на него с брезгливым интересом, но никогда не любил.
- Вот так, - тихонечко сказал Николай Аникеевич. Выходит,
дважды его облагодетельствовал человек, которого он не любил
и которому никогда ничем не отплатил за добро. И за бородав-
ки, и за приучение к часовому делу, которое в госпиталях да-
вало ему табачок дополнительный, и помогло определиться в
жизни.
Но даже и сейчас, через сорок почти лет, не мог Николай
Аникеевич заставить себя полюбить дядю Лапа. Потому что жила
в нем, вернее, дремала неудовлетворенность, и порой казалось
ему, что, не стань он часовщиком, жизнь его прошла бы ярче,
интереснее.
Считал себя Николай Аникеевич человеком умным, способным,
стоящим выше и Бор-Бора, и Витеньки, и Горбуна, и всех, с
кем он работал, да и почти всех клиентов своих, которых пе-
ревидал сотни. Что ими всеми двигает, какая в них закручена
природой пружина? Купить подешевле вещь получше, отремонти-
ровать или отреставрировать подешевле, продать подороже -
вот и весь их нехитрый механизм.
Николай Аникеевич встал, потянулся, тихонечко крякнул. Ох
и сложно все. Так к нему относись, эдак, а прав был дядя Лап
с пятнистой своей головой: часы понятней.
И только повертел в голове эту привычную, отполированную
мысль, как вдруг сообразил, что больше она, оказывается, не-
действительна, эта удобная, ухватистая формулка.
Перед ним стояли часы, которые никак не были понятны.
"Ну-ка, еще раз", - подумал Николай Аникеевич и поднес к ча-
сам отвертку. Разбирать он их на этот раз и не думал, хоте-
лось лишь проверить, задержат они его руку или нет. Рука
прошла невидимый барьер свободно, и Николай Аникеевич поче-
му-то испугался. Но не тягостно, а легко, почти весело. И
боязно, оказывается, было с чудом, но напряженно, небуднич-
но, интересно, волнительно. И страшно стало, что обернется
чудо всетаки некой галлюцинацией, самообманом. Но ведь Вера-
то тоже пробовала, успокоил он сам себя. С детской нетерпе-
ливостью схватил он ключ, повернул и счастливо рассмеялся:
вертится, вертится.
Зачем-то пошел Николай Аникеевич в ванную, зажег свет и
долго рассматривал свое лицо в зеркале. Лицо как лицо. Ни
моложе, ни старше своих лет. Глаза умные, живые. Лицо интел-
лигентного часовщика. Или, скажем, профессора.
И вдруг совершенно неожиданно для себя высунул Николай
Аникеевич язык. Себе ли, судьбе, часам необыкновенным - кто
знает. Солидный, пятидесятипятилетний человек - и вдруг гри-
масы себе в зеркале строит. Николай Аникеевич хихикнул и
укоризненно покачал себе головой. Профессор. Тавтология. Од-
нако пора было ложиться, уже второй час пошел с этими воспо-
минаниями. Николай Аникеевич начал было надевать пижаму и
замер. А пропустили часы его руку с отверткой, наверное, по-
тому, что он и не собирался разбирать механизм. А до этого
собирался. И что это значит? А значит это, что часы знают о
его намерениях.
"Так, так, Николай Аникеевич, - сказал он себе, - давай,
давай. И в это ты уже веришь. Может, ты уже и летать умеешь?
Выйди на балкон, взмахни ручками и полетай немножко, подыши
свежим воздухом, дело хорошее". Он представил себе, как ле-
тает в пижаме, заглядывая в окна, и тихонечко засмеялся.
Как звали этого человечка, что жил на крыше? А, Карлсон.
- Ты чего? - сонным голосом спросила Вера и повернулась,
излучая тепло сонного женского тела.
- Спи, спи, не буду я летать, простудишься еще в пижаме,
а в пальто тяжело, - пробормотал Николай Аникеевич. И снова
краешек его сознания отметил непривычную для него игривость
и легкость мысли.
Гулко и мелодично пробили половину напольные часы в при-
хожей, тоньше и суше - английские каминные, которые закончил
накануне, и только потом тихонько зазвенел хрустальный коло-
кольчик новых часов.
С нежным этим хрусталем в ушах он и заснул.
4
Проснулся Николай Аникеевич рано и сразу скосил глаза на
золотую свою "Омегу", что лежала на ночном столике. Без пяти
шесть. Вылез тихонько, чтоб не разбудить Веру, и сразу в
большую комнату. Зажег свет па своем рабочем столике. Идут.
Включил приемник. Прозвучали сигналы точного времени, и с
последним зазвемел хрусталь.
И словно в далеком детстве, в те редкие дни, когда ожида-
ло его что-то очень хорошее, почувствовал Николай Аникеевич
такой прилив доброжелательной любви ко всему миру, такой ще-
котный восторг в груди, что положил руку на плечо и спину
воображаемой дамы и тихонько закружился в вальсе, который
никогда не умел танцевать.
- Коля, Коленька...
В дверях стояла Вера в длинной своей ночной рубашке с ко-
ричневыми тюльпанами и с ужасом смотрела на взлохмаченного
со сна мужа, который кружился в шесть утра в вальсе, положив
руки на плечо и спину воображаемой партнерши. Вот, вот они,
все эти неясные, непонятные его дела, летящие и прилетающие
сотни, скрытность его странная...
- Вера Гавриловна, - сказал, остановившись, Николай Ани-
кеевнч, - я, разумеется, одет неподобающим образом, но поз-
вольте пригласить вас. Вы, между прочим, тоже ведь не в
бальном туалете.
Чужой, встрепанный, в смутном свете пасмурного мартовско-
го утра, подохренного настольной лампой, боже, кто это? Но
сделал он шаг навстречу, наклонил голову, весело сверкнули
глаза, и положил тяжелую руку ей на плечо. Вздрогнула от
прикосновения, но было уже не страшно.
- Ночь ко-рот-ка, спят об-ла-ка, - тихонько запел Николай
Аникеевич и неловко, первый раз в жизни, завертел жену в
медленном вальсе.
- Коль, ты что? - прошептала Вера Гавриловна, чувствуя,
что невесть отчего на глаза навернулись слезы.
- Я ничего, - громко и важно сказал Николай Аникеевич, -
я танцую с женой медленный утренний вальс...
Странно, необычно, уже нестрашно... И спала вдруг с Веры
Гавриловны пелена лет и забот, и вынырнула из-под них дев-
чонка, и жадно отдалась волнующей, непривычной нежности. О
господи, кто бы мог подумать, что неразговорчивый этот чело-
век, которого и сейчас, через два года после замужества, по-
баивалась она, будет кружить ее, сорокапятилетнюю бабу, в
томящем душу воображаемом вальсе?
И кто-то терпеливо и снисходительно объяснял по радио,
что принес обильные осадки какой-то особенно упорный циклон,
а Вера Гавриловна в длинном платье из блестящего люрекса, с
голой спиной, ловко скользила с высоким красавцем под звуки
оркестра.
Не оставляло Николая Аникеевича ощущение какой-то празд-
ности и по дороге в мастерскую. Странно как устроены люди,
разве можно жить с такими хмурыми, озабоченными лицами, ду-
мал он, и ему было немножечко жаль всех этих бессчетных ут-
ренних его попутчиков, и немножко презирал он их. О чем,
например, думал толстячок, сидевший напротив него и держав-
ший на коленях такой же толстенький, как он сам, портфель? О
бланках, отчетах? О внуках? О повышенном давлении? О розыг-
рыше в месткоме Полного собрания сочинений Стендаля? А та
вон пигалица с зелеными тенями над сонными глазами? Женится
на ней ее парень или опять обманет?
Краешек сознания одернул его тут язвительно: а давно ли
вы, уважаемый Николай Аникеевич, с праздничным чудом в об-
нимку? О чем, интересно, вы вчера думали, сидя в этом же по-
езде в это же время? О хрустальном колокольчике или о том,
сколько дадут за английские настольные часы? Светлые ли вет-
ры гуляли в вашей предпенсионной душе, или вы думали, что
надо бы сходить в поликлинику и поставить пломбу в задуплив-
шийся зуб?
Придержала его самокритика за подол темно-серого ратино-
вого пальто. И хорошо сделала, а то бы совсем взмыл. Как
вчера, когда примеривался полетать перед сном в пижаме.
Но все равно видел он все вокруг себя не так, как обычно.
Словно все время кто-то держал перед ним огромную лупу, пе-
реводил с одного человека на другого. И все, наверное, от
волшебных хрустальных колокольчиков. От чуда.
Бор-Бор показался ему сегодня особенно сизым, налитым
нездоровой густой кровью, а подмигиванье его - особенно неп-
ристойным. У Горбуна было маленькое, но выпуклое брюшко,
подпиравшее халат почти от самой груди. "А туда же, - брезг-
ливо подумал Николай Аникеевич, - в Дон Жуанах ходит. Каких,
интересно, Анн они с Витенькой обольщают? Вроде Ксении Рому-
альдовны?"
Сегодня у него был английский "стаканчик". Не любил он
эти часы в виде стаканчика с перекидывающимися страничками,
на которых написаны цифры часов и минут. Дешевка. Ширпотреб
начала века. Пружины слабые, а размера такого сейчас не най-
ти. Вот и у этих пришлось отжигать конец, делать новый за-
мок. На сутки уже завода хватать не будет, а что поделаешь.
Работал Николай Аникеевич автоматически, слава богу, с
закрытыми глазами любую операцию на пари мог сделать, а сам
думал все время о чудесных часах. Снова и снова исследовал
он все возможности, но каждый раз его ум останавливался пе-
ред глухой стеной. Никакого, даже самого дикого объяснения,
самого нелепого не мог он придумать.
Будь он человеком другим, более открытым, он бы, навер-
ное, кинулся к коллегам: так и так, братцы, не могу разоб-
раться в конструкции часов. "Ты? Да кто же, Николай Аникеич,
может, если ты не можешь?" - "Да нет, ребята, не в том дело.
Понимаете, часы пружинные, а идут без пружины". - "Анекдот,
что ли, такой? Или розыгрыш?"
Конечно, розыгрыш. Кто поверит? А если принести показать?
Но даже от одной мысли, что окружит его часы толпа, все нач-
нут крутить, соваться с дурацкими советами, стало Николаю
Аникеевичу неприятно. Да к тому же потащут их по институтам,
к специалистам, а шестьсот пятьдесят рублей? А медленный
вальс в шесть утра? Тоже к специалистам? Нет, дудки, дорогие
друзья и коллеги. Мои деньги, мое чудо, мой хрустальный
звон. Да и что определят ученые? Что такие часы невозможны?
Это и без них ясно. Полезут в них копаться и, когда наткнут-
ся на невидимый барьер, искалечат их. Спасибо. Большое спа-
сибо.
Так думал Николай Аникеевич, делая новый замок пружины
для дешевого английского "стаканчика". Конечно, самое пра-
вильное - принимать тайну такой, какой она представляется
человеку. Не лезть в тайну с отверткой. Как старушка Екате-
рина Григорьевна: очень даже хорошие часы, вы не сомневай-
тесь. И все дела. Но он знал, и знал это твердо, что никогда
не сможет быть таким божьим одуванчиком. Не такой у него ум,
не то устройство. Все ему надобно разобрать, убедиться само-
му, как все устроено. Может, потому и в бога он не верит.
Нет такой конструкции и быть не может.
Когда отец бросил их - он совсем не помнил его, маленький
был, - мать иногда тихонько неумело молилась, стараясь не
разбудить сына.
- Мам, - спросил он раз, - а чего тебе бог дал-то, все ты
его просишь?
- Тебя, - ответила мать вроде с улыбкой, а глаза серьез-
ные.
- Да ла-дно, - обиделся он, - думаешь, я не знаю, откуда
дети берутся?
Вся съежилась, нахохлилась, замолчала. Так и осталась в
памяти: маленькая, нахохленная, с узкими острыми плечиками,
и все считает на клочке бумаги, поворачивая плохо отточенный
огрызок карандаша.
- Дядь Коля, - сказал ему Витенька, - что вы сегодня так
сосредоточены?
- Да так, ничего.
- У диретторе есть идея о кружке пива после каторги. Ка-
кие соображения?
- Не могу, тороплюсь.
- Понимаю, пан Изъюров, несовместимость поколений.
Даже не занятны ему были сегодня Витенькины замысловатые
обороты. Не то в голове. Как старушка назвала своего мужа
покойного? Василий... Василий Евстифеевич, нет... ага, Васи-
лий Евграфыч. Похоже, что Василий Евграфыч этот был не таким
темным, как его божий одуванчик, и понимал всю необычность
своих часов. А раз так, может быть, он что-нибудь знал об их
происхождении?
С трудом дождался конца работы. Старушка уже ждала его.
- Ну как часы? - спросила она. - Разобрались с ними? Я же
вам говорила, часы хорошие.
- Идут как будто хорошо, - пожал он плечами. Начнешь хва-
лить, еще полсотни старая дура потребует. На дециметровую
приставку. - Вот вам двести пятьдесят рублей. Пересчитайте,
пожалуйста.
- Да я вам верю.
- И все-таки, Екатерина Григорьевна, деньги счет любят.
Старушка надела очки и, медленно шевеля губами, дважды
пересчитала деньги.
- Двести пятьдесят. Спасибо вам.
- Вам спасибо.
- Да вы не пожалеете, очень даже хорошие часы. Был бы жив
Василий Евграфыч, ни за что бы их не продал, Даже не подумал
бы. Ни за какие тыщи.
- А почему?
- Любил их очень. Сядет, бывало, перед ними и все смот-
рит, смотрит, как маленький, можно сказать.
- А он у вас кем был?
- Автомехаником. До самой пенсии работал. Какой души че-
ловек был! Особенно последние годы. Голубиная у него душа
стала, просто голубиная. Жалел всех, сказать не умею как. И
меня, конечно. Люди многие болтали, что сектантом он стал,
да я-то знаю. Ни с кем не молился и сам не молился. Я его не
раз спрашивала: "Вась, - говорю, - откройся, скажи, может,
ты в бога веришь?" А он улыбается. Светло так, весело. Кто,
говорит, знает, что такое бог? Я, говорит, во внешнюю точку
отсчета верю, Катюша ты моя милая.
- Что, что? - изумился Николай Аникеевич.
- Да, - твердо сказала старушка. - Я эти слова очень даже
хорошо запомнила: внешняя точка отсчета. Потому что и я их
не поняла и говорю: Вась, а что это такое? Вообще-то, отве-
чает он, точка отсчета - это с чего или по чему меряют, но
я, Катюш, имею в виду гораздо большее, что случилось со
мной, а сказать подробнее не могу. И не нужно этого, чтоб
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг