Одиссей приказал давать ему пить... Добрая душа. Добрая? Ты думаешь,
эта змея жалеет тебя? Змея, змея, змея. Подложил подметное письмо, золота
не пожалел. А вода? Чтобы продлить мучения, чтобы подольше видел он из
этой вонючей ямы высокое пустое небо и стада белых барашков в нем. Чтобы
ремни проели кожу до костей, и чтобы стал он смердеть, как падаль, и чтобы
все, проходящие мимо ямы, зажимали носы от вони. Что это так воняет? Да
Синон, эвбеец, предатель. Так ему и надо, собаке.
Добрая душа царь Одиссей, герой Одиссей, властитель Итаки, сын Лаэрта!
За что он так ненавидит его, Синона? Что он сделал ему? Разве не
восхищался он хитроумием итакийца, его смелостью? Разве он не обнимал его,
когда Одиссей и Диомед, тайно проникнув в Трою, украли оттуда священный
палладий? Разве не наполнялись у него глаза слезами, когда он кричал: "Да
здравствует Одиссей!"?
Паламед... Все, наверное, началось с Паламеда. Царь Эвбеи всегда
немного сутулился. Длинный и худой как жердь, он обычно ходил, опустив
взгляд, думая о чем-то своем. Он никогда не поднимал голоса и смотрел
задумчиво и печально, иногда покачивая головой. Знал ли он о своем конце?
Зачем только боги направили его вместе с греками на каменистую Итаку,
когда Агамемнон и Менелай собирали войско на приступ Трои?
Он тоже приплыл тогда вместе со своим царем. Они стояли на носу судна,
когда увидели длинный узкий остров, отвесно подымавшийся из моря, гору
Нерион, заросшую, словно бородой, густым лесом. Чистые виноградники
сбегали прямо к морю, к песчаной отмели, на которую греки вытащили корабли
и укрепили их подпорками.
Никто не встретил их, никто не вышел навстречу. Лишь у самого дома
Одиссея на дороге стоял друг Одиссея... Как его звали? Полит, кажется...
Увидев греков, он закрыл лицо руками, закачался и громко заголосил на всю
округу:
- О горе мне, горе всей нашей многострадальной Итаке! И зачем только
родил злосчастный Лаэрт себе сына Одиссея, если богам было угодно отнять у
него разум!
- Что случилось? - недовольно спросил Агамемнон, едва сдерживая гнев.
Он и так был раздражен, а здесь эти вопли...
- Тебе не кажется странным, друг Синон, - шепнул ему Паламед, - что
Полит принялся причитать, лишь увидев нас, а? Ведь настоящая скорбь не
нуждается в зрителях, а?
- О горе юной Пенелопе, крошке Телемаку и всем нам...
- Ну! - крикнул Агамемнон, хватаясь за меч. - Скажешь ли ты, в чем
дело? - Он не сомневался уже, что хитроумный царь Итаки выдумал какой-то
трюк, чтобы отвертеться от участия в походе.
Полит оторвал руки от лица, встряхнул головой, как бы собираясь с
мыслями, и снова заголосил:
- Боги отняли у нашего базилевса разум...
- Оставь богов в покое, - заорал в бешенстве Агамемнон, - расскажи,
наконец, что случилось, а то я и тебе вышибу мозги из головы!
- О господин, уже второй день Одиссей не возвращается домой к нежной
Пенелопе и не узнает никого из нас. Он впряг в плуг быка и мула и пашет
землю, засевая ее солью.
- Солью? - изумленно переспросил Агамемнон, а Менелай покачал головой.
- Да, солью, о храбрый повелитель златообильных Микен. Но пойдемте же,
вы сами увидите, что сделала богиня Ата, отнимающая разум, с моим
господином.
Одиссей шел за плугом, с силой нажимая на ручки. Он был обнажен до
пояса, и его могучий торс блестел от пота. Время от времени он делал
широкое размашистое движение правой рукой, роняя в жирные пласты
перевернутой земли комочки сероватой соли.
- Одиссей, - неуверенно позвал Агамемнон, - ты слышишь меня? Это я,
Агамемнон, царь микенский.
Итакиец не отвечал. Со слабой блуждающей улыбкой на устах он продолжал
нажимать на плуг, подгоняя криками упряжку.
- Нестор, - обернулся Агамемнон к царю пилосскому. - Ты старше всех
нас. Может быть, ты надоумишь, что с ним делать?
- Увы, - вздохнул старик, - если уж богиня Ата насылает на человека
безумие, то помочь ему невозможно. Пойдем, царь, не будем смотреть на это
скорбное зрелище.
- Полит, - улыбнувшись, позвал Паламед, и все обернулись к эвбейскому
базилевсу, который, как всегда ссутулившись, задумчиво смотрел на поле. -
Ты говоришь, что твой господин пашет уже второй день?
- Да, царь Паламед, - быстро ответил Полит, - а что?
- Он пахал вчера весь день?
- Да, от восхода солнца до заката. Мы трижды приносили ему еду. Но он
так и не прикоснулся к ней.
- И сегодня?
- С того момента, как Эос осветила наш бедный остров, о горе нам!
- На поле всего три борозды, - прошептал Паламед Синону на ухо. - И
третью он провел, пока мы стояли здесь. Если бы он пахал вчера весь
день... Нет, друг Синон, все это обман. Он бросился на поле, лишь увидев
вдали наши корабли. Но подожди.
Паламед быстро пошел ко дворцу и вскоре вернулся, осторожно неся на
руках малютку Телемака, сына Одиссея. Мальчик улыбался, дергая царя за
бороду. Улыбался и Паламед. Следом за ним бежала Пенелопа, придерживая
рукой развевающийся хитон.
- Царь, - кричала она, - что ты задумал?
Эвбеец вышел на поле и с минуту шел рядом с Одиссеем, пристально глядя
на него. Но царь Итаки, казалось, не замечал ни его, ни сына, который
что-то беззаботно курлыкал на руках у Паламеда.
- Кажется, вместо одного безумца у нас теперь их двое, - вздохнул
Агамемнон, а Менелай покорно пожал плечами. - Эй, Паламед, ты в своем уме?
Что ты собираешься делать?
Паламед тем временем обогнал Одиссея и бережно положил ребенка на землю
в четверти стадии от упряжки. Мальчик замахал ручонками, и все замерли.
Прошла секунда, другая. Обезумевшая Пенелопа, спотыкаясь, мчалась по полю
к сыну. Вот уже тень от животных легла на ребенка, и в ту же секунду
Одиссей, упершись ногами в землю и отогнувшись назад, остановил упряжку. У
всех вырвался вздох облегчения.
- Видишь ли, друг Одиссей, - кротко объяснял итакийцу Паламед, - Полит
сказал нам, что ты уже пашешь второй день, а борозды провел всего три...
Кроме того, нетрудно было догадаться, как тебе не хочется уезжать от
молодой жены. Поэтому-то я ни на секунду не беспокоился за жизнь твоего
Телемака. Да и ты тоже, а?
Одиссей угрюмо бросил ручку плуга и посмотрел на Паламеда таким тяжелым
и ненавидящим взглядом, что, казалось, тот должен был вспыхнуть, как
вспыхивает от удара молнии сухое дерево. Все молчали.
- Пойдемте, - пробормотал наконец Одиссей и вытер краем хитона пот со
лба.
В неловком напряженном молчании слышно было лишь, как медленно двигают
челюстями бык и мул, пережевывая жвачку, и как пускает пузыри Телемак,
прижимаясь к матери.
- Ну что же вы стоите? - еще раз повторил Одиссей и зашагал к дому.
- Так это ты так хотел надуть нас, царь! - грохнул смехом Агамемнон. -
Ну и хитер же! А мы-то уж и впрямь решили, что ты спятил. Если бы не
Паламед, сроду не догадались бы...
Засмеялись и остальные, и даже Одиссей скривил рот, но взгляд оставался
тяжелым.
- Может быть, и не нужно было этого делать, - задумчиво сказал Паламед,
- в конце концов отправляться на войну должны лишь те, кто этого хочет иль
кому стыдно остаться с женщинами, детьми и стариками...
- Ты мудр, Паламед, - сказал старик Нестор и положил руку на плечо
эвбейца. - Видно, ты действительно любимец богов, если они тебе даровали
такую мудрость. Но мудрость - это тяжкая ноша, и многих она уже
раздавила...
- Э, царь, лучше быть раздавленным ношей мудрости, чем грузом
невежества.
- Не знаю, Паламед, не знаю...
Прошли годы. Осада Трои все продолжалась, и уже стал Одиссей
несравненным героем, равным и в хитроумии и в храбрости, а Паламед, все
так же ссутулившись, задумчивой тенью скользил в лагере ахейцев. Хоть и не
уклонялся он от рукопашных схваток, не кланялся троянским стрелам и не
показывал врагу спину, но душа его была по-прежнему обращена не к воинским
подвигам, а к трудам умственным. Он изобрел и воздвиг на Сигейском мысу
маяк, чей мерцающий огонь безлунными ночами указывал путь греческим
кораблям, научил людей цифрам и буквам и лечил раны, которые раньше
обрекали воинов на мучительную смерть. Он прикладывал к ним плесень, и,
словно по волшебству, они очищались от гноя и зарубцовывались мягкой
розовой кожей.
Он не любил бывать на пирах у вождей, а когда же все-таки приходил, то
не хвастал, как другие, не старался перекричать соседа, а отрешенно
смотрел на лоснившиеся от жирного мяса губы, на влажные от пролитого вина
бороды.
Высокий, худой, он молча сидел в углу, а когда ему кричали: "Эй, царь,
чего молчишь, как девица?" - он лишь смущенно улыбался и старался
пересесть в тень.
Его любили и почитали, особенно простые воины. И в почитании не было
страха, а было лишь изумление перед мудростью, и это почитание тяготило
эвбейца, который с годами становился все задумчивее и задумчивее и все
чаще искал уединения.
С грустью глядя на погребальные костры, которые все продолжали полыхать
в стане греков, он говорил:
- А умно ли мы поступаем, продолжая осаду? Столько лет, столько смертей
и горя, и все из-за одной женщины... Стоит ли ее красота стольких жертв? И
не становится ли красота гнусным уродством, если за нее платят кровью и
страданиями?
Его слушали, потому что его слова были просты и исполнены раздумий,
понятных каждому. К нему шли за, советом, ибо он никого не прогонял и ни
над кем не смеялся.
И вот тогда вдруг Одиссей обвинил его в предательстве. Тот же горбун
Эврибат, глашатай Одиссея, перехватил письма, якобы написанные Паламедом
Приаму, и золото, плату за измену, тоже нашли в шатре эвбейца. И тогда
тоже говорил Одиссей без гнева, как бы жалея товарища, и как теперь, тогда
тоже все сидели и хмуро молчали.
И он, Синон, друг и ученик своего царя, сидел и молчал. И один раз
всего, когда Паламед молча посмотрел на него своим кротким взглядом,
бесконечно печальным и в котором не было ни гнева, ни страха, ему вдруг
нестерпимо захотелось вскочить на ноги и закричать, срывая голос: "Люди,
да вы в своем ли уме? Да ка-к вы можете поверить этому чудовищному
наговору?"
Но он не вскочил и не закричал. Ведь Одиссей, многомудрый Одиссей, лев
в сражениях, читал письма и показывал золото. Доказательства... И другие
тоже молчали. Кто хмуро опустив глаза, кто жадно вглядываясь в человека,
которому оставалось жить минуты. Где-то прошмыгнула у него в голове,
проскочила мысль о том, что все эти письма могли быть написаны самим
Одиссеем, но он не удержал ее. Ведь тогда нужно было бы встать и обвинить
Одиссея, самого Одиссея, царя и героя. Или сказать себе: я трус и предаю
своего царя и друга.
О, насколько проще было поверить Одиссею - ведь у того были
доказательства, письма и золото, найденные горбатым Эврибатом в шатре
Паламеда. И он поверил. Поверил с радостью, ибо вера очищала его, снимала
с него бремя сомнений, жизнь с которыми была бы так тяжела.
Боже, как горят запястья рук от ремней! Смочили их, что ли, перед тем
как закрутить ему за спиной руки, что они так врезаются в кожу. И все тот
же муравей - а может быть, и другой? - ползет по пыльному комку сухой
земли. И как жестоко жжет его солнце, расплавленную бронзу оно выливает на
него, и язык - разве это его язык, этот сухой, шершавый обрубок? - едва
помещается во рту.
- Пить... - хрипит он.
И стражник, все продолжая ковырять между пальцами ног, сонно бормочет:
- Не подохнешь, подождешь...
...И вот Паламед стоит на отмели, за спиной его бесконечный шорох волн
Геллеспонта, а слева, вдали, виден маяк, построенный им. И у него тоже
были связаны руки за спиной, но впервые за долгие годы он не сутулится. Он
расправил плечи, и Синон впервые замечает, какие они у него широкие. И
глаза он больше не опускает, а смотрит прямо на Агамемнона, который
медленно выбирает из кучи камень потяжелей, на Менелая, у которого дрожат
руки, долго смотрит на Нестора. Тот отводит глаза, хмуря седые кустистые
брови. Смотрит на него, на Синона. Смотрит с едва заметной печальной и
всемудрой улыбкой, прощающей и грустной улыбкой. И Синону кажется, что тот
знает о мысли-змейке, прошмыгнувшей у него в голове. И тогда Синон - он ли
это? - издает глухой рев, хватает камень и с воплем "смерть предателю!"
бросает в него. Камень страшно шмякает в бедро эвбейского царя, и он
судорожно кланяется, чтобы не упасть. В глазах его мелькает на мгновение
ужас и тут же вымывается гордым и печальным блеском.
- Увы, истина умерла раньше меня, - шепчет он.
Размахивается и швыряет камень Одиссей. Меткий бросок, сильный. Тверда
рука у итакийца. И лоб его так же блестит от пота, как тогда, много лет
назад, когда останавливал он упряжку перед лежавшим на мягкой земле сыном.
Меткий бросок, сильный. Паламед уже лежит, и пальцы царапают песок
прибрежной отмели. И не то с криком, не то со стоном поднимает огромный
камень гигант Аякс Теламонид и швыряет в голову Паламеду. И больше пальцы
не цепляются за песок. Тишина. Шуршат волны Геллеспонта, тонкой свечой
тянется к небу маяк на Сигейском мысу, тяжело дыша и вывалив языки, ползут
по песку к трупу шелудивые псы, не спускают глаз с тела, желтых голодных
глаз.
Все молчат, созерцая дело рук своих. Наконец угрюмо и зло Одиссей
роняет слова:
- И если кто-нибудь захочет предать тело изменника погребальному
костру, он будет изменником сам.
Уходят все. Один Аякс, гигант с розовыми щеками ребенка, закрывает
вдруг лицо руками и падает на песок, бьется в рыданиях.
Псы все ползут, вытянув острые морды и нетерпеливо помахивая хвостами.
- А-а-а! - дико кричит Аякс, выхватывает меч и подбрасывает высоко
вверх огромную кривоглазую собаку.
Синон больше не оглядывается. Он бежит. Сердце прыгает в грудной клетке
и больно бьется о ребра. Язык не помещается во рту, и не то пот, не то
слезы текут по лицу...
- На, пей, полакай, как собака, - бормочет стражник и, залезая в яму,
ставит перед Синоном круглую миску с водой. - Царь Одиссей приказал поить
тебя, чудак, - пожимает плечами стражник. - И чего это цари только не
придумают...
10
Они стояли, облокотившись на каменный парапет крепостной стены дворца,
и молчали. Внизу просыпался город, потягивался, откашливался. Где-то в
рассветной тиши лязгнула медь, закричал осел, к небу потянулись дымки
очагов. Было безветренно, и дымки поднимались отвесно, постепенно теряя
четкость и растворяясь в воздухе.
Кассандра смотрела на родной город, стараясь запечатлеть в памяти и
кривые улочки, и массивные Скейские ворота, и полоску Геллеспонта вдали.
Город жил, но был обречен. Скоро, скоро превратится он в тлеющие развалины
и бродячие псы будут скулить с пережора. И трупы, трупы, трупы. Словно
спящие в нескладных позах, скрюченные, никогда уже больше не проснувшиеся.
И дети, в последней агонии кошмара закрывшие маленькие личики руками,
чтобы не видеть ни отблеска пожара, ни занесенных мечей врагов.
Куроедов посмотрел на Кассандру и медленно вытер слезинку, катившуюся
по ее щеке. Тонкая шейка склонилась под тяжестью копны рыжеватых волос.
Тонкая смуглая шейка почти как у ребенка. Но глаза не ребенка. Глаза
огромные, до краев налиты горем, вот оно и выплескивается слезинками.
Обнять ее, прижать к груди? Но что значат объятия, когда перед тобой
родина, уже подпаленная со всех концов, но еще не знающая об этом... Он не
казнил себя за то, что рассказал о судьбе Трои, о деревянном коне, о
ночном штурме ахейцев, о гибели всех, почти всех... Она и сама знала об
этом, может быть, не с такими подробностями, но знала. Ее странный дар
предвидения уже давно иссушил ее, взвалил на ее плечи чудовищный груз
знания и отгородил ее от всех, кому неведение давало возможность
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг