жизнь идет своим чередом. Гони ты от себя сентиментальную печаль!
Трагедии, видите ли, ему хочется, тоска, видите ли, у него из-за трех
чахлых ростков.
Я поехал на студию. Сурен Аршакович был в павильоне.
- Вот, вот, спросите у него! - заорал он истошным голосом актрисе, которая
играла у нас Шурочку. - Пусть автор объяснит вам, что это не московская
манекенщица из Дома моделей, а тридцатилетняя баба из города Новая Руза!
Что вы идете, вихляя задом и покачиваясь? Вот! Смотрите!
Сурен Аршакович яростно бросился на актрису, и она в ужасе шарахнулась от
него.
- Вот смотрите, как вы идете! - Он прошел мимо камеры, непристойно виляя
толстым задом.- А надо так!
И о чудо! Он, этот пожилой армянин в кожаном пиджаке, прошел именно так,
как должна была пройти Шурочка.
- Не уходите! - закричал мне вдруг режиссер, хотя я и не собирался
уходить.- Я плачу вам зарплату, а вы и носа в группу не кажете.- Он тут же
забыл обо мне, поднял руки над головой, хлопнул в ладоши и крикнул: -
Внимание, репетируем еще раз!
Я тихонько вышел и поехал домой. В лифте я опять поднимался с той же
старушкой, с которой недавно там встречался. И в руках у нее были те же
две авоськи с глянцевыми апельсинами. Старушка опять смотрела на меня
подозрительно, словно боялась, что я попрошу у нее апельсин. От апельсинов
веяло спокойствием. Это была четкая система координат. Не всегда имеющаяся
в продаже, но четкая. Апельсины, авоськи, старушки - все это было миром
настоящим, спокойным, вечным в противовес хрупкому миру моих иллюзий.
Я поймал себя на том, что впервые мысленно назвал Безымянку и братьев
иллюзией. Значит, внутренне я уже сдался. Нет, Джордано Бруно из меня не
получился. И на костер меня не надо тащить, дорогие мои инквизиторы. Я
покладистее этого итальянца. Достаточно было моей копьеметательнице
погрозить мне пальчиком, достаточно двум самоуверенным молодым людям в
халатах завести меня в лабораторию и кивнуть на приборы, как я торопливо
предаю своих зеленых друзей, бескорыстно спасших меня. Ах, эта привычка
сценариста кивать головой и записывать в блокнотик взаимоисключающие
замечания членов редсовета! Эта отработанная годами покладистость! Эта
постоянная готовность к предательству своего замысла!
Я вставил ключ в дверь. Сейчас я подойду к растениям и спрошу их -прямо, в
упор, живые ли они. Подойду со скептическим настроем настоящего ученого.
Я щелкнул выключателем. Ребята из лаборатории правы. Такое настроение у
электронов или другое, а ток-то идет. И в трех из четырех лампочек моей
убогой люстрочки зажегся свет.
Не раздеваясь, я подошел к растениям. Мне показалось, что листья братьей
как-то съежились при моем приближении, а кивер Безымянки испуганно
опустился.
- Ну что, друзья мои? Что скажете?
Они молчали. Я почувствовал, как откуда-то снизу, с самого дна желудка
подымается во мне тяжкое раздражение.
- Молчите? - саркастически спросил я.- Ну конечно, у меня не то
настроение. Я не так подошел к вам, и вы не удостаиваете меня чести. А
может, вы все-таки три полудохлых растения и ничего более? Может, именно
из-за вас мои нервы раздерганы и тянутся за мной обнаженными концами?
Молчите, зеленые насаждения? - Дрянное мое раздражение торжествующе
поднялось на поверхность и изошло сварливым монологом.- Я вам ничем не
обязан. Я и так всю жизнь состою членом Общества друзей зеленых
насаждений. Раз в год приходит активист из жэка и взимает с меня членские
взносы. Так что совесть моя чиста. А ваша? Ах, вы так тонко организованы,
вы замолкаете в присутствии этого крикливого хама! А что, если я сделаю
еще шаг, возьму стебелек в руки и дерну? А? Что тогда, мои маленькие
бедные зеленые друзья? Молчите?
Злоба рвалась из меня, как пламя из ацетиленовой горелки. Отличная,
первоклассная злоба из отборных ингредиентов: в ней были и рассказы Нины о
своих поклонниках, и унизительные ожидания ее звонков, и осознание своего
особого места в ее жизни - после лаборатории, тренировок, косметики и
стирки, но до телевизора. В ней, этой злобе, угадывались и три фильма по
моим сценариям, которыми я не слишком гордился. В ней было недовольство
собой, этим хнычущим тяжелым истериком, истязающим себя в вечном
шахсей-вахсее. И - самое главное - в ней было предательство. Предательство
верных друзей.
Я уже протянул руку, чтобы схватить горшок с Безымянной и трахнуть его о
пол, но в последнюю долю секунды удержался.
Я плюхнулся в кресло. Все во мне трепетало. Теперь уже от глубочайшего
отвращения к себе. Всю жизнь подымалась во мне откуда-то эта дрянь, словно
я был подсоединен шлангом к какому-то навозному резервуару. Всю жизнь. Моя
первая жена Катя была прекрасной женщиной: скромной, преданной, любящей.
Мне казалось, что и я люблю ее. Я и скучал без нее. Даже сейчас, спустя
одиннадцать лет, я иногда жалею, что расстался с ней. Но кто, кто
заставлял меня с безжалостной сладострастной жестокостью замечать ее
подлинные и мнимые слабости, смешные и трогательные маленькие привычки,
что свойственны каждому человеку? И любопытна она, видите ли, как сорока,
хотя я вовсе не уверен, что она похожа на сороку. И со всеми моими
знакомыми, видите ли, она хотела дружить. И свет она забывала гасить за
собой в уборной. И в кино ей все нравилось. И перед телевизором она
засыпала. И во время сна она посвистывала, тихонько, деликатно, но
посвистывала. И мать свою называла "мамочка". И Сашку воспитывала не так.
Не то чтобы я знал как, но не так. И все это я ей, бедной, выговаривал.
Зачем? Не знаю. Тогда не знал и сейчас не знаю.
А Ира, моя вторая жена? О господи, не дай воспоминаниям мучить меня...
Злоба вышла. Остались усталость, полынная тонкая горечь в сердце, глубокое
недовольство собой. Наверное, я все-таки болен. Не нужно играть с собой в
прятки. Я болен. Мои поступки часто нелогичны. Я страдаю. Или надо
лечиться, или...
Я подошел. к окну и долго смотрел на темное старое кладбище, испуганно
нахохлившееся в этот сырой, неуютный день.
12
- Здравствуйте,- сказал я, глядя на рыжие волосы с седыми корнями. Мне
казалось, что я уже где-то видел эту склоненную над столом женскую фигуру
в белом халате.- Я Сеньчаков. Сурен Аршакович Абрамян должен был...
- Да, да, Сурен Аршакович просил, чтобы я посмотрела вас.- Женщина сняла
очки с толстыми стеклами, и близорукие ее глаза сразу стали домашними и
беспомощными. Она осторожно помассировала пальцами веки, вздохнула и
сказала:- Что же вы стоите, садитесь. Сурен Аршакович сказал мне...
Дверь кабинета приоткрылась, в щели показалась женская голова с унылым
синим носом и пробасила:
- Екатерина Тарасовна, там сантехник...
- Вы же видите, Клавочка, я занята,- вздохнула Екатерина Тарасовна и
встала из-за стола. Из-под халата видны были коричневые вельветовые джинсы.
- .Простите, я сейчас вернусь.
- Ради бога...
Я тоже встал и начал рассматривать содержимое двух стеклянных шкафов. В
них лежали аккуратные рукавицы, мужские сатиновые трусы, в каких играли в
футбол во времена Бутусова и Селина, салфетки. В другом месте я бы,
вероятно, долго думал, что бы эти вещи могли значить, но в кабинете
главврача психдиспансера они явно демонстрировали достижения больных.
Рукавицы в особенности были хороши. Может, и я научусь шить такие...
- Простите,- сказала Екатерина Тарасовна, входя в кабинет.- Голова просто
кругом идет. Не одно, так другое. В подвале труба лопнула, два врача
больны, хорошо, хоть с третьим не подтвердилось...
- Что не подтвердилось?
- Понимаете, дважды на одной неделе его видели на улице, когда он шел под
руку с нашими больными женского пола.
- Это нельзя?
- Что вы, что вы! - испуганно замахала руками Екатерина Тарасовна. - Это
категорически запрещено. Использование служебного положения. Мне
рассказали, у меня сердце упало. Особенно одна из них, необыкновенно
интересная девушка, красавица, умненькая... Я вызвала врача к себе,
заперла дверь и говорю: "Яков Григорьевич, этого я от вас не ожидала. Вы
прекрасный врач, у вас изумительная жена..." Он посмотрел на меня
безумными глазами, и спросил: "Ну и что? Разве это нельзя совмещать?" Я
устаю ужасно, нервы на пределе, сын спутался с какой-то проходимкой без
московской прописки, а здесь сидит тридцатипятилетний человек и пытается
неуклюже шутить. "Не острите! - завизжала я. - Я категорически требую,
чтобы вы это немедленно прекратили!" - "Что именно? - спрашивает он меня.-
Быть прекрасным врачом или иметь изумительную жену?" Я почувствовала, что
вот-вот заплачу или тресну его по голове чернильным прибором. "Яков
Григорьевич, вы шли под руку с..." И тут он начал смеяться. Какой-то
неукротимый смех. Смеется, а на глазах слезы. "Я провожал их в метро,-
наконец выдавил он из себя.- Они боятся. Типичная клаустрофобия". Мне
стало нестерпимо стыдно. "И вы,..- пробормотала я,- вы по своей инициативе
тащились с ними в метро, провожали до дому?" Боже, как мы подозрительны
друг к другу! Перебирая побудительные мотивы того или иного поступка, мы
сразу автоматически отбрасываем благородные объяснения.- Екатерина
Тарасовна еще раз громко вздохнула, снова сняла очки и помассировала
веки.- Простите за жалобы. Теперь рассказывайте вы.
Я только начал рассказывать, как главврача снова позвали. Теперь шофер не
хотел ехать, ссылаясь на севший аккумулятор.
Я даже не мог смеяться. Шоферы и сантехники издевались над моей личной
трагедией, главврач рассказывала мне, больному, о своих трудностях.
Аккуратные рукавицы призывно смотрели на меня .из стеклянного шкафа.
Екатерина Тарасовна вернулась в кабинет, решительно повернула ключ в двери
и виновато улыбнулась.
- Все, больше нам никто не помешает. Рассказывайте, что вас беспокоит.
Она слушала меня внимательно, задавала вопросы. Наконец она сняла очки,
уже знакомым мне жестом сделала массаж век и сказала:
- Пока я не вижу особых оснований для беспокойства. В основном ваши
трудности носят, я бы сказала, личностный характер...
- Но голоса растений,- пробормотал я.- Они тоже носят личностный характер?
Или, может быть, вы верите, что я их слышал?
Екатерина Тарасовна мудро пожала плечами:
- Я работаю уже четверть века, и я научилась быть менее категоричной, чем
тогда, когда выскочила из института.
- Но растения не могут разговаривать,- застонал я.- Я был в лаборатории,
говорил со специалистами...
- А я не утверждаю, что могут. Лично я никогда их голоса не слышала. Но
ведь и электронов я тоже не видела...
- Допустим. Но зато мы видим, как они, например, раскаляют нить
электролампочки. А голоса цветов...
- Наверное, мы еще плохо понимаем влияние живой природы на нас, нашу
психику. И может, проявлений этого влияния больше, чем мы можем сегодня
представить себе. И неважно, что свет лампочки заставляет нас щуриться, а
влияние живой природы...
- Но голоса...- простонал я.
Екатерина Тарасовна почему-то вздохнула, посмотрела на меня не то с
сожалением, не то с жалостью и сказала сухо:
- По-видимому, вы переживаете какой-то духовный кризис. Вы литератор, у
вас чрезвычайно развито воображение, мышление носит преимущественно
ассоциативный характер. Возможно, вы недовольны собой. Вам нужно как
следует отдохнуть. Если бы вы смогли недельку-другую походить где-нибудь
за городом на лыжах, вы бы себя не узнали. Попейте валерианочки.
Попринимайте тазепам, сейчас я вам выпишу. И главное - не забирайте себе в
голову, что- вы больны.
Я вышел из диспансера. Было морозно, но мартовское солнце растапливало на
асфальте дорожек льдышки, и они лежали, окруженные темными влажными
кляксами. Старушка несла две авоськи с глянцевыми яркими апельсинами. У
меня похолодело все внутри. Моя старушка не может быть здесь, она на
другом конце Москвы, Я подошел поближе. Старушка была не та, и я
облегченно сказал ей: "Здравствуйте". "Бонжур", - сказала старушка и
юркнула в подъезд. Право же, не зря они выстроили здесь психдиспансер.
Около магазина "Свет" я увидел автомат. Я опустил две копейки и набрал
Нинин номер. Чудеса продолжались. Неожиданно она ответила.
- Ниночка, я хочу тебя видеть,- сказал я.
- У меня сегодня тренировка, - скучным голосом сказала она. .
- Ну и черт с ней, с тренировкой, можно хоть раз пропустить ее?
- Что вы, Геннадий Степанович, пропустишь раз, пропустишь два - потом не
наверстаешь,- рассудительно сказала она, и мне показалось, что она зевнула.
Все было правильно. Мир был ясен и тверд. Растения, как и предполагалось,
не разговаривают. Лыжи полезны для здоровья, В Нининой жизни я занимал
место после стирки, но перед уборкой квартиры.
Мир был ясен и тверд, и все должны в нем знать свое место.
Мне стало скучно, как было только что скучно Нине на другом конце провода,
и я зевнул. Скучно и холодно. И ясно. Все было ясно. Но не летней
ясностью, а скучной зимней ясностью. Серая прозрачность зимнего дня.
Между двух сугробов буксовал "Запорожец". По обеим сторонам улицы тянулись
шеренги людей с глубокими залысинами и светлыми, почти водянистыми
глазами. Мне было скучно смотреть на них. И им на меня.
Моя душа была разлинована расписанием. Сегодня то же, что вчера. А завтра
такое же, как сегодня.
Домой тащиться мне не хотелось, там меня никто не ждал. Пожалуй, лучше
всего сейчас было бы поехать в бильярдную.
И я поехал в бильярдную Дома кино.
- А, Геночка,- расцеловал меня человек, которого" я видел раз или два в
жизни,- как ты, старичок?
- Ничего, дорогой. Можно сказать, прекрасно.
- Приходи в среду на премьеру моего детективчика. Хвастаться не буду,
старичок, но, по-моему, получилось. Придешь?
- Обязательно,- сказал я с убежденностью, которая дается только при
сознательном обмане.
- Жду тебя, ,
- Как там ваша "Любовь по протоколу"? - спросил шустрый седой человечек в
кожаном пиджачке. - Говорят, трудности?
- Почему трудности? Все идет хорошо.
- А...- поскучнел человечек и пошел дальше.
Откуда-то снизу начала подниматься беспричинная злоба. Она собиралась
кучевыми облаками. Облака крепли, собирались, густели, темнели.
Будьте вы все прокляты! Паршивые стебельки, сбившие меня с панталыку,
ласковый ловкий псих Александр Васильевич. Сколько же партий выиграл он у
меня под разговорчики о чаинках и живых душах? И Ниночка моя,
копьеметательница. Мало ей физиологов-вольников и гонщиков, задурила
голову сорокалетнему дураку. Будьте вы, друзья мои, все прокляты!
Помню, что подходил к каким-то незнакомым людям, помню, как кто-то твердо
стискивал мой локоть и вел меня куда-то, как я вырывался, как кто-то
уверял меня, что я талант, а я все пытался вырваться.
Немножко пришел я в себя в лифте. По нескольким привычным надписям, изящно
выгравированным гвоздем на стенках, я понял, что подымался к себе домой.
Старушки с апельсинами не было.
Не раздеваясь, я прошел в комнату, щелкнул выключателем. - Ну что, милые
братики си... ци... ну, вы понимаете... И ты, луковица лукавая... Думали,
будете морочить мне голову, дряни зеленые?
Мне показалось, что я услышал испуганный крик. Я замолчал и стоял
покачиваясь. Кровь водопроводно шумела в ушах, сердце колотилось. Было
нестерпимо жарко и душно. Я раскрыл дверь на балкон.
- Гена, - послышался испуганный голос Приоконного брата - ты...
- Врешь! - заорал я..- Врешь! Нету вас, нет! Понимаете, сорняки, нет вас!
Теперь-то я это точно знаю! Вы га... галлю... вы иллюзии, химеры, фантомы,
миражи, фата-морганы. Вы не существуете, и нечего смущать мой покой...
- Гена, - голос Стенного брата дрожал от ужаса, - Гена...
- Хватит! - завизжал я.- Хватит! Будьте вы все прокляты!
Мутная сильная волна подхватила меня, подняла. "Сейчас я сделаю что-то
непоправимое", - пронеслось у меня в голове, но волна была неудержимой, и
ниточка мысли тут же лопнула. Я перестал сопротивляться. Волна несла меня,
и в отрешенном страшном подчинении ей была противоестественная сладость. Я
схватил горшок с Приоконным братом и трахнул его о пол. Где-то тонко
зазвенела чашка. Глиняные черепки хрустели у меня под ногами. '
- Вот вам! Вот вам! - застонал я и наступил ногой на разорванный стебель.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг