колай Аникеевич. И вообще-то был ему паренек симпатичен, а
сегодня прямо обрадовался, с удовольствием поглядел на уны-
лую его физиономию. "Хоть отвлекусь от белиберды всякой". -
Как дела?
- Да ничего вроде.
- Все тужишь?
Легкий румянец выступил на молодом лице, прокатились жел-
ваки. Вера испуганно оглянулась от плиты - материнская теле-
патия.
- Я ж вас просил, Николай Аникеич...
"Бедный маленький дурачок, - подумал Николай Аникеевич, -
из-за чего кручинишься? Ну, обманула тебя какая-то вертих-
востка из города Риги, спасибо ей скажи! Сколько в мире де-
вушек, одна другой лучше, и как мало отпущено дней для ра-
дости". Странные были эти мысли для Николая Аникеевича, по-
тому что жалеть он не любил. Не столько жалость, сколько
раздражение вызывали в нем те, кто страдал. Слабые люди. А
сегодня словно теплая волна приподняла его, закачала и приб-
лизила к Васе.
- Чудак-парень, - как можно мягче сказал Николай Аникее-
вич. - И чего ты все переживаешь? Ты не сердись. Я тебя оби-
деть не хочу...
- Да я не сержусь, - слабо усмехнулся Василий, и желваки
скатились с юных его щек.
Вера снова обернулась от плиты, два взгляда короткой пу-
леметной очередью: любящий, жалеющий - сыну и благодарный,
нежный - мужу.
- Как насчет обеда?
- Уже, Коленька, подаю, - весело пропела Вера.
- А что, может...
- Есть, хозяин! - еще веселее отозвалась жена и ловким
движением плотно, но без стука поставила на стол бутылку
"Экстры".
Не ошибся, не ошибся он в Верушке, с удовольствием поду-
мал Николай Аникеевич, хорошая баба. Неизбалованная. И па-
рень скромный.
Все эти мысли были привычны, приятны, у каждой было свое
уже определенное место, и заставили они забыть Николая Ани-
кеевича о часах, старичке в вельветовой пижамке, о блоке и
космическом центре, интересующемся его, Николая Аникеевича,
внутренним миром.
- Садись, Василий, и ты, Верочка, хватит крутиться.
Николай Аникеевич неловко отодрал язычок у водочной за-
вертки. Бутылка запотела и приятно холодила руку. Он налил
аккуратно, не пролив ни капли, в три рюмочки, поднял свою.
- За твое, Василий Александрович, здоровье. Чтоб веселей
смотрел!
- Спасибо, Николай Аникеич, да я ничего...
Чокнулись, выпили. Приятным летучим теплом отозвалась
рюмка. Все хорошо, твердо, по-хозяйски, сказал себе Николай
Аникеевич. Все устроено в мире правильно. А старуха с астма-
тическим свистом, которую ты обдурил безбожно? Николай Ани-
кеевич нахмурился. Такое было впечатление, что не он это, а
какой-то гадкий голосочек осведомился язвительно про стару-
ху.
- Ты что, Коленька? - спросила Вера.
- Что я?
- Нахмурился вдруг... - сконфузилась она.
Проклятая эта лысая старуха, век бы ее не видать с ее ва-
зой. Влезла, испортила настроение свистом своим астматичес-
ким. "А вы меня не обманываете?" - "Обманываю. Конечно, об-
манываю, а ты как думала, старая дура? Не двести, как я тебе
даю, а кусок как минимум. И никакого дефекта в твоей вазе
нет".
И Вера тоже хороша, засматривает испуганно. Будда он, что
ли, какой-то, чтобы смотреть на него.
- Может, еще по одной? - робко спросила Вера.
И было это на нее непохоже. Чувствовала, бабьим своим
чутьем чувствовала, что идет в душе мужа какое-то опасное
окисление.
- Спаиваешь, супруга? - хотел пошутить Николай Аникеевич,
но спросил как-то тяжко, чуть ли не всерьез спросил. И доба-
вил, чтобы не нарастала пауза: - Что, Вась, нового?
- А что нового, Николай Аникееич, может быть? На новый
объект переходим.
- А у нас импортная косметика была, - сказала Вера Гаври-
ловна, - ужас сколько народу набежало.
- За косметикой? - недоверчиво спросил Николай Аникеевич.
- Так ведь особая помада. Дефцытная!
Как ведь старается его развеселить верная жена. Даже спе-
циально произнесла на дурацкий манер: "Деф" цыт..."
- Господи, и как это могут люди давиться из-за какой-то
паршивой помады?
- Ничего ты, Коленька, не понимаешь. Ты и представить не
можешь, что такое помада для женщины...
"У тучной старухи губы были слегка подкрашены", - с нена-
вистью подумал Николай Аникеевич и зло сказал:
- Мажутся...
Кончали обед молча, и молча Василий пошел одеваться.
- Обожди, Вась, - сказал Николай Аникеевич, - зайдем-ка
на секундочку ко мне в комнату.
- Для чего? - спросил Вася и снова, как при встрече,
слегка покраснел.
"Врешь ведь, - недобро подумал Николай Аникеевич, отпирая
ящик стола, где лежали у него деньги. - Врешь ведь, прекрас-
но ты, друг мой любезный, знаешь, зачем я тебя позвал". Он
взял двадцатипятирублевую бумажку - он всегда давал столько,
- но неожиданно для себя добавил еще одну.
- Держи.
- Спасибо, Николай Аникеевич, не надо.
- Ладно, ладно, дело молодое, пригодятся.
- Честно, не надо, - еще больше покраснел Василий.
- Это почему же?
- Да не надо... Понимаете, я из-за этих денег лишний раз
к вам зайти стесняюсь... Как будто тем самым напоминаю...
Хороший парень, не жлоб, не давится от жадности. И он,
Николай Изъюров, может это оценить. Видела бы это старуха.
Фу ты, черт, опять лезет она в голову. На, старая карга,
смотри, не жмот он, не задушится за копейку!
Он добавил к двум двадцатипятирублевкам еще две бумажки и
сказал:
- Не обижай меня, Вася. Не надо. Не хочешь себе, купи
что-нибудь сыну, отправь в Ригу.
- Спасибо, - сказал Василий, и голос его дрогнул.
То ли от неожиданной сотни, то ли от мысли про сына.
Николай Аникеевич долго сидел перед часами и ждал, пока
стрелки не подойдут к двенадцати. Вера уже спала, дом затих,
только где-то этажа через три плакал ребенок. А он все сидел
и смотрел на поцарапанный циферблат. Было на сердце нехоро-
шо, томно. И не думалось ни о чем, а как-то сумбурно, отры-
вочно выныривали перед ним то та далекая, забытая библиоте-
карша с распятым на "Сказках" Пушкина лицом, то незнакомые
Василий Евграфыч и Кишкин, недоступные оба. Не такие, как
давеча, со скопческими личиками и поджатыми губами, а поче-
му-то гордые, далекие. Проплыла в своем кресле седая старуха
с розовой лысиной, успела просипеть: "Вы меня не обманули?"
И эхо: "ма-ну-ли..." А ведь мог бы выйти Брагин один на
один...
Николай Аникеевич покачал головой, встал, подошел к шкафу
и осторожно достал вазу из оникса. Поставил перед собой на
стол. Три окованных серебром кружка из камня - самый широкий
внизу - на серебряном стержне. Редкостная вещица. Под светом
настольной лампы камень казался теплым, живым.
Зазвенел колокольчик, поплыл хрусталь по комнате. Тонень-
кий, тоненький, кукольный, сказочный, чистый, прозрачный. И
сжалось сердце Николая Аникеевича. Бот его знает, почему оно
сжалось, почему навернулись на глаза слезинки. Что с тобой
творится, Николай Аникеевич, что с тобой, Коля? Так все было
стойко в жизни, так славно катился он по своей колее... О
господи...
За стеной, не за нынешней, за той, довоенной, коммуналь-
ной, жили две сестры. У одной из них, кажется, работала она
уборщицей в архитектурном институте-было двое детей. Мальчик
и девочка. Как их звали? Нет, не вспомнить. Она ходила в их
же двести сороковую школу, на два класса старше, а он учился
в техникуме. Их тетка кашляла. Была у нее астма. Как у ста-
рухи. Ночью она начинала давиться.
Он просыпался иногда от ее мучительного хрипа - перего-
родка была тонкой - и с ужасом слушал, что происходило за
стеной. Страшно было ему не столько от всхлипывающих стонов
больной, сколько от злого шепота девчонки: "Чтоб ты сдохла,
чтоб ты сдохла". А еще страшнее было, что никто ей не отве-
чал, хотя никто за стеной не спал, он слышал это по их дви-
жениям. И еще страшнее от того, что и сам молил: сдохни,
сдохни, дай спать, не мешай.
Зачем он это вспомнил? Почему? Никогда, кажется, не вспо-
минал этот злой, колючий шепот, а сейчас вдруг вынырнул он
из запасников сознания. Зачем?
Смутно, смутно на душе. Заснуть бы быстрее...
Утром сказал он Бор-Бору, что у него поднялось давление,
что пойдет в поликлинику, а сам поехал в Лихов переулок. На-
рочно вылез из троллейбуса на остановку раньше, решил пройти
пешком. Шел как в тумане. Точно ведь знал, что идти не дол-
жен, что потом изгрызет себя за свое безумие, но шел. Кругом
весна света, темнеет асфальт в прогалинах, воробьями скачут
ребятишки с портфелями, а он бредет в тумане, в сплошном мо-
локе цвета оникса.
А все началось с Пытляева, со старой лисы, с тавтологии
его. "Ну ничего, - подумал Николай Аникеевич, - ты у меня
подождешь своего каретника. На том свете дождешься за то,
что испортил человеку жизнь наглым своим звонком. Тавтоло-
гия", Из-за него, из-за него входит он сейчас в пыльный
подъезд, из-за него нажимает на кнопку вызова лифта. А ведь
еще не поздно. Надо всего-навсего повернуться и выйти из
подъезда на улицу, где пригревает весеннее солнышко. На сол-
нышко, от которого разглаживаются изморщинившиеся за зиму
лица. Не инвалид, слава богу, не калека. Сам может повер-
нуться и выйти. На своих ногах. Никто его на цепи не тянет.
Так и сделает сейчас, повернется и выйдет. Обязательно по-
вернется и выйдет.
Он вошел в лифт. Четвертый, кажется. На стенке лифта
крупно было написано мелом "Дурак". О нем, истинно о нем.
Дверь долго не открывали, и у Николая Аникеевича мелькну-
ла было надежда, что старуха умерла, но в это же мгновение
послышались тяжелые медленные шаги.
- Кто там? - Это из-за двери. Боится.
- Николай Аникеевич Изъюров. Я у вас вазочку недавно ку-
пил.
Кряхтенье. Щелканье замков, засовов. Старуха. С чего он
взял, что пользуется она помадой?
- Простите, что побеспокоил... - почему-то заискивающе.
Почему?
Старуха молчит. Огромна, недвижима, опирается на палку. А
на конце палки резиновая нашлепка. Зачем это замечать?
- Я к вам по поводу вазочки...
Словно проснулась старуха, шумно, по-коровьи вздохнула.
- Что это я вас в коридоре держу, проходите,..
- Видите ли, - промямлил Николай Аникеевич, - я заплатил
вам за вазочку двести рублей... - Он замолчал, не зная, как
продолжить. Старуха медленно, осторожно вздохнула и выжидаю-
ще посмотрела на Николая Аникеезича. О господи, как же тяже-
ло бывает вымолвить самые простейшие слова... Тягостное не-
доумение: зачем это все?
- Ну и что? - спросила наконец старуха. - Еще один дефект
нашли?
Николаю Аникеевичу показалось, что про дефект сказала
старуха с вызовом, с тайной подковыркой, намекая, что не
очень верит и в тот дефект, на который он ссылался, сбивая
цену.
- Нет, - сказал Николай Аникеевич, - в вашей вазочке де-
фектов нет.
Сказал и остановился на мгновенье, словно ожидая аплодис-
ментов от космического старика и отдание чести Солдатом, чьи
шаги вот-вот должен он был услышать за дверью.
- Я в этом не сомневалась, - медленно кивнула старуха.
- Так зачем вы мне отдали такую вещь за двести рублей,
когда цена ей по меньшей мере раз в пять больше? - зло,
визгливо закричал Николай Аникеевич. Из-за нее, безмозглой
этой астматички, и творится вся эта тягостная нелепость.
- Не знаю... - просипела старуха и опустила глаза.
- Не знаю, не знаю! А не знаете - так и не лезьте! Не
знаю! Вот, пересчитайте, - Николай Аникеевич вытащил пачечку
купюр, перехваченных тонкой аптечной резинкой, и бросил ста-
рухе на колени. - Здесь восемьсот рублей.
Старуха не сделала и движения, только медленно подняла
голову и посмотрела на Николая Аникеевича.
- Легче стало? - вдруг спросила она. - Отпустило?
- Что? Кого отпустило?
- Да никого... Ну, что ж, спасибо...
"Ну где же ты, посланец с тысячелетним стажем? Доволен?
Недешево обходится мне твой галактический хомут, недешево".
Но накалял себя Николай Аникеевич напрасно, потому что испы-
тывал странное опустошение в себе, не лишенное некой горькой
сладости. Он встал и вдруг неожиданно для себя сказал стару-
хе:
- Спасибо.
Жаль, до слез было жаль Николаю Аникеевичу восьмисот руб-
лей, не рубль ведь и не два. Выкинул, можно сказать. Открыл
окно и выпустил в мартовский солнечный денек четвертными го-
лубями. Летите, голуби, летите. И что взамен? Зыбкое, смут-
ное, непривычное чувство. Гордости? Какая, к черту, гор-
дость, выть хочется, а не гордиться. Спокойствия? Куда уж
спокойнее без восьми сотен, дальше некуда. И все-таки,
все-таки плескалась где-то на самом донышке души какая-то
нелепая приятность, ощущал в себе скрипучую какую-то чисто-
ту, как будто взбирался мальчишкой по крутому Саидуновскому
переулку после бани...
Позвонить, что ли, Виктору Александровичу, чтобы приехал
вечером и вытащил проклятый этот блок из часов? Он нашарил в
кармане двухкопеечную монетку и вошел в автомат. Нет, не от-
вечает.
Но интересно все-таки, почему и Василий Евграфыч и Кишкин
с фабрики мягкой игрушки добровольно оставили у себя блок?
Может, находили какое-то даже удовольствие, выставляя свою
душу напоказ? Нет, некрасиво он подумал. А в чем же тогда
причина? В этом вот летучем ощущении правильности, детской
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг