Как-то за мной ухаживал один метатель молота. Бедняга мог только крякать.
Я заскрежетал зубами. Как я ненавидел этого человека-гору, этот набор
гипертрофированных мышц! Как он смел любить мое фиолетоглазое божество!
- Нина, вы должны понять меня. Мне хочется лаять и прыгать. И лизать вам
руку.
- Я понимаю,- охотно поняла Нина.- Но, честно говоря, я не очень люблю
собак.
Я пригласил ее в Дом кино. После фильма мы поужинаем. Она согласилась.
Я бросился гладить брюки. Я брился и смотрел на свое отображение с
невольным почтением. Человек, с которым знается моя богиня, не может быть
совсем уж никчемным.
Я стоял у входа в Дом кино и боялся даже думать, как смогу жить, если она
не придет. Но она пришла. Я увидел ее, наверное, за квартал. Она была выше
всех на голову и медленно шла со стороны Большой Грузинской.
- Геннадий Степанович, - сказала она,- я соскучилась по вас.
Она обняла меня и поцеловала. Губы ее были именно такими, какими они
запомнились мне: теплыми и чуть шершавыми. Стоявший рядом со мной солидный
человек в ондатровой шапке посмотрел на меня с ненавистью.
По сей день я не могу сказать, какой фильм мы смотрели в тот вечер. Я
держал ее руку в своих ладонях. Рука была сухая, твердая и теплая. Она вся
была теплая. Она излучала тепло, как калорифер.
Время застыло и остановилось. Не было ни прошлого, ни будущего. Было
только настоящее, неправдоподобное, растянутое настоящее, которое никак не
умещалось ни в моем сознании, ни в груди, выплескивалось из меня, текло по
залу, по улице, но городу. Я не мог понять, почему люди не шикают на меня:
я видь светился, я должен был мешать им смотреть кино.
После картины я повел ее в ресторан. Я начал было объяснять, где он
находится, но она сказала:
- Я знаю, милый. Я была здесь.
- С кем?
- С разными людьми,- усмехнулась она. Мы ели миноги, и Нина вдруг сказала:
- Тут у вас на кубометр приходится, наверное, больше фальшивых улыбочек,
чем в любом другом месте.
- Может быть,- согласился я. -
- Моя бы воля, я б их...
- А для чего?
- Чтоб боялись,- твердо сказала Нина и поджала губы, отчего лицо ее стало
злым и мстительным.
- Но зачем бояться?
- Так люди устроены.- Она вдруг бросила на меня быстрый взгляд: - Чего вы
так на меня смотрите? Я вас пугаю?
- Немножко.
- А я всех пугаю,- загадочно сказала она.
- Давайте лучше выпьем на брудершафт,- предложил я.- Может быть, на "ты"
вы будете меньше пугать меня.
- Нет,- покачала головой Нина,- я не хочу быть с вами на "ты". Вы можете
называть меня как угодно, а я вас - на "вы".
- Но почему?
- Не знаю.
После ужина мы приехали ко мне.
- А у вас мило,- сказала Нина.- Вот уж не думала, что у вас цветы есть...
- Почему?
- Не тот вы тип.
Я хотел было рассказать ей про Александра Васильевича, про то, как братья
сциндапсусы и Безымянка отхаживали меня, как почтили меня доверием и
заговорили со мной, но понял, что это невозможно. Невозможно. Я суетился,
приготовляя кофе, Нина молчала, с легкой улыбкой глядела на меня.
- Как ваша диссертация? - спросил я.
- Ну, до защиты еще далеко, я аспирант второго года, - оживилась Нина,- но
пока все идет хорошо. Вы не представляете, сколько загадок скрыто внутри
цилиндра. Казалось бы, все давно изучено, а ничего подобного! Взять хотя
бы такую вещь, как всасывающая труба. Ну, труба и труба. А оказывается,
мельчайшие изменения ее внутренней поверхности как-то влияют на состояние
горючей смеси. И представляете, никто в мире не знает, как именно!
Эмпирически кое-какой опыт накопили, но теории нет и в поми-не! - Нина
замолчала, посмотрела на меня, улыбнулась: - Вам, наверное, скучно слушать
про мои двигатели?
- Что вы! - с жаром воскликнул я.- Наоборот.
- Вы мне напоминаете одного человека, который ухаживал за мной. Он тоже
вот так говорил: что вы! Что вы,, Ниночка! Мне все интересно слушать, что
вы говорите. Забавный такой человек.
- Тоже метатель? - угрюмо спросил я.
- Нет,- улыбнулась Нина,- вы думаете, я кроме спортсменов ни с кем не
встречалась? Он историк. Кандидат наук. Тридцать один год, а совершенно
лысый.
Так ему и надо. Неплохо бы ему и экзему на лысину.
- Такой забавный человек,- задумчиво повторила Нина.- Он занимается
историей средних веков. Представляете? Крестовые походы. Знает латынь,
греческий, не говоря уж о всяких там английских и французских. А я
пятнадцать лет учу английский и всё никак не выучу.
- Ну и что стало с лысым историком?
- Ничего,- Нина пожала плечами.- Он раза три делал мне предложение.
- А почему вы не согласились?
- Не знаю. Может, потому, что не боялась его. Женщина должна немножко
бояться мужчину.
Я внутренне застонал. Чем я могу напугать свою копьеметательницу?
Абсолютно ничем. Наверное, Нина догадалась, о чем я подумал. Она
улыбнулась, положила мне руки на плечи и медленно потянула меня к себе.
Если бы я и сопротивлялся, она бы все равно втянула меня в объятия, но я
не сопротивлялся. Если бы только понять, что таилось там, в глубине ее
фиолетовых глаз...
10
Через две недели я знал уже довольно много о тайнах процесса горения, о
послойном зажигании и компьютерном регулировании качества смеси. Я узнал
также о ряде ее поклонников: о молодом заместителе начальника главка
одного министерства, который готов был поставить из-за нее под угрозу свою
карьеру; о летчике-подполковнике; об автогонщике, который уже дважды
переворачивался.
Единственно, о ком я ничего не знал - это о самой Нине. Я не понимал ее.
То она казалась нежным и чутким существом, то оборачивалась вдруг
холодной, равнодушной, даже пугающей. Иногда в ней вспыхивала непонятная
злоба.
У меня опять стало смутно на душе. Я считал часы и минуты до очередной
встречи, я тысячи раз представлял, как, не мигая, она приближает ко мне
лицо, и громадные ее глаза закрывают весь мир. как шершавые и теплые губы
касаются моей щеки. Но в подсознании не было ощущения благополучия. В душе
не было порядка.
Наверное, это было потому, что растения перестали разговаривать со мной. Я
не забыл о них, нет. Я делал все, что положено, ухаживал за ними, но они
молчали. Иногда мне казалось, что молчаное это враждебно, иногда - что
печально.
Я, конечно, догадывался, что молчание братьев сциндапсусов и Безымянки
как-то связано со вторжением в мою жизнь Нины, но почему, почему они так
строго судили меня? В конце концов, я не совершал ничего аморального, я ни
над кем не издевался, никому не изменял. Никому не изменял... Но если три
зеленых стебелька считали, что они могут заполнить всю мою жизнь, они
слишком много брали на себя.
И все-таки, наверное, я чувствовал себя почему-то виноватым перед ними. И
вина рождала злобу. Да что же это такое, в конце концов? Что я раб, что
ли? Кто приковал меня к трем глиняным горшкам? Я за вами ухаживаю?
Ухаживаю. Поливаю? Поливаю. Здороваюсь с вами? Здороваюсь. Разговариваю?
Разговариваю. Так какого черта вы затаились и самим своим молчанием
выказываете неудовольствие? Да кто дал вам право судить меня?
Я начал замечать, что в моей квартирке стало опять как-то промозгло. Мой
старинный термометр с делениями по Цельсию и Реомюру исправно отмечал
двадцать градусов, но мне казалось, что холодная пронизывающая сырость
пробирает меня насквозь.
Ночи опять стали растягиваться, темнота несла тревогу. И сны вернулись
страшные, томящие, с бешеным бегом, хриплым дыханием, с обмирающим
сердцем, когда просыпался.
Я пошел к Александру Васильевичу и рассказал все. Бутафор суетился,
трепетал, заламывал руки.
- Это ужасно, Геночка,- сказал он. Лицо его было бледно от страдания. Я
усмехнулся.
- Дядя Саша, давайте попьем с вами чайку.
- Вот и чудесненько, - просиял Александр Васильевич, и лысина его сразу
порозовела от удовольствия.- Чай я умею заваривать божественно. Вы,
дружок, наверное, заметили, что хвастовство не очень мне свойственно, но
на чае я стою и стоять буду. В Японию пригласят, поучись, мол, товарищ
Хорьков, чайной церемонии - откажусь. Простите, скажу, но никто в мире не
сможет заварить чай лучше, чем Александр Васильевич Хорьков, бутафор.
- Четко вы, однако, формулируете. Но ведь...
- Все дело в заговоре,- перебил меня бутафор.- Все эти правила о сухом
нагретом чайнике, о воде, которая ни в коем случае не должна пузыриться,-
все это, слов нет, верно. Но главное, Геночка, не в этом. Главное - в
заговоре. Надо заговорить чай. И когда ты к нему подойдешь по-хорошему,
поговоришь с ним, он тебе такой аромат выдаст, что, ни одному дегустатору
не снился, Ну, посудите, Геночка, сами. Или вы вдруг жестоко ошпариваете
ничего не ожидающие спящие чаинки, или они добровольно превращаются в цвет
и запах. Работа раба и вольного художника.
- И чай тоже беседует с вами?
- А как же. Обязательно. Другое дело, все живое говорит по-разному. Чай,
например, говорит не словами. Он... как бы вам сказать... напевает, что
ли... Но без слов. И почти неслышно. Но я его голос всегда узнаю.
-. Дядя Саша, скажите, а приходилось вам сталкиваться с людьми, которые не
только не верили вам, ну, что растения чувствуют и говорят, но которые
смеялись над вами?
Александр Васильевич изумленно округлил глаза:
- Приходилось? Да что вы, Геночка, это не то слово. Да меня почти все
психом считают, дразнят - страшное дело!
- А вы? Вас это не гнетет?
- Гнетет, конечно, да что сделаешь, - он кротко пожал плечами.- Привык. Да
они и не со зла. Так уж люди устроены: что непонятно, непривычно - то
смешно. Вы простите, Геночка, я пойду на кухню, чай заговорю.
- А мне нельзя с вами? Посмотреть.
- Лучше не надо. Чай, особенно этот вот, грузинский, очень застенчивый,
Какой-то у него комплекс неполноценности. Чуть что не так, прямо немеет.
Вы уж простите...
Я не специалист по чаю и различаю преимущественно два его качества:
крепкий и жидкий. Но янтарная жидкость, что принес с кухни в двух огромных
чашках Александр Васильевич, даже и не походила на чай. У меня нет слов,
чтобы описать ее вкус и аромат.
- Ну как? - самодовольно прищурился бутафор.
- Изумительный напиток!
- Тут что еще очень важно - чтобы чай чувствовал атмосферу в доме. Если
завариваешь его для людей, которые тебе неприятны, которые к тебе
относятся без тепла, заговаривай не заговаривай - чай молчит.. Ну а когда
он сожмется, тут ничего не выйдет, обычная заварка.
Странно, странно я себя чувствовал, слушая важные речи дяди Саши. Наш мозг
разделен на две половины: левую и правую. И функции их, я думаю, не совсем
совпадают, и.сами они изрядно разнятся. Одна суха, точна и все складывает
и суммирует с бухгалтерской точностью. Другая - порывистая, доверчивая и
романтичная. Я физически чувствовал, как раздваиваюсь, слушая Александра
Васильевича. Одна половина мозга внимала жадно, восторженно обнимая мысль
о живой душе всего живого. Другая сухо фиксировала: чушь. Какой, к черту,
язык может быть у чаинок? Да хоть ты сутки пронизывай чаинку лучами
электронного микроскопа, ничего, кроме положенных ей клеточных структур,
не найдешь. Так что все это мистические бредни, к тому же не новые. Но ты
ведь сам разговаривал и с братьями сциндапсусами и с Безымянкой, сам
пришел к старичку бутафору, потому что удручен их молчанием? Ну и что?
Когда учитель истории вдруг заявляет, что он царь Навуходоносор, это еще
не доказательство его помазанности на престол. Хотя у него самого не то
что сомнений, секунды свободной нет: и послов прими, и войны веди, и
заговоры раскрывай...
- ... И чашечки, обратите внимание, интересные, - говорил Александр
Васильевич. - Видите старинный трактор на тонких колесиках? Двадцать
третий год. Сейчас этот фарфор очень ценится коллекционерами.
- Так что же мне делать? - тяжко спросил я.
- Я, милый Геночка, вам так скажу. Если эта ваша необыкновенная Нина
дорога вам, познакомьте ее с вашими растениями. Они поймут! Они ведь
неревнивые. Это только люди бывают ревнивые. От жадности. Растения
нежадные. Требовательные бывают - это да. Строгие - сколько .угодно. Но
жадных, дружок, не встречал. Ни разу. Так-то, Геночка.
Целую неделю я никак не мог решиться. Наконец я устыдился своей трусости,
посмотрел на Нину и сказал:
- Нинуль, я хотел сказать тебе кое-что...- голос мой звучал хрипло,
каркающе, как у простуженной вороны. Нина стояла спиной ко мне и красила
ресницы.
- Ты меня слышишь?
- Угу, - промычала Нина с глубочайшим безразличием.
- Это очень важно, - неуверенно пробормотал я.
Нина молчала, огромное ее тело было неподвижно, лишь правое плечо чуть
подрагивало. "Боже,- тоскливо подумал я,- ну что у них общего, у поющих
чаинок и этого прекрасного чудовища? Да что сциндапсусы с острова Борнео,
когда я перестаю существовать для нее в торжественные косметические
минуты. Если я вообще существую для нее. Что довольно сомнительно".
- Геннадий Степанович, - сухо сказала Нина.- Вы можете поцеловать меня в
левый глаз, пока он не накрашен.
Я застонал от брезгливого презрения к себе, завилял хвостом и подскочил к
специалисту по двигателям внутреннего сгорания. Чтобы достать губами ее
глаз, мне нужно было подняться на цыпочки.
- Знаете, от чего мне приходится удерживаться, когда вы целуете меня? -
задумчиво сказала Нина и почесала голой пяткой сорокового размера другую
ногу.- Чтоб не поднять вас в воздух, Геннадий Степанович.
М-да, сказал я себе, какая тонкость натуры! Какая чуткость! Я, знаете,
девочки, боюсь подбрасывать своего к потолку. Ну его, еще заикой станет.
Гена, сказал я себе, ты всегда был тяжелым человеком, но ты не был
тряпкой. Теперь эта бабища превращает тебя в тяжелую тряпку. Которой
подтирают пол.
- Нина, я хотел познакомить тебя со своими растениями...- я всей кожей
болезненно чувствовал, как глупо должны звучать мои слова.
- Я же их видела, - сказала Нина, зевнула и принялась за левый глаз.
- Понимаешь, это не простые растения. Они....как бы тебе это выразить...
они... все понимают... Они говорят... И я...
Нина повернулась наконец ко мне. В глазах ее сияла материнская нежность.
Она шагнула ко мне, провела ладонью по моим волосам и сказала:
- Бедненький мой Геннадий Степанович... Когда Федя, это тот автогонщик, о
котором я вам рассказывала, перевернулся второй раз, я поняла, что нам
нужно расстаться. - Она снова повернулась к зеркалу, критически посмотрела
на свое лицо, наморщила лоб: - Почему мужики от меня шалеют?
Я почувствовал, как пол под моими ногами начал опускаться скоростным
гостиничным лифтом: а еще у меня был сценарист один, немолодой такой
человечек с залысинами. Так представляете, признался, что с цветами
беседует. Жалко его, неглупый как будто человек, а оказался с приветом.
- Ты хочешь, чтобы мы расстались? - Вороне как-то бог послал кусочек сыру,
сыр отняли, и теперь голос вороны дрожал от еле сдерживаемых слез.
- Что вы, Геннадий Степанович, я никого никогда так не любила, как вас.
Мне просто жаль вас. Вы сами говорите, что перестали работать, видите, уже
с цветами разговариваете... А человек должен работать...
- Но растения...
Нина положила мне руки на плечи и печально посмотрела на меня. Я
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг