торому плавно катились зеленоватые волны. Подальше на якоре
стоял серый военный корабль, а к пирсу порта подходил высо-
ченный по сравнению с ним бело-черный лайнер. Ветер доносил
с него обрывки развеселой курортной музыки.
И под ноги уже подсунули им асфальт набережной, а на ней
- толпы вываренных в зное, распаренных курортников.
- Некультурно, папаша, одеты, - сказал высоченный молодой
парень с длинными волосами и обнаженным коричневым торсом.
Вокруг талии у него были завязаны рукава зеленой рубашечки,
а сама рубашка с изображенным на ней бородатым чьим-то угрю-
мым лицом свисала на ягодицы неким приспущенным стягом.
- Ах, пардон, - засуетился неведомо откуда взявшийся ста-
ричок Вахрушев, - действительно, что это я, совсем рехнулся,
в пижаме, да еще теплой.
- Перебьетесь, - нисколько почему-то не удивясь, грубова-
то сказал Николай Аникеевич. - Я когда первый раз после вой-
ны на юг попал, все в пижамах ходили. В сатиновых.
- Не знаю, не знаю, я этого не одобряю. Будем одеты как
все. А то еще дружинники прицепятся, а какие документы я им
представлю? У меня даже и командировочного предписания о по-
ездке в вашу солнечную систему нет. Да и вы в своей жатке в
минуту запаритесь. Впрочем, если мы скоро вернемся в Моск-
ву... Вы как насчет шашлычка?
- Неисправимый вы человек, - засмеялся Николай Аникеевич,
- до шашлыка ли?
- Как хотите, - почему-то обиделся Вахрушев, состроил
гримасу и превратился снова в могучего Ивана Сергеевича, си-
дящего в родной квартирке Николая Аникеевича с выплаченным
полностью паем.
- Вот так, - с некоторой самодовольностыо сказал Иван
Сергеевич. - Экзамен будет состоять из двух частей: о первой
мы уже договорились, а вторая - письменное сочинение.
- Да вы что...
- Не пугайтесь, никаких там образов Евгения Онегина как
представителя не нужно. Просто запишите несколько своих мыс-
лей, и вся недолга.
- Не знаю, -- неуверенно вздохнул Николай Аникеевич, -
насчет мыслей как-то...
- Итак, встретимся через две недели...
- Но куда же мне... так сказать... путешествовать? Этим
вашим способом?
- А это дело ваше, друг мой разлюбезный. Выбор - это-то и
есть часть экзамена. Но ни слова больше. До свиданья.
И исчез. Был ли, не был?
- Коленька, - послышался из-за двери голос Веры, - что
это, знакомый твой ушел? А я только тут кое-что приготовила.
- Спасибо, Веруш, торопился человек.
- Телевизор будешь смотреть?
- А что там?
- "А ну-ка, девушки!" Идем.
- Включай, я скоро приду.
"А ну-ка, девушки!" А почему нет? Когда живешь с тайной,
самое трудное - совладать с гордыней, так и рвущейся черт
знает из каких душевных глубин. Ах, вы гордитесь, что у вас
новая мебель? Да что мне ваша югославская стенка, когда я -
око и уши внеземной цивилизации! Даже не цивилизации, а сою-
за цивилизаций. Ну, сравни, сравни, что важнее: ты вот хвас-
таешь, что был в туристической поездке в Венгрии, озеро Ба-
латон видел, а я, если хочешь знать, владею часами, которые
приводит в действие неслыханный и невиданный универсальный
блок...
Ох, как же трудно было все эти годы выкорчевывать из себя
хвастливую гордыню. Кажется, цемент застывший и тот легче
было бы отковырять ногтями. Порой начинало казаться: невоз-
можно это вообще. Тысячи поколений предков, да что предков -
обезьян - били себя в барабанные груди: мы лучше всех.
Даже отчаяние охватывало: не выковырять. Кишкин помог
Иван Федорович и Василь Евграфыч. Думал: не может быть, что-
бы человека праведником назвали, который хвастовство из себя
не вылущил. Потому что хвастовство - это презрение к друго-
му.
Медленно, по крупинкам выламывал из себя. Смотрел на Ви-
теньку, вколачивал в себя: ты ж воротишь нос от его амурных
рассказов не из-за нравственности какой-то необыкновенной, а
потому, что в глубине-то души завидуешь. Сам в донжуанах ни-
когда не хаживал, стало быть, в свист их, в улюлюканье. Но,
конечно, не потому, что завидуешь, это себе сказать трудно,
а из-за морали. Из-за морали улюлюкать куда как приятнее.
Правое дело делаешь, ату их, негодяев, развратников!
Но выжег в конце концов из себя зависть и недоброжела-
тельность. Трудно, не сразу, но научился смотреть на людей
светло. Но зато, когда научился, открылся перед ним новый
мир. Люди-то, оказывается, лучше, когда на них не через
грязь свою смотришь, а открытыми глазами...
А вот теперь нужно удержаться от нового приступа гордыни.
Становлюсь я, братцы, чрезвычайным и полномочным... этим...
посланником. Иного, так сказать, мира. Да нет, не того, а
иного. Почему я? Стало быть, знают, кого выбирать. А если
серьезнее, то потому, что близко к святости подошел я.
Вот-вот, последняя зараза сидит в сердце. И добротой, оказы-
вается, хвастаться можно. Обыкновенной маломальской порядоч-
ностью. И отсутствием хвастовства, оказывается, можно хвас-
таться... Нет, далеко не праведник и не святой он. Ошибся
Витенька. Нет в душе ангельской чистоты. Так, кое-какой по-
рядок удается поддерживать. И то только ценой повседневной
уборки. Каждый день трешь и вытряхиваешь душу, а назавтра,
глядишь, опять дрянь какая-нибудь появляется... И откуда
только...
9
Никак не мог решиться Николай Аникеевич еще разок посмот-
реть, что за дар оставил ему бородатый Иван Сергеевич. Сам
не понимал, что удерживало. Нет, не страх, конечно, что-то
другое.
Но подумал почему-то о матери и так же неожиданно, как
накануне очутился на ялтинской набережной, так и сейчас
вдруг вошел в комнатку, от которой сжалось сердце: два окна,
четырнадцать квадратных метров, кровать материна с темными
дубовыми спинками с шарами, у одного бочок стесан, стол,
шкаф фанерный светленький и его матрасик на низеньких козел-
ках. Господи, совсем и забыл, что было на матрасике такое
покрывало: синее с оранжевыми полосками. Ну, переведи взгляд
на стол. Помнишь клеенку? С дырочкой почти в центре? Ну,
смелее, смелее, чего ты родной матери боишься.
И правда - сидит с вечным своим карандашиком, только
ошибся он, не на огрызке газеты, а на старой его тетради
считает свои пеньюары и полотенца. Господи, да какая же она
маленькая, да какая же ссохшаяся, да как же редки поседевшие
волосы... Подняла глаза, улыбнулась светло.
- Ты, сынок?
- Я, мам.
- Экий ты у меня стал солидный, Коленька. Это что, в ва-
шем времени такие костюмы носят?
- В нашем времени?
- Ну суди сам, сынок. Тебе по виду... ну, лет шестьдесят,
а я умерла, когда тебе двадцать шесть было, точно, в пятиде-
сятом, а ты у меня в двадцать четвертом родился. Это сколько
же выходит? Лет тридцать с лишком прошло... Да ты не смотри
так жалостливо, я рада, что ты такой... солидный у меня...
все, видно, у тебя хорошо сложилось. Женат ты, сыпок?
- Да, мам, первая жена, правда, умерла. Да я с ней позна-
комился, ты еще жива была, только болела уже...
- А дети есть?
- Сын. Да уж и внучка, твоя, стало быть, правнучка.
Оленька.
- Ты не обижайся, что я носом хлюпаю. Я всегда на слезу
слабая была. Просто жалею, что не дожила... Что ж я сижу,
совсем ума решилась, может, чаю попьешь?
- Спасибо, - вздохнул Николай Аникеевич. - Ты мне вот что
скажи: любила ты меня?
Подняла глаза изумленно, слабо улыбнулась:
- А кого ж мне еще было любить? Ты ж у меня один был...
- А почему ж я тебя не любил?
Вот, оказывается, для чего втолкнула его память в старую
их четырнадцатиметровую комнатку. Вот, оказывается, что дав-
но тяжко ворочалось в самых дальних тайниках памяти. Вот,
оказывается, чего боялся, почему никак не решался даром вос-
пользоваться.
- С чего ты взял, Коленька, господь с тобой! Да ты ко мне
очень даже славно относился.
- Не обманывай. Я лучше знаю.
Всю жизнь прятал от себя, но раз уж посмотрел памяти в
глаза, чего крутить?
- Ну что ты, Коленька, что ты, родимый. Такой уж закон
вечный. Ничего ты мне не должен. Что я тебе дала, не мне
возвращать ты должен был. Своим детям. И голову себе не за-
бивай, и не думай. Ну, ты прости, мне бежать надо в парикма-
херскую, в перерыв я выскочила. Потом еще надо сготовить.
Николай скоро придет.
- Николай?
Ах да, это же он... Прощай, мама, прощай. Спасибо, что
простила.
Сошел не спеша по темной лестнице с выщербленными сту-
пеньками и вышел к Варсонофьевскому переулку. И тут же уви-
дел довоенный, давно забытый длинный "линкольн" с вытянутой
для прыжка собакой на радиаторе. Выезжал с асфальта переулка
на булыжник Рождественки. Варсонофьевский переулок!
...Самокат состоял из доски, в задний паз которой врезал-
ся шарикоподшипник. Передний подшипник крепился к вертикаль-
ной доске, которая служила рулем. Особенно ценились самокаты
на крупных подшипниках, но такие были редки, и по большей
части в ход шли подшипники мелкие.
Разгонялись обычно от самой санчасти, отталкиваясь одной
ногой. Самокат набирал скорость в мелькании ног, в грохоте
подшипников по асфальту. В токе ветра в лицо. И лихо вылетал
на Рождественку. Но Рождественка была в булыжнике, и нужно
было перед самым концом асфальта переулка притормозить и ли-
хо заложить крутой вираж.
У Кольки Изъюрова самоката не было. Продавали их иногда
ребята, но и денег у него не было. Начинал было несколько
раз канючить у матери, но она откладывала неизменный огрызок
желтого карандаша, которым подсчитывала неизменные свои
пеньюары, и смотрела на него так, будто просил он деньги на
яхту или поездку в Патагонию.
Самокат снился ему почти каждую ночь. На средние шарико-
подшипниках, с тормозом сзади, из струганых гладких досок.
Прожилки досок этих видел, запах ощущал. И отталкивался, от-
талкивался, летел вниз в торжествующем свисте, быстрее всех,
и все ребята и девчонки замирали в немом восхищении. Даже
Лидка. Даже Принц.
И такое отчаяние охватывало его, когда открывал утром
глаза и хмурая действительность останавливала его стреми-
тельный полет, что не раз морщил нос и моргал, сгоняя бес-
сильные слезинки.
Раз надумал: попросит, чтобы продал ему самокат Принц.
Скажу: "Принц, ты не беспокойся, я деньги отдам, ты не бес-
покойся..."
Родители Принца привезли ему из-за границы велосипед. Не-
обыкновенное хромированное чудо на красных шинах, с ручка-
ми-тормозами и фирменной табличкой из которой были изображе-
ны три ружья. Еще у него был патефон и - но смутным слухам -
пластинки какого-то Лещенко. Алик Слон, Принцев прихвостень,
клялся, что пластинок много, но что все они запрещенные поэ-
тому Принц дает слушать только надежным людям.
- А чего там на них? - не выдержал раз Колька.
- Ну, разные... - пожал плечами Алик Слон.
- А все-таки?
- Не могу сказать, дал слово.
- Да врешь ты все, - зло сказал Колька. Очень ему хоте-
лось, чтобы Слон действительно наврал и никакого Лещенко у
Принца не было. Хватит с него одного велосипеда с тремя
ружьями, на котором он давал покататься только Слону. Ну и
Лидке Чарушиной, конечно.
- Врешь, - презрительно фыркнул Слон. - кто ты такой,
чтобы тебе врать? Карапет влюбился в красотку Тамару, ты,
душа лубезный, совсем не под пару, - диким голосом вдруг за-
пел Слон. - Понял? Или вот. - Он закатил глаза и завыл: -
Вино любви неда-а-а-ром на радость людям дано-о-о, в крови
пылает пожаром... Врешь!
Сказать было нечего. Еще один рубчик на израненную душу
Кольки Изъюрова. Рядом с рубцом, который пролег через его
сердце тогда, около кинотеатра "Метрополь", когда увидел
Принца и Лидку Чарушину. Нет с Чарушиной у него, у Кольки,
быть, конечно, ничего не могло. Не могло у него быть ничего
с такой красавицей. Но жили они в соседних подъездах, и уже
по этому географическому праву обменивался он с ней иногда
словечком, когда подкарауливал ее в момент выхода на улицу.
Часами наблюдал в окно, пока со сладким замиранием сердца не
видел ее фигурку, выходящую из парадного. Пулей скатывался
по лестнице и только в двери тормозил, чтобы выйти и случай-
но столкнуться: "А, Лид, как дела?"
- Ничего, - кивала она, равнодушно глядя сквозь него.
Но и этот равнодушный взгляд наполнял его трепетным вос-
торгом. Рядом, она была рядом! Ему, ему сказала "ничего"!
И вот он шел от метро и около "Метрополя" увидел Лидку
под ручку с Принцем. Был на ней коричневый берет со шнуров-
кой, который он никогда раньше не видел. Нарочно впился
взглядом он в этот берет, чтобы не обжечься о счастливое
смеющееся Лидино лицо, доверчиво повернутое снизу вверх к
красногубой роже Принца. Нет, не роже. Видел, знал, что и
Принц красив был, высокий, голубоглазый, в шапке светлых
кудрей.
Пара! Красивые, уверенные, избранные. Далекие, недоступ-
ные, другие. Почему-то вспомнил, что на воротнике бобриково-
го пальто у него проплешина здоровая, отчего и носил всегда
воротник поднятым, чтобы скрыть ее. А тут посмотрел на них и
опустил воротник. Сдался? Или гордыня то была своеобразная?
И к этому Принцу, неслыханно одаренному судьбой, надумал
подойти Колька Изъюров. Не может же один человек иметь все,
а другой - ничего. Это же несправедливо. Не откажет, продаст
самокат.
Долго ловил момент, пока наконец не увидел Принца у сан-
части. Стоял, опершись задницей о седло, и разговаривал со
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг