чистоты?
Оглянулся, нет ли киоска Мосгорсправки. И надо же, подсу-
нул случай, прямо через улицу. И через пять минут ехал Нико-
лай Аникеевич на фабрику мягкой игрушки. И не спрашивал себя
зачем, не терзал, а просто ехал, погруженный в оцепенение.
- Простите, - промямлил Николай Аникеевич, входя в бух-
галтерию фабрики, - вы мне не подскажете, кто тут у вас, так
сказать, ветераны?
- Чего? - спросила тоненькая девица со злым птичьим личи-
ком.
- Понимаете, - еще более сконфузился Николай Аникеевич, -
я ищу людей, кто бы помнил Кишкина, Ивана Федоровича Кишки-
на... Он у вас работал...
- А зачем? - уже с любопытством спросила девица.
- Ну... как вам объяснить... Я собираю о нем сведения...
- А давно он уволился?
- О, он умер...
- Умер? А я думала, вы из милиции, - разочарованно сказа-
ла девица. - Вы тогда с Клавдией Васильевной поговорите. Вон
та женщина, у окна. - Она встала, чтобы показать Клавдию Ва-
сильевну, и Николай Аникеевич увидел, что она беременна.
- Кишкин? Иван Федорович? - переспросила Клавдия Василь-
евна, отрываясь от вычислительной машинки. - Иван Федорович?
- переспросила она и посмотрела на Николая Аникеевича. - Так
ведь он давно умер...
- Я знаю, знаю, - торопливо сказал Николай Аникеевич, - я
просто хотел спросить, может, вы помните его... ну, хотя бы
в нескольких словах, какой он был человек...
- Да на что ж вам? - Клавдия Васильевна посмотрела на Ни-
колая Аникеевича, пожала полными, как у его жены, плечами.
- Говорят, человек он был очень хороший...
- Хороший? - усмехнулась Клавдия Васильевна, замерла на
мгновение, устремила куда-то в стену невидящий взгляд, еще
раз вздохнула. - Хороший? Да вы садитесь, подвиньте стул.
Да, работала я с Иваном Федорычем. Зам главного он был перед
тем, как заболел. Хороший! - в третий раз повторила она. -
Да таких людей нет больше! Понимаете?
- А все-таки, какой он был?
Клавдия Васильевна выпрямила спину, одернула синюю коф-
точку и поправила на голове высокий старомодный шиньон, ска-
зала строго:
- Святой был.
- Как святой? Он что, верующий был?
- Святой, - упрямо повторила Клавдия Васильевна.
- Но все-таки...
- Знаете, многие могут доброе дело сделать. Но делают его
как на сцене. Только что не раскланиваются. Потому что зна-
ют: сделал доброе дело. И гордятся соответственно. Чего да-
леко ходить, - строго сказала Клавдия Васильевна, - возьмите
меня. На Восьмое марта принесла матери своей кофточку. Им-
портная. Гэдээровская. Бежевенькая такая. Заранее купила.
Даю старушке. Ахи да охи. Радостям нет конца. Всплакнула да-
же. И я радуюсь. Что я такая хорошая дочь, что не забыла
мать-старушку, денег не пожалела. Понимаете?
- Да, да, конечно, - торопливо поддакнул Николай Аникее-
вич.
- Так вот, Иван Федорович не через себя за людей радовал-
ся или переживал. Через людей же. Понимаете?
- Ну да, - не очень уверенно ответил Николай Аникеевич.
- Чистый был человек, - твердо сказала Клавдия Васильев-
на. - Одно слово: святой. Или было раньше такое слово: пра-
ведник. Мухи не обидит... Эх, да что говорить, разве таких
теперь встретишь... - Клавдия Васильевна безнадежно махнула
рукой и нажала с размаху на кнопку вычислительной своей ма-
шинки, отчего в окошке вспыхнула оранжевая циферка.
- Спасибо, - сказал Николай Аникеевич, встал, аккуратно
поправил стул, попрощался и вышел. То ли солнышко пригрело
по-весеннему, то ли показалось ему, но захотелось вдруг
снять тяжелое пальто.
Ну, святой, праведник, думал он, идя по улице. Мало ли
какие люди встречаются. Один получает удовольствие от одно-
го, другой - от другого. Так было и так будет. И ни при чем
тут блок Виктора Александровича. Нет, не убедили его расска-
зы о святом бухгалтере Кишкине. Не убедили. Каждому свое.
Пусть приезжает посланец в пижамке своей вельветовой и сни-
мает чертов блок. Во сколько же обернулся ему приборчик? Во-
семьсот - за вазочку, рублей четыреста переплатил Екатерине
Григорьевне, с чего началась вся смута. Это уже тысяча двес-
ти. Василию ни с того ни с сего лишние полсотни всучил, буд-
то тянул его кто-то, на такси, считай, как минимум рублей
пятнадцать просадил. Неплохой приборчик. Тысячу триста мень-
ше чем за неделю. Недешево ныне святость обходится. Кишкину
тому и Василь Евграфычу попроще было. Когда за душой ни ко-
пейки, святость сподручнее проявлять. Дешевле. Это уж точно.
Ладно, случился в жизни зигзаг, спишем его в убытки. Не
обеднеет от потери тысячи трехсот рублей. На его век оста-
нется. И от лихого наскока на душу свою тоже оправится. Вы-
держит. Не такое выдюживал.
А что встретился он с посланцем, что ж, встретился так
встретился. Считай, что и не встретился, потому что какая ж
это встреча, если о ней и рассказать нельзя? Николай Аникее-
вич представил себе, как за чаем, мимоходом, невзначай, бро-
сает фразочку, что посетил он посланца внеземной, как гово-
рится, цивилизации. Что, не верите? Да он на улице Руставели
живет, Вахрушев Виктор Александрович. Ей-богу, у него еще
телевизор "Весна", и фанерка верхняя по углам отклеилась.
Чего смеетесь? Не верите? За "Спартак" болеет в хоккей. Ну,
чего ха-ха да хи-хи? В мире нет другой пока команды лучше
"Спартака"! Поняли? А приступил он к работе в средние века,
в Англии. "Айвенго" читали?
Так-то вот. И ведь не только это в мастерской никому не
расскажешь, ни одной живой душе. Пройдет какое-то время - и
сам не поверишь, что было это с тобой не во сне, а наяву.
Врач Карла Четвертого... И бог с ним, с Карлом Четвертым, с
Виктором Александровичем из Центра изучения, с дурацкими ча-
сами, что начинают бить точнее всех хронометров. Переколо-
тится как-нибудь и без них, без хаоса, от которого голова
идет кругом. Перебьется, твердо повторил он сам себе и заша-
гал по улице. Твердо, неторопливо, солидно, как всегда.
8
Николай Аникеевич сидел и ждал приезда Виктора Александ-
ровича, чтобы тот вынул из его часов драгоценный свой блок.
И опять - в который раз уже за последние дни! - смутно томи-
лась душа его. Кажется, решил окончательно и бесповоротно,
чего ж еще? Да и решать-то, строго говоря, было нечего. Не
думать же всерьез о жизни под стеклянным колпаком, насквозь
просвеченным универсальным блоком лукавого старичка. Уж убе-
дился, кажется, чем пахнет такой рентген. Просвечивание, го-
ворят, вредно в больших дозах. Для кармана - это точно. Ты-
сяча триста - другой за год столько получает.
Пробило восемь. Восемь хрустальных колокольчиков проплыли
по тихой квартире. Печально, прощаясь.
Ехал Коля Изъюров перед войной в пионерлагерь на теплом
Азовском море. Под Бердянском. Кто-то из родных помог устро-
иться. Собирался - трепетал, вибрировал весь от возбуждения.
Первый раз из Москвы, первый раз один, первый раз к далекому
морю. Ничего не соображал, как в горячечном каком-то бреду.
И просыпался ночью, и в то самое мгновенье, когда выныривал
из темного сна на поверхность бодрствования, в ту самую неу-
ловимую секунду знал уже, помнил, что случилось с ним что-то
необыкновенное, славное, праздничное. И ночная их комната с
длинной белесой полосой на потолке от уличной лампы трепета-
ла от предвкушения радости.
А когда оказался он в поезде и за пыльным двойным стеклом
медленно уплыла мать с растерянным липом, то и вовсе замер,
оцепенел, потому что стояла в дверях купе высокая девчонка,
и рыжие волосы светились нимбом вокруг ее головы.
- О, какие вы тут собрались, - низким ленивым голосом
сказала она, - давайте знакомиться: Тася Горянская.
Потом она сидела у них и читала на память стихи Есенина,
которого никто из их купе не знал. Не в чести был тогда Сер-
гей Есенин.
Была на Тасе голубенькая футболка с короткими рукавами, и
загорелые ее руки золотились пушком, а на лице горели вес-
нушки. Несколько веснушек. Тася смотрела на него, на Колю
Изъюрова, и тихонько, со странными паузами, словно задыха-
ясь, говорила: "И с копной волос... твоих овсяных... отосни-
лась ты мне... навсегда..."
Стучали колеса, звучал Тасин низкий голос, незнакомые
стихи извлекали из юного его сердца сладостную печаль, и мир
был прекрасен, и впереди был длинныйпредлинный праздник, и
так переполняла его острая радость, что сделалось ему груст-
но, п на глазах неведомо откуда навернулись слезинки. И Тася
посмотрела на него, смутно улыбнулась и зачем-то покачала
головой. Что хотела сказать?
Острым было счастье, страшным казался сон. А вдруг уне-
сет, отнимет, подсунет взамен хрип астматички за стеной. И
не спал. Не заснул ни на секундочку. Все слушал, слушал
праздничный стук колес, и неясные мечты плыли быстрыми толч-
ками, в такт колесам.
Тенью ходил за ней в лагере, онемевший и обезумевший от
любви. И заговорить не решался, и не ходить не мог. А она
словно не замечала его. И был он так далек от насмешек това-
рищей, от неловких советов вожатого (ты бы, Коля, на турнике
научился лучше подтягиваться), что ничто не задевало его. Не
долетали насмешки до вершины, на которой он был один.
Похудел, почернел - лежит где-то карточка. И на ней ма-
ленький Кащей с упрямо поджатыми губами.
И лишь перед самым концом срока взяла она его молча за
руки и увела к морю. К вечеру потянул холодный ветерок, на-
поенный томящим легким запахом дыма, но нагретый за день пе-
сок дюн источал тепло. Она положила руку ему на плечо - рука
едва уловимо пахла потом, сеном. Читала снова стихи. "Не
бродить, не мять кустое багряных..."
Потом повернула голову, внимательно посмотрела на него.
Зеленоватые с коричневыми крапинками глаза были печальны.
- Ничего-то ты, малыш, не понимаешь, - сказала она и по-
целовала его в губы.
Больше ни разу не подошла она к нему, а в Москве даже не
видел ее больше никогда. Не искал.
Тренькнул звонок, и Николай Аникеевич пошел к двери. Сей-
час откроет и увидит Тасю в голубенькой с белым футболке,
обтягивающей ее юную грудь. Но в дверях стоял Виктор Алек-
сандрович, в аккуратной дубленочке с пуговицами, похожими на
маленькие футбольные мячики.
- Вечер добрый, друг мой любезнейший, - расцвел в улыбке.
- Проходите, - вздохнул Николай Аникеевич. Нет, не слад-
кая боль, воспоминание о той боли все еще теснило грудь, и
жаль было расставаться с ним.
- О, какая коллекция! - запел Виктор Александрович. - Ка-
кие часы! Это, если не ошибаюсь, английская работа?
- Да, - кивнул Николай Аникеевич, подводя гостя к велико-
лепным часам красного дерева с бронзой. - Восемь мелодий иг-
рают. Один мой знакомый, профессор Пытляев, три тысячи пред-
лагал мне за них. Не отдал.
- И правильно сделали, друг мой любезнейший, абсолютно
правильно. Замечательная коллекция. А где же ваша Вера Гав-
риловна?
- А вы и ее имя знаете? - с неприязнью спросил Николай
Аникеевич.
- А как же, как же, милый друг, я все о вас знаю.
- Больше не будете, - грубо сказал Николай Аникеевич. - У
вас, я вижу, инструментов с собой нет?
- Не захватил.
Николаю Аникеевичу показалось, что старичок както странно
ухмыльнулся. Что эта ухмылка должна, интересно, означать?
- Вот инструменты, берите, что вам нужно.
- Благодарю, - сказал Виктор Александрович. - Вы разреши-
те? - Он снял пиджак, неторопливо повесил на спинку стула и
остался в синеньком джемперочке.
И вдруг стало Николаю Аникеевичу страшно. Вот сейчас вы-
нет он свой блок, прощайте, любезнейший мой друг, и исчезнет
навсегда. И исчезнет хрустальный буратиний колокольчик, ис-
чезнут сомнения, мотания по Москве в такси в поисках следов
святых из бухгалтерии, остановится карусель в его душе, все
успокоится, станет на место. "Сосиски будешь?" "Нет, четы-
реста дорого". "Да что вы, Гарик, побойтесь бога, разве мож-
но такую вещь ставить за семьсот?" "Хватаем мы с диретторе
мотор и мчимся к этим птичкам". "Сосиски будешь?" "Борис Бо-
рисович, ну что вы мне все время такую сложную работу подсо-
вываете?" "Спасибо, коллеги, это что? Чернильный прибор?
Уходящему на заслуженный отдых?" "Сосиски будешь?" "Только
на спине?" "Не разговаривайте, больной. Инфаркт - это не
шутки". "Сосиски... хотя доктор не велел..." "Сынок, распро-
давать будешь коллекцию - не торопись..." "Товарищи, сегодня
мы провожаем в последний путь нашего товарища... честного
труженика..."
И все, друг мой любезнейший Николай Аникеевич Изъюров. И
все дела. И не нужно будет ни сосисок, ни вазы из оникса с
серебром за двести плюс восемьсот.
Ну а если нет? Что тогда? Тоже ведь сосиски понадобятся.
Но зато будет вальс в шесть утра в мятой пижаме. Зато при-
дет, может быть, Тася Горянская. Зато жить будет страшно и
весело. Непредсказуема станет жизнь. А можно ли жить, зная,
что не задернуть шторки за юркими, шустрыми мыслишками? Так
ведь никто его не попрекнет его маленькими тайнами. Какое
дело неземному этому существу до его расчетов с астматичес-
кой старухой? И подавно там, в Центре, на другом конце все-
ленной? Да, но от знания, что ты не один, сам ты станешь су-
дить себя, другая появится точка отсчета. Что? Точка отсче-
та? Ага, вон что, оказывается, имел в виду покойный автоме-
ханик Василий Евграфыч... Вот оно в чем дело. Точка отсчета.
Как, как решиться? Спросить совета у Виктора Александро-
вича, который сидит неподвижно и смотрит на него с жалостью?
- Нет, дражайший мой друг Николай Аникеевич, ничего я вам
не скажу. Ваш поединок это, только ваш.
- А... сколько еще у вас... блоков у людей?
- Извините, и это тайна. Ничто не должно воздействовать
на вас, даже косвенно. Ваш это бой, только ваш и ничей дру-
гой.
- Но точка отсчета? - крикнул Николай Аникеевич, - Она же
не моя!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг