрили? Или намазали лицо дрянью, которой
пользуются для сведения волос... Но для чего? Не для элегантности же,
особенно в этом мягком беззвучном мешке... А может быть, именно для того,
чтобы я не мог ощущать течения времени. Но зачем? Что за странная цель?
Я начал медленно отключаться от внешнего мира - не слишком трудное дело
в этой дыре - и одновременно погружаться в гармонию. На этот раз я почти
сразу соизмерил себя с миром, найдя точку гармонии. Я ждал тока кармы, как
умирающий от жажды ждет влаги, и когда она пронизала меня, промыла, и
каждая клеточка моего тела заскрипела первозданной чистотой, я снова
почувствовал себя растворенным в нашей Первой Всеобщей Научной Церкви.
Я не хотел заниматься ритуальными сомнениями, ибо мой дух сегодня
слишком жадно стремился слиться со Священным Алгоритмом "Только то
сомнение конструктивно, - учил нас пактор Браун, - в котором ты не
сомневаешься".
Я прекратил погружение и медленно всплывал к поверхности реального
бытия, когда снова послышалось легкое жужжание, щелкнули оттянутые вниз
створки люка и показался столик. Теперь на нем было больше блюд. Обед,
должно быть, - подумал я, хотя голода совершенно не испытывал. Мне
казалось, что с момента завтрака прошел час или полтора, не больше. Но, с
другой стороны, трудно сохранить ощущение времени, когда чувствам не на
что опереться. Даже у растений в комнате с постоянным освещением возникает
расстройство биологических часов.
Ужин тоже появился намного раньше, чем я его ожидал. Зато ночь - ночью
я считал период, когда лампочка была выключена - тянулась бесконечно. Я
проснулся в густой темноте моей таинственной мягкой клетки и почувствовал,
что больше не засну. "А что, - пришла мне в голову мысль, - если считать
все время себе пульс. Семьдесят ударов - минута. Четыре тысячи двести -
час. И на третьем часу сойти с ума..."
"Но какой во всем этом смысл, - в тысячный раз спрашивал я себя. -
Чтобы не дать мне вести поиски Мортимера Синтакиса, у людей, которые его
похитили, было много возможностей. Начиная хотя бы с самой простой: Генри
Клевинджер мог преспокойно отказаться от какого-либо знакомства с
Синтакисом"...
Я кружился на кровати так и эдак, пытаясь снова заснуть, но сон бежал
от меня. Простыня и подушка раскалились, тело устало, и чем судорожнее я
сжимал веки, тем яснее мне становилось, что борьба бессмысленна. Похоже
было, что я уже не засну никогда.
6
В последующие дни (а может быть, это были часы или недели?) ничего не
менялось. Иногда обед следовал за завтраком почти сразу (так во всяком
случае мне казалось), случалось, ужин отдалялся от обеда настолько, что я
испытывал муки голода. Иногда не успевал я закрыть глаза в беззвучном
мраке моей клетки, как вспыхивал свет под потолком и начинался новый день.
Бывало, ночи тянулись бесконечно, и мне начинало казаться, что мрак будет
всегда, что я уже давно умер. Все мои чувства - страх, отчаяние, ощущение
нелепой безнадежности - стали какими-то вялыми, нечеткими, ослабленными.
Странная апатия охватывала меня. Иногда я ловил себя на том, что не сплю и
не думаю. Мозг, полностью лишенный внешних раздражений, пожирал сам себя.
Совершать погружения, которые так поддерживали меня в первое время,
становилось все труднее, пока однажды я не почувствовал, что не могу
достичь гармонии. Карма больше не омывала меня.
Я не возносил молитв: кому я мог молиться здесь? Да и сама мысль о
Первой Всеобщей все реже приходила мне в голову. Чтобы верить, надо хотя
бы хотеть верить, а у меня уже не было никаких желаний.
Иногда я ловил себя на том, что без устали повторяю какое-нибудь слово,
например "верить". И слышу только звуки. Бессмысленные звуки. Слово
умирало. Я стал забывать, где я и кто я.
В те все более редкие минуты, когда мысль работала ясно, я понимал, что
медленно схожу с ума, что рвутся одна за другой непрочные ниточки,
которыми пришито наше "я" к телу и к миру. Я предвидел уже момент, когда с
легким шорохом лопнет последняя такая ниточка и неповторимое чудо природы
под названием Дин Дики перестанет существовать.
И самым страшным было то, что я этого почти не боялся. Было только
тупое равнодушие уходящего сознания.
Но мне не суждено было сойти с ума. По крайней мере, в тот раз. Как-то
я проснулся и привычно лежал, не раскрывая глаз, в полудремоте, как вдруг
почувствовал: что-то изменилось. Сквозь закрытые веки я угадывал давно
забытые ощущения яркого света. Сердце у меня забилось. Медленно,
бесконечно медленно, как картежник открывает последнюю карту, на которую
поставлено все, я начал открывать глаза. Сначала маленькая щелочка, совеем
крохотная щелочка. Ну! И вдруг я почувствовал, что не могу приоткрыть
глаза. Мне было страшно. Я несколько раз глубоко вздохнул. Я почти забыл,
что такое страх, и теперь приходилось заново знакомиться с этим чувством.
Наконец я заставил себя открыть глаза. И тут же почувствовал острую
резь. Но прежде чем я зажмурился, я понял, что комната полна живым
трепещущим светом дня. "Нет, - сказал я себе, - этого не может быть. Это
уже последние галлюцинации, судорожные спазмы памяти, выбрасывающей из
себя остатки прежних впечатлений, чтобы погрузиться в пучину. Бульканье
последних пузырьков из затонувшей лодки".
Я снова приоткрыл глаза. Я был в другой комнате, с окном. Должно быть,
меня перенесли сюда во время сна. Окно было плотно закрыто занавеской.
Если бы не она, мои глаза, наверное, не выдержали бы.
Я лежал на кровати и думал: что за удивительное существо человек! Вот я
сейчас медленно возвращаюсь к жизни, отходя на несколько шагов от пропасти
безумия, и не чувствую острой радости, безудержного восторга живой ткани,
которой даруют жизнь. Может быть, я так долго стоял на краю обрыва,
готовясь к падению, что частица моей души уже была там, в пропасти?
И все же я знал, что медленно отхожу от обрыва, потому что окно все
больше завладевало моим сознанием. Кто бы ни были мои тюремщики, они
решили не дать мне погибнуть.
Откинуть рукой одеяло, опустить ноги на пол, сделать четыре или пять
шагов к окну, протянуть руку и раздвинуть занавеску - что может быть
проще? Но поверьте, это было не просто.
И все-таки я решился. Глаза мои уже привыкли к свету, и тем не менее я
автоматически зажмурился, протягивая руку к занавеске и раздвигая ее. И
хорошо сделал. Даже сквозь плотно сжатые веки я ощутил упругий удар света,
почти невыносимый толчок.
И снова я бесконечно долго и боязливо разжимал веки. И как только
образовалась микроскопическая щелочка, в нее разом хлынула необыкновенная
синь, такая густая и такая яркая, что я забыл обо всем на свете и долго
стоял, впитывая в себя эту живительную синеву неба, как во время
подзарядки впитывает энергию севший аккумулятор.
Потом я увидел зелень. Густо насыщенную зелень растительности. Она
потрясла меня всей гаммой оттенков, от нежно-салатового до почти черного.
Я не верил своим глазам. Такого изобилия цвета быть не могло. Или я
отвык от этого спектра в своей камере, или попросту галлюцинировал.
Инстинктивно я распахнул окно, и тут же мои атрофировавшиеся чувства
получили еще один удар: наружный воздух окутал меня горячей и влажной
волной, настоем неведомых запахов.
Теперь я уже мог различать кое-какие детали. Окно второго этажа
выходило на зеленую лужайку, окаймленную густым кустарником и неведомыми
мне растениями. Я не успел рассмотреть их, потому что перед зданием
появилось несколько человек. Я, должно быть, привлек их внимание: они
подошли поближе, задрали головы и молча уставились на меня. Люди были
одеты совершенно одинаково в легкие куртки и шорты цвета хаки, и я не
сразу различил, что двое из них были женщины, вернее, девочка лет
пятнадцати и женщина постарше, и трое мужчин. Они стояли неподвижно, не
обмениваясь ни словом, и в этом было что-то противоестественное. Но
потрясло меня другое: все мужчины, лет двадцати, тридцати и сорока, были
как две капли воды похожи друг на друга. Я моргнул несколько раз. Двойники
не исчезали. Они были фантастически похожи друг на друга, как не бывают
похожи даже близнецы.
- Эй! - крикнул я им, и вся группа пугливо разбежалась, словно стайка
детишек при виде какого-нибудь чудовища.
Это было чересчур жестоко. Еще мгновение назад я надеялся, что сумел
остановиться в шаге от безумия, как снова перед глазами у меня встали
химеры - порождение распадающегося сознания. Я закрыл лицо руками и
бросился на кровать. Я хотел заплакать, но не мог. Я прижал лицо к подушке
и вдруг услышал звук шагов, впервые за долгое время. Я вскочил. В проеме
открытой двери стоял загорелый человек лет тридцати с небольшим и с легкой
улыбкой смотрел на меня.
- Позвольте вам представиться, мистер Дики. Меня зовут Джеймс Грейсон,
но обычно ко мне обращаются просто "доктор".
Я вскочил с кровати, не в силах вымолвить ни слова. Все во мне
одеревенело, словно мне сделали анестезирующий укол. Я не мог ни
радоваться, ни печалиться, ни удивляться. Я просто смотрел на доктора
Грейсона.
- Садитесь мой друг, - ласково продолжал доктор, пристально глядя мне в
глаза. - Я понимаю, что вам нелегко возвращаться к нормальной жизни, но
все будет хорошо.
Он протянул руки и слегка коснулся пальцами моего лба. И от этого жеста
со дна моей души вдруг поднялась горячая волна благодарности к незнакомому
человеку. Мне вдруг страстно захотелось схватить его руку и прижаться к
ней губами, смотреть и смотреть в его участливые карие глаза. В его
присутствии все мои недавние страхи вдруг рассеялись, потеряли реальность,
унеслись, чтобы больше не возвращаться.
- Как вы себя чувствуете? - спросил доктор.
- О, теперь прекрасно! - с неожиданным для меня самого жаром ответил я
и почувствовал, что даже если бы я умирал, то не сказал бы об этом, чтобы
не огорчать доктора.
- Надеюсь, вы простите меня за слегка покровительственный тон, -
продолжал он, - но все-таки я ведь старше вас.
Должно быть, он заметил мой недоверчивый взгляд, потому что добавил:
- И не на год или два. Я старше вас, мистер Дики, на двадцать один год.
Вам, если я не ошибаюсь, тридцать шесть, а мне в мае исполнилось пятьдесят
семь.
В обычное время я бы, скорее всего, рассмеялся. Если этому человеку
пятьдесят семь, мне вполне могло быть, скажем, сто пятьдесят. Или даже
двести пятьдесят. Но с другой стороны, я не мог и не хотел подвергать
сомнению ни одного слова доктора Грейсона.
- Я хотел, чтобы вы извинили меня за некоторое неудобство, которое мы
вам причинили. Разумеется, пробыть в сурдокамере с ломаным ритмом почти
месяц...
"Почти месяц"... - эхом отозвалось у меня в голове.
- ...не очень-то приятная штука, но поверьте, это было необходимо.
И я поверил! Правда, какой-то крохотный участок моего мозга отметил
странность слов доктора Грейсона, но я не мог, не хотел спорить с
человеком, который воплощал собою спасение от безумия, от небытия. Да и
какое значение имело, сколько и зачем я пробыл в темной сурдокамере, если
все это осталось где-то в далеком прошлом.
- Надеюсь, мы будем друзьями... - улыбнулся доктор Грейсон.
- Конечно, доктор, - расплылся я в широчайшей улыбке от переполнявшего
меня чувства, в котором смешались и благодарность, и горячая любовь, и
просто щенячий восторг от прикосновения хозяйской руки.
- Ну и прекрасно... А вы догадываетесь, где вы находитесь?
- Нет, - покачал я головой. Отцы-программисты, какое это имело
значение, если можно было разговаривать с доктором Грейсоном.
Доктор испытующе посмотрел на меня и удовлетворенно кивнул. "Должно
быть, я ответил хорошо, не огорчил его", - подумал я. И опять какой-то
контролер в моей голове попытался было сдержать напор этих
восторженно-собачьих чувств и слов, но оказался слишком слаб. "Это не ты,
- пищал он. - Это не Дин Дики. Ты не можешь ложиться на спину и
размахивать лапками перед человеком, который месяц держал тебя в одиночном
заточении".
Но я не слушал этих слов. Они казались мне бесконечно малозначащими.
Комариный писк в захлестнувшем меня благодарственном хорале.
- Ну, дорогой Дики, выгляньте еще раз в окно. Пока оно было закрыто,
работал кондиционер. Сейчас он выключен. Какие вы можете сделать выводы на
основании температуры и ландшафта?
- По-моему, здесь очень тепло и влажно, - неуверенно сказал я и
обернулся к доктору Грейсону, стараясь по его выражению догадаться,
правильно ли я ответил. Мне казалось, что ошибка может расстроить доктора,
и сама мысль о такой возможности наполнила меня ужасом.
- Верно, верно, - он подбодрил меня кивком головы, и я уже смелее
продолжал:
- Скорей всего, мы где-то в тропиках. Я определяю это и по влажной
жаре, и по вашему загару.
Действительно, лицо и руки доктора Грейсона были покрыты коричневым
загаром. Но только я произнес это слово, как вспомнил, что такой же загар
был у Генри Клевинджера. О загаре говорила и Кэрол Синтакис. Мне очень
хотелось показать доктору Грейсону, что я достоин его дружбы, поэтому я с
гордостью сказал:
- Ваш загар напоминает мне загар некоего Генри Клевинджера, в доме
которого я... я был. И, наверное, о таком же густом загаре упоминала
сестра Мортимера Синтакиса, которого я искал. Я, знаете, помон Первой
Всеобщей Научной Церкви... - Доктор Грейсон кивнут головой, показывая, что
он знает, кто я, и продолжал доброжелательно и внимательно слушать - Вот я
и подумал, а может быть, и Генри Клевинджер, и Мортимер Синтакис как-то
связаны с этим местом? И потом еще одно обстоятельство, которое мне пришло
в голову: и вы, доктор Грейсон, и мистер Клевинджер, выглядите моложе
своих лет. Может быть, и это не простое совпадение?
- Прекрасно, мистер Дики, я рад, что не ошибся в вас. Во всем, что вы
сказали, есть связь, и вы очень скоро узнаете, какая именно.
7
Изабелла быстро прошла по тропинке и остановилась на их обычном месте у
высоких колючих корней пальмы пашиубу. Нервы ее были напряжены, и крик
пролетевшего неподалеку попугая заставил ее вздрогнуть. Послышались легкие
шаги, и она увидела Лопо. Он шел легко и быстро, как ходил всегда. Увидев
ее, он радостно улыбнулся.
- Ты уже ждешь меня, покровительница?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг