спутник мой незабвенный, я вдруг стал слышать и замечать то, что раньше не
удосуживался услышать и увидеть.
- Голоса растений?
- И их,- мягко ответил Александр Васильевич.- Но не только.
- А что же еще?
- Да как вам сказать, Геночка мой дорогой? Это как та музыка, о которой я
вам только что так косноязычно пытался рассказать. Во мне все поет, хочу,
чтоб и другие услышали, порадовались, облегчили душу, а как это сделать -
не знаю.
- У вас дети есть? - зачем-то спросил я.- Внуки?
- Нет. Не было у нас с Верочкой детей. Не могла она родить. Все говорила:
давай возьмем ребеночка. А я только смеялся. Зачем, говорил, мне
ребеночек, если ты у меня детка малая? Она и вправду всю жизнь как девочка
была.- Александр Васильевич помолчал, вздохнул.- Вот что, Геночка,
возьмите вы пару отросточков сциндапсуса, и еще дам я вам растеньице,
название которого и сам не знаю. Смотрел, смотрел в книжках, что-то ничего
похожего не выискал, так и прозвал ее Безымянной. Такая она ласковая,
такая веселая - не могу без улыбки с ней разговаривать.
- Так зачем же вам ее отдавать? - как-то грубо, некрасиво спросил я и сам
устыдился вопроса.
- Так ведь вам нужно, Геночка. Если уж я вас в друзья зачислил... Вы
только разрешите, я пойду у нее спрошу. Я думаю, она поймет. Простите, я
дверь прикрою, а то я буду Безымянке о вас рассказывать, и, может, вас это
смутит.
Бутафор быстро юркнул в смежную комнату, тихонечко прикрыл за собой дверь,
а я сидел в странной душевной расслабленности. И не было сил ни посмеяться
над тихим психом, ни принять всерьез его нелепое бормотание. Пошел
посоветоваться с горшком, хотел было по привычке я мысленно подтрунить, но
насмешка тут же лопнула.
- Все в порядке, Геночка! - запел еще за дверью Александр Васильевич и
появился с небольшим горшком в руках. Из земли чуть выпирала
светло-коричневая луковица, усеянная множеством длинных тонких листьев,
грациозно изгибавшихся султаном. - Она не возражает! Безымянка, вот он,
Геннадий Степанович Сеньчаков, человек, который даже не знает, кто он.
Помоги ему. Вот, Геночка, держите. А я пока отросточки сциндапсуса вам
приготовлю.
Снова появились те далекие цыганки. И не своей, чужой волёй движимый, я
протянул руки и взял довольно увесистый горшок. "Хорошо хоть, на этот раз
не придется с четвертным расставаться", - вяло подумал я.
- Подкормку, перегной, торф - все это я вам для начала дам, приеду,
покажу, вы только поливать их не забывайте. Ну, давайте упакуем ребятишек,
и я выбегу поищу такси...
4
Будь она проклята, эта вздорная баба! Опять позвонил Сурен Аршакович и
вопил задушенным голосом, что он не видит Шурочки.
- Позвольте, раньше же вы ее видели, - буркнул я.- Слава богу, съемки уже
идут.
- Она исчезла! - панически закричал режиссер. - Все время я ее видел, и
вдруг она исчезла. Сделайте же что-нибудь, Гена!
- На стадии съемок...
- Гена, я же прикрепил вас к группе, я плачу вам зарплату.,,
- Госкино мне платит, а не вы.
- Хорошо, Гена,- свистящим шепотом сказал Сурен Аршакович, - пусть
Госкино. В данном случае Госкино и я неразделимы, Но дайте же мне эту
женщину, оживите ее! Я хочу видеть ее и осязать, понимаете? А время идет!
Жду вас утром на студии.
Он бросил трубку, и я зачем-то долго слушал короткие торопливые гудки. Что
я мог сделать? Когда я вынашивал сценарий, мне представилась эта
заведующая почтовым отделением в крошечном городке, вроде, например, Рузы.
На почте одни девочки. Те. что не уехали учиться и не вышли еще замуж.
Шурочка и любит их, и держит в кулаке. Она просто не представляет, чтобы
личная жизнь ее девочек могла не касаться ее. Она одновременно мать,
командирша и подруга. Она представлялась мне полноватой, со светлыми
волосами, стянутыми в пучок, совершенно не умеющей как-то одеться, подать
себя.
А Сурен Аршакович пригласил на эту роль актрису, которая скорей сыграла бы
роль его родственницы-горянки, ткущей ковер для жениха.
Я бессмысленно просидел над эпизодом до часа ночи. Я не знал, что делать.
Шурочка была так жива, ярка, выпукла, что у меня просто рука не
поднималась калечить молодую тридцатилетнюю труженицу связи. Странно,
странно... Совсем недавно я бы сделал это не задумываясь, лишь бы не
спорить с режиссером. Неужели я начал всерьез относиться к своему
творчеству? Этого еще не хватало...
- Ладно, будет ерундой заниматься,- сказала наконец Шурочка, и я с
облегчением захлопнул сценарий. - С утречка поглядишь...
Спасибо, Шурочка. Ложись-ка спать, а то измучил я тебя. Насчет утречка -
это она тонко заметила. Прекрасная мысль.
Я развел руки, разминаясь, вздохнул и вспомнил о том, что я теперь не
один. Растения я поставил в соответствии с инструкциями Александра
Васильевича: не слишком далеко от окна, но и не слишком близко.
- Ну-с, товарищи зеленые насаждения,- сказал я,- что вы имеете мне сказать?
Конечно, я знал, что растения не разговаривают, конечно, я видел, что
Александр Васильевич трогательно помешан, конечно, я не ожидал услышать
ответа. И конечно, не услышал ни писка, ни шороха. Но почему-то я
испытывал разочарование. Ах, задурил мне голову бутафор, смутил.
Постепенно я остывал от работы, от бутафора, и неуютный озноб квартиры
заставлял меня поеживаться. Я залез в постель и долго лежал, глядел перед
собой .в пустоту. И снова было жаль себя, жаль уходящей жизни, страшила
вереница все быстрее мелькавших одинаковых дней.
И в этой стылой темноте увидел я вдруг Александра Васильевича таким, каким
он был на самом деле, выбрался из ласковой его паутины: старый жалкий
псих, пускающий счастливые слюни. Идиот, цепляющийся за какие-то три
стебля. Эдакий бутафорский Лука. Утешитель-общественник. Нет, Геннадий
Степанович, не для вас, дорогой, все эти модные утешеньица: все эти
хатхайоги, медитации, биоритмы и душеспасительные беседы с лютиками. Не
для вашего характера. Барахтайтесь, дорогой Геночка, сами, ни за кого не
уцепиться. За Катю не мог уцепиться, за такого даже ласкового и доброго
человека, как Ира, не мог, а хочешь на плечах сумасшедшего старика
выплыть...
Моя вторая жена, Ира, была врачом-фтизиатром. И прекрасным, как говорили.
Она умела вселить уверенность, что все будет хорошо. У нее были
удивительные руки: сильные, красивые, уверенные и необыкновенно ласковые.
Мне нравились ее прикосновения. Она вообще была ласковой женщиной.
Она водила пальцем по моему носу и называла меня кроликом. Я понимал, что
это очень мило. Я понимал, что быть кроликом вовсе не зазорно. Наверное,
многие достойные люди были в интимной жизни не только кроликами, но,
скажем, и поросятами. Чехов, например, если память мне не изменяет,
подписывал свои письма Книппер-Чеховой "твоя лошадиная собака". А может,
это она так подписывалась.
И тем не менее откуда-то из самых дрянных глубин моего "я, подымались
неудержимые вопросы:
- Ирочка, любовь моя,- говорил я и чувствовал, что голос мой зачем-то
звучит насмешливо, почти издевательски,- Ирочка, объясни мне, почему я
кролик? Почему, например, не антилопа-гну? Или не макака?
- Потому что ты кролик,- отвечала Ира уже менее уверенно,
- Но почему? - не унимался я, подзуживаемый каким-то дурацким зудом.-
Может, я предпочел бы быть орангутаном?
- Хорошо, милый,- вздыхала Ира и переставала водить своим ласковым пальцем
по моему носу - будь орангутаном. Я не возражаю.- Она хлопнула себя
ладонью по груди: - А я буду самкой орангутана.
- Ты путаешь, любовь моя,- сухо говорил я, - по груди себя колотят не
орангутаны, что, кстати, в переводе с какого-то там языка значит "лесной
человек", а гориллы. Хочешь быть гориллой?
- Я хочу спать, - обиженно говорила Ира и отворачивалась.
"Почему, зачем? - мысленно стонал я.- Что за нелепое занудство? Человек
раскрывает навстречу тебе объятия, а ты с сантиметром, ну-ка, измерю их
ширину, и все зудишь: а почему так развела руки, а не эдак?"
Мы прожили меньше трех лет. Когда она уходила, она сказала:
- Я так и не понимаю тебя. Или ты очень хороший человек притворяющийся
зачем-то очень плохим, или очень плохой, притворяющийся еще худшим. И то и
другое страшно. Прости, что так долго не могла этого понять...
Мне вдруг безумно захотелось вскочить с тахты и позвонит Ире. И Кате; И
дочке Сашке. И сыну Васе, который не знает, что у него есть отец Геннадий
Степанович, а твердо уверен, что он сын какого-то надутого доцента. И
матери, которую я не видел уже скоро год, потому что все никак не мог
собраться съездить в Узкое и не хотел, чтобы она стесняла меня в Москве.
Товарищи, скажу я им, родные и близкие, я страдаю. Я, наверное, душевно
болен. Я жажду тепла и общения. Я хочу быть добрым и великодушным. Легким
и приятным. Я знаю, я виноват перед вами, но, ей-богу, я...
Ах, Геночка, Геночка, не выйдет. По чекам надо платить.
Как-то раз один мой знакомый, к которому я пришел занять денег, небрежным
жестом тщеславного человека вынул из стола длинненькую книжечку и спросил:
- Сколько, друг мой?
- Пятьсот, друг мой, - ответил я.
Он едва заметно поморщился, то ли от суммы, то ли от "друга моего", и
написал что-то в книжке;
- Что это? - почтительно спросил я. Надо же было хоть чем-то отплатить за
одолжение. Человеку явно хотелось похвастаться.
- Это? - фальшиво переспросил он.- А это чековая книжка. Вот вам чек,
получите по нему пятьсот рублей в сберкассе.
По чекам надо платить, дорогой бывший кролик. Или орангутан.
Я лежал в печальной темноте и слушал перестук колес проходившего поезда. Я
боялся заснуть. Ночи и сны стали часами работы банка, когда приходится
платить по чекам.
Я вдруг понял, что во всем необъятном мире со всеми его миллиардами людей
нет ни одной живой души, к кому бы я мог прийти со своей вздорной печалью.
И даже из потустороннего мира мне некого было вызвать. По чекам надо
платить, ничего не поделаешь. За себялюбие, за равнодушие. За низкий
коэффициент полезного действия души, за душевную и профессиональную
халтуру, выражаясь современно. Так-то, товарищ бывший кролик.
Я встал; зажег свет и взял сценарий.
- Шурочка, - сказал я,- простите, что бужу вас в такое время, я понимаю,
вам утром на работу, но я должен поговорить с вами. "
Почтальонная командирша крепко зажмурила глаза, вылезая из сценария,
открыла их, потрясла головой, зябко поежилась со сна, запахнула выцветший
голубой халатик и подозрительно посмотрела на меня.
- Ну? - как-то грубо, с вызовом сказала она, и мне стало обидно. Мое, черт
возьми, все-таки создание, а смотрит на меня, будто я пришел к ней на
почту просить подписку на журнал "За рулем". Но мне не хотелось ссориться
с ней.
- Понимаете, Шурочка, я хотел вас спросить...- начал было я, но начальница
узла связи нетерпеливо перебила:
- Ну?
- Вот я, сорокалетний мужик...
- Я б вам меньше пятидесяти не дала, - безжалостно заметила главная
героиня сценария.
- Образ жизни нездоровый, - зачем-то стал оправдываться я. - А залысины у
меня в отца. Но бог с ними, с залысинами. Я бы с удовольствием согласился
быть лысым, как бильярдный шар, лишь бы не плыть всю жизнь одному...
Бильярдный шар зацепил Александра Васильевича. Больше смотреть на бутафора
сверху вниз я не мог. Он беседует с цветочками, я - с героиней своего
сценария. Но в нем хоть светится покой умиротворения, а я выклевываю
печень. Не трески, а свою собственную.
Шурочка смотрела на меня без жалости и сострадания.
- Что лысый, что нелысый,- рассудительно сказала она, все равно один как
перст.
- А ведь вы, дорогая моя, в моей власти, так что поразборчивее в
выражениях. Между прочим, я могу выдать вас в конце фильма замуж за
начальника автоколонны, а могу и не выдать. Мало ли одиноких женщин на
свете...
- Ерунду вы порете, Геннадий Степанович,- решительно покачала головой
Шурочка.- Во-первых, сценарий-то утвержден И потом,- она улыбнулась
насмешливо и победно,- я ж вижу, что нравлюсь ему. И вообще, чего вы ко
мне прицепились? Это ж я ваши слова говорю. Это вы себя не любите и не
уважаете.
Я невесело рассмеялся. Поистине неисчерпаемы способы самоедства.
- Наверное, вы правы. Простите, что разбудил вас. Ложитесь-ка спать,
товарищ героиня.
Шурочка пожала плечами, зевнула и полезла в сценарий.
Этой ночью мне приснилось, что я смотрю на маленькие сердцеобразные листья
сциндапсуса, а они на моих глазах съеживаются, отворачиваются от меня,
желтеют, сохнут. Я чувствую, как из меня изливается какой-то невидимый яд,
злобно впивается в зелень. "Я не хо-очу!" - кричу я и бросаюсь к горшку с
безымянные цветком. Длинные его тонкие листья словно пятятся от меня,
судорожно стараются спрятаться, но и их я обдаю своим ядом. Безымянка
вздрагивает, луковица ее вздувается и лопается.
Я лежу с колотящимся сердцем на своем ложе пыток и смотрю на едва сереющий
прямоугольник окна. Я с трудом встаю, зажигаю свет и с замиранием сердца
смотрю на листочки двух отростков сциндапсуса. Они маленькие, упругие,
сочные, зеленые. И сразу становится легче дышать. Я улыбаюсь, а глаза
почему-то влажнеют. Со сна, наверное. А Безымянка? И она здорова.
- Маленькие мои бедные зеленые друзья, - бормочу я. Спасибо, что вы живы и
здоровы. Я постараюсь заботиться о вас. Я не хочу обижать вас.
Я заснул с улыбкой, и больше в ту ночь мне ничего не снилось.
5
Я понимаю, что для скептического ума это покажется неубедительным, но с
того самого дня, как в моей квартирке поселились два отростка сциндапсуса
и безымянный цветок, мои страхи и безотчетная тоска пошли на убыль. Я
больше не поднимался на свой четырнадцатый этаж, как на Голгофу, тахта не
казалась ложем пыток.
И даже пейзаж за окном разительно изменился. На заправочной станции шоферы
стали меньше ругаться из-за того, что кто-то пытался заправиться без
очереди, и машины подъезжали деловито, почти весело. Поезда бежали
энергичнее, и направлялись они в более интересные места, чем раньше. И
кладбище казалось уже не столько последним заброшенным приютом, сколько
приятным тихим зеленым уголком.
И улица моя каким-то таинственным образом приблизилась к центру города. На
счетчиках такси это почему-то не отражалось, но я явственно ощущал
движение своей улицы, особенно по ночам. Мысль эта меня не пугала.
Передвигают же дома, почему улицы не могут странствовать в зависимости от
настроения их обитателей.
Я никого не собирался ни в чем убеждать. Я не собирался писать диссертацию
о влиянии комнатных растений на нервную систему сценаристов. Я просто был
преисполнен благодарности этим стебелькам и листочкам.
- Вы молодцы, ребята,- говорил я им.- жаль, что мы так поздно
познакомились. Были бы вы со мной раньше, я бы и с Катей не расстался. И
было бы у нас полно ребятишек, и все бы вас холили и поливали.
Я решил пригласить к себе Александра Васильевича. Он охотно согласился.
- Забрались вы, однако, Геночка, - покачал он головой, когда я открыл ему
дверь.
- Что вы, я тут как раз вместе с улицей перебираюсь ближе к центру.
Александр Васильевич не засмеялся. Был он рассеян, и чувствовалось в нем
какое-то напряжение. Он снял потертое пальто, долго сматывал с шеи длинный
тонкий шарфик и наконец сказал мне почти сурово:
- Ну, показывайте.
- Что? - не понял я.
- Как что? Растения.
Он долго и придирчиво рассматривал заметно вытянувшиеся отростки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг