Слоном. Никак ноги не шли, трусил, но в ушах стоял ночной
самокатный полет, и решился наконец.
- Привет, ребя, - сказал он небрежно, но сам почувство-
вал, как фальшиво и натянуто прозвучал его голос. Не ответи-
ли, только кивнули. "Не продаст", - с тоскливой уверенностью
подумал он, но отступать было поздно. - Принц, может, про-
дашь мне самокат, ты не беспокойся, я деньги отдам...
- Давай вали, - буркнул Слон. Он стоял рядом с Принцем,
рядом с велосипедом на красных шинах, стоял на виду у всего
переулка и не хотел делить ни с кем сладостного мгновения.
- Ну чего ты на него взъелся? - сказал Принц. - Ладно,
продать я тебе его не продам, все равно денег у тебя нет, а
покататься дам. Мне пока не надо.
И испытал Колька Изъюров такой прилив рабской любви, та-
кой униженной благодарности, что получил вместе с самокатом
еще один рубец на сердечке. Еле удержался, чтоб не стать на
колени...
И стыдно, именно сейчас нестерпимо стыдно стало Николаю
Аникеевичу за бедного того мальчугана. Рванулся на Варсо-
нофьевский и очутился рядом с Принцем и Аликом Слоном.
- Здравствуйте, ребята, - сказал Николай Аникеевич, - вы,
конечно, меня не узнаете?
- Простите, - пожал плечами Принц, вглядываясь в шестиде-
сятилетнего плотного человека в коричневом, в полоску, кос-
тюме и коричневом же гладком галстуке.
- Нет, - эхом вторил ему Алик Слон.
И смотрели оба на него почтительно. Да нет, не из-за воз-
раста, объяснил себе Николай Аникеевич. Венгерский костюм
обогнал моду лет на пятьдесят.
- Я, молодые люди, ваш знакомый Колька Изъюров, тот, ко-
торому Принц дал покататься самокат.
- Что-то вы, дядя... - начал было Слон, но Николай Анике-
евич оборвал его:
- Я пришел к вам из будущего...
- Откуда? Откуда? - наморщил нос Принц.
- Из Москвы, что будет через пятьдесят лет.
- Проспаться надо, - ломающимся голосом нравоучительно
сказал Слон.
- Маленькие мои бедные друзья, я больше не ненавижу вас.
Тем более что ты, Принц, пропадешь без вести под Вязьмой че-
рез четыре года, а ты, Слон, падешь смертью храбрых перед
самым концом войны в Восточной Пруссии. Прощайте, ребята, я
больше не сержусь на вас. О том, что каждому свое, едем дас
зайне, узнал я в немецком лагере. Прощайте! Теперь я пони-
маю, что любил вас...
И как был в солидном своем коричневом костюме за сто со-
рок рублей, так и помчался вниз по Варсонофьевскому переулку
на самокате, в вое подшипников по асфальту, под недоуменными
взглядами прохожих, и Солдат, застыв на месте, отдавал ему
честь. И едва успел затормозить, когда увидел дядю Лапа. Ла-
тыш недоуменно смотрел на старика в странном костюме, лихо
соскочившего с самоката.
Хромал дядя Лап в своих синих галифе и огромных матерча-
тых тапочках по коридору, мимо керогазов - на кухне устанав-
ливали газовые плиты, - и половицы жалобно поскрипывали под
тяжестью его тела. И тело само поскрипывало при каждом шаге,
и густая, плотная тень от него со скрипом качалась на полу.
- А, Колечка, - сказал дядя Лап, и Николай Аникеевич уви-
дел щуплого, некрасивого паренька, стоявшего у двери. Двуст-
ворчатой двери с облупившейся масляной краской в виде чело-
веческой головы. Мучительно знакомо было Николаю Аникеевичу
это пятно. Мавр в тюрбане с длинным крючковатым носом. Прон-
зило - это же их дверь, дверь их комнаты! И некрасивый маль-
чишка с челочкой - он сам.
- А, Колечка, - сказал дядя Лап, - есть хочешь?
Нес он перед собой гигантскую свою сковородку, ухватив ее
за края через неопрятного вида тряпку. Рванулся Николай Ани-
кеевич к мальчишке и как бы вплыл, внырнул в него.
Есть, конечно, хотелось, и жареная с салом картошка пахла
одуряюще, даже шкворчала еще тихо на сковородке, но страсть
как не хотелось идти к дяде Лапу, сидеть с ним за столом,
нюхать тяжелый, лекарственный дух, что всегда шел от него, и
слушать занудное его бормотанье. От одной головы его кусок в
горле застрянет.
Голова дяди Лапа была кругла, велика, бугриста, пятниста
и походила на глобус. Материки были темными, слегка покрыты-
ми короткими волосиками, а моря и океаны - проплешины.
- Спасибо, не хочу, - буркнул мальчик.
А дядя Лап? Может, и в него?.. И в него тихо нырнул,
словно врезался бесшумно и незаметно в гигантскую, почти
бабью грудь, колыхавшуюся под белой нижней рубашкой.
"Худенький какой, щупленький, маленький, - думал дядя
Лап, и теплая, нежная жалость привычно сжимала сердце. - На-
хохлился Колечка. Чистый воробышек... Боится. Ох, что-то с
ним будет, куда протропит свой путь..."
Выскочил из души Яна Иосифовича, как пробка, как постоя-
лец гостиницы, случайно открывший дверь чужого номера. Пото-
му что безмерно стыдно было даже не за неблагодарного урод-
ливого мальчишку, а за себя, за взрослого, за Николая Анике-
евича Изъюрова. Как мог он не вспомнить, не почувствовать
горячую эту и нежную любовь искалеченного, напуганного
жизнью человека? Как мог за все годы не собраться узнать,
где похоронен человек, сделавший ему столько добра? Не схо-
дить ни разу, не постоять хотя бы в минутной печали над мо-
гилкой Яна Иосифовича Лапиньша, дяди Лапа, которому он обя-
зан всем, от отпавших своих бородавок до той часовой отверт-
ки, что привела его к солидному ремеслу.
10
Вынырнул у своего верстачка в мастерской и долго сидел,
медленно массируя глаза. Грустно было ему и светло. Вот,
оказывается, что такое инвентаризация души. Вот, оказывает-
ся, что значит платить долги по жировкам памяти да еще с пе-
ней за прожитую жизнь.
И показалось старому часовщику, что понял он некую тайну,
про которую дано рассказать не каждому. Была она беспредель-
но глубока и вместе с тем проста. Записать ее - вот и будет
сочинение.
Николай Аникеевич посмотрел на часы. Рабочий день уже
кончался. Мастера, потягиваясь, вставали из-за верстаков.
Он покопался в тумбочке, нашел тетрадку, куда записывал
телефоны и адреса клиентов, открыл на чистой страничке.
Длинно-то писать, наверное, не стоит. Да и что расписывать,
когда оказался секрет нашей жизни таким простым.
Николай Аникеевич взял шариковую ручку и посмотрел перед
собой, туда, где только что перед ним сияла понятая им исти-
на, и начал составлять в уме первую фразу. Фраза никак не
составлялась. Часовщик нахмурился, только что, только что
звучала она у него в голове. Вспомнить - и записать. И все
дела.
Он медленно вывел на листке в клеточку: "Общеизвестно,
что..." А может, просто "известно"? И как он в школе писал
эти сочинения?
Николай Аникеевич вдруг явственно увидел Майку Прусс. С
утиной ее походкой, двумя косичками, которые она вечно не то
заплетала, не то расплетала, с толстенными очками, которые
делали ее глаза большими, добрыми и беспомощными. Правая ру-
ка, пальцы вернее, всегда у нее были вымазаны чернилами. О,
ни на одну руку в мире не смотрел он столько долгих, томи-
тельных минут, сколько следил с замиранием сердца за восемь-
десят шестым перышком, которым писала Майка Прусс. Потому
что списывал у нее всегда и все. Даже когда были у них раз-
ные варианты контрольных, потому что Майка успевала решить
или написать свой вариант и еще соседский, то есть его,
Кольки Изъюрова. Сам как в тумане. Какие-то там "а" квадрат,
"б" квадрат, какие-то там Ярославны, успевай только записы-
вать. Так и протащила она его целых девять классов своими
чернильными пальчиками с коротко подстриженными, странно
выгнутыми ноготочками и восемьдесят шестым перышком. Спаси-
бо, Майка.
Встретил ее, наверное, году в пятьдесят пятом, нет, пожа-
луй, в пятьдесят четвертом, потому что было это через год
после смерти Сталина. Точно, в пятьдесят четвертом. О чем же
они говорили? Да ни о чем. Даже спасибо ей не догадался ска-
зать.
И захотелось вдруг Николаю Аникеевичу увидеть подле себя
Майку Прусс, уцепиться взглядом за перышко и писать, писать
торопливо, так, чтобы потом было еще время, и Майка, скосив
добрые беспомощные глаза за толстыми стеклами, смогла бы
проверить написанное им. Даже спасибо не сказал тогда, когда
встретил немолодую уже женщину в нелепом каком-то желтом
пальтишке и со старушечьей прической: жидкие косицы, собран-
ные в пучок. Стыдно даже было стоять рядом с ней. "Колька,
Колька", - на весь переулок. И за стыд тот нужно было, ока-
зывается, платить теперь, бог весть где, совсем другим сты-
дом... Не за нее, за себя. Прости, Майка...
И только сложились в голове эти два словечка, как в мас-
терской послышался скрип несмазанных колесиков и шаги. И
движется по проходу детская коляска. А катит коляску - знал,
догадывался, когда только скрип услышал, - Майка Прусс. Се-
дая старушка Майка Прусс. И опять крик, как тогда в Столеш-
никовом:
- Колька, ты? Неужели ты?
- Я.
И такой неподдельной радостью сияли все те же беспомощные
добрые глаза за толстыми стеклами очков, что дрогнуло сердце
у Николая Аникеевича, перевернулось в груди и потянулось к
старушке. Медленно, словно танцевал старинный какой-нибудь
менуэт, наклонился, взял маленькую, в морщинах лишней кожи,
в коричневых пятнах пигментации руку, взял за пальцы со
странно выгнутыми, коротко остриженными ногтями без лака, с
чернильными еле заметными кляксочками. Неужели с тех времен?
- Нет, - смущенно улыбнулась Майка и покачала головой, -
ты меня уж совсем за неряху считаешь. Писать много приходит-
ся. Истории болезней.
Ничего не ответил. Поднес бледные кляксочки к губам и
почтительно, освобождая сердце от бремени, поцеловал их.
- Ты что, Колька? - испуганно встрепенулась Майка и тут
же бросила тревожный взгляд на коляску: не разбудила ли. -
Внук... Ты такой джентльмен стал, дамам ручки целуешь...
Ничего не ответил. Еще раз поцеловал Майкины пальцы и еще
раз поклонился. Совсем уж смущенно заулыбалась старушка с
пятой парты в среднем ряду.
- Ты какой-то... загадочный... Вот не думала, что мы
здесь встретимся...
- Где здесь?
- Ну, здесь, в часовой мастерской. Решила оставить снача-
ла коляску на улице, а потом думаю, что лучше сюда, прямо и
съехали по лестнице. И вдруг - ты... Но это все ерунда, то-
варищ Изъюров. Может быть, вам будет небезынтересно узнать,
что я вас все школьные годы... - остановилась, засмеялась,
тряхнула головкой седенькой. - Впрочем, ладно... Я тебя от-
рываю, ты что-то писал?
- Да, сочинение...
- На какую тему?
- Ты не знаешь...
- Но все-таки...
Странно, отметил про себя Николай Аникеевич, не удивилась
даже, узнав, что сидит за верстаком пенсионер и пишет сочи-
нения. А может, думает, для внуков? Нынче это водится - за
детей и внуков все делать.
- Про смысл жизни... - пробормотал Николай Аникеевич, по-
нимая, как глупо звучат эти слова в часовой мастерской.
- А, про тайну? - деловито спросила Майка. - Ты бы прямо
и сказал, друг разлюбезный.
Что, что такое? При чем тут друг разлюбезный? Или это...
Точно. То есть Майка, конечно, но не без старичка.
Он всматривался, всматривался, пока Майка наконец не
улыбнулась:
- Что, не очень знакомое лицо? Знаешь, тут дело, навер-
ное, не только в возрасте. Ты ж на меня девять лет только в
профиль смотрел, на уроках, когда сдувал или когда я тебе
суфлировала. Ну, что ж, друг мой разлюбезный Николай Аникее-
вич, за работу.
"Он, он, Виктор Александрович. Майка моего отчества знать
не может".
- За работу?
- Естественно. Я буду писать, а ты будешь списывать. В
вашем возрасте трудно менять привычки. Не так ли, как гово-
рят англичане?
- Но... смысл жизни...
- Пустяки... Ты у меня ухитрился раз списать сочинение на
тему "Как я провел летние каникулы". И все в женском роде: я
ходила собирать грибы. Ну, смелее.
Уселись рядом. Обмакнула Майка ручку (так и есть, перышко
восемьдесят шесть) в невесть откуда взявшуюся фаянсовую чер-
нильницу-невыливайку и начала писать. Николай Аникеевич при-
вычно - будто и не было перерыва в полвека - скосил глаза и
вывел:
"Общеизвестно, что..."
Ай да Майка, здорово завернула.
- Не отвлекаться, друг любезный, не отвлекаться...
А как не отвлекаться, когда показалось, что из-под рукава
трикотажной кофточки выглянул самый краешек коричневой вель-
ветовой пижамки?
- Списал? - прошептала ("Что значит привычка!" - подумал
Николай Аникеевич), - а то я страничку перевертываю...
Оглянуться не успели, четыре страницы.
- Давай прочту, - сказала Майка. - А то ошибки... Списы-
вать тоже уметь надо.
- Да ничего, это не важно.
- Ну и хорошо, - сказала Майка и подмигнула Николаю Ани-
кеевичу совершенно по-мужски, совсем как Бор-Бор. - Ну, я
поехала, а то Сережке скоро кормиться надо. Рада была пови-
даться, Колька... Даже не верится, - вздохнула она и слабо
провела рукой в воздухе, точно отодвинула воспоминания. -
Прощай...
- Прощай, Майка, спасибо.
- Может, чтобы мне не тащить по лестнице коляску, я через
стенку выеду? - спросила Майка, снова подмигнула ему глазом
старика Вахрушева и легонько выкатила коляску прямо сквозь
стену. "Гм, может, и не было ее? А сочинение?"
Николай Аникеевич посмотрел на тетрадочку. "Общеизвестно,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг