- Гм... С чего же вы хотите начать? Или как в старинном анекдоте: судья
спрашивает подсудимого, с чего началась его преступная деятельность. Тот
отвечает, но судья не удовлетворен. "Я прошу вас начать с самого начала".
- "Хорошо, ваша честь, - говорит подсудимый. - Значит, мы с товарищем
решили обчистить магазин..." - "Я ж просил с самого начала", - уже сердито
повторяет судья. "Хорошо, ваша честь. Значит, так, господь, сотворил мир
за шесть дней..." Может, чтобы нам не начать с сотворения мира, вы будете
задавать мне вопросы?
- Хорошо. Расскажите о своей семье, о себе.
Шухмин едва заметно усмехнулся:
- О семье... Гм... Я вот подумал, что совсем еще недавно, до Элинии,
это было бы довольно тягостно для меня... А теперь, пожалуй, нет.
Он замолчал, а я терпеливо ждал. Может быть, стоило помочь ему
вопросом:
- Ваша мать, если я правильно помню, архитектор?
- Да, она архитектор, и, говорят, неплохой. Но прежде всего, она
удивительная женщина. Дьявольская энергия, неукротимый дух. Она просто не
может не доминировать. Стремление к лидерству так же естественно для нее,
как дыхание. Любая беседа для нее - это атака на внимание собеседников. Не
удалась лобовая атака, будет ждать удобного мгновения, чтобы снова
набросить лассо, - Шухмин усмехнулся. Короткая улыбка его была
снисходительной и нежной. - И при этом мама - женщина. Она бывает и
слабой, и беззащитной, и ранимой. Но даже эти качества она всегда
ухитрялась использовать, по крайней мере дома, для того, чтобы
главенствовать. "Наша Альфа Альфовна", - звал ее отец... Не знаю, почему
они полюбили друг друга, они абсолютно не похожи... Отец был человеком
скорее пассивным, каким-то вяловатым, хотя и вспыльчивым. Он был
инженером-строителем, и если он кое-чего достиг в своей области, то только
из-за жены. Нет, она, конечно, не понукала его: иди, добивайся - она
слишком умна для этого. Но она всегда была в семье как бы реактивным
ускорителем... Катализатором уж безусловно. Бедный отец...
- Ему было тяжело?..
- Что вы? - удивился Шухмин и медленно покачал головой. - Они любили
друг друга. И мать не только не унижала отца, наоборот, она бросалась на
любого, кто позволял себе нелестно отозваться о нем, как коршун. Просто...
Просто они были разными. Мать летала, если уподобить их птицам, быстрее и
выше. И отцу приходилось отчаянно махать крыльями, чтобы поспеть за ней.
Тянуться, чтобы не отстать. Если уж развивать птичье сравнение, отец
вообще не очень любил летать, скорее он был из куриного племени... Нет,
это, конечно, я сказал некрасиво, не так. Ни курицей, ни петухом он не
был, просто рядом с матерью он казался очень медлительным. Когда он
умирал, мне казалось, он испытывал даже какое-то облегчение. Раз он
подмигнул мне, лукаво так, и улыбнулся светло. Это было совсем незадолго
перед его смертью. Сколько уж лет прошло, а я до сих пор помню эту улыбку.
Исхудавшее, почти белое лицо, и вдруг эта улыбка всплывает. Именно
всплывает откуда-то изнутри. И не могу до конца понять, чему он
улыбался... Я до сих пор испытываю чувство какой-то непонятной вины, когда
вижу перед собой эту улыбку.
Шухмин замолчал, глаза его затуманились. Я боялся вздохнуть, боялся
пошевелиться. Я и надеяться не смел, что он окажется таким рассказчиком.
Он глубоко вздохнул и сказал задумчиво:
- Удивительно, когда говоришь о чем-то вслух, что-то кому-то
рассказываешь, приходится формулировать вещи, которые пребывали в тебе в
каком-то... аморфном, что ли, состоянии. Это ведь мы только считаем, что
умеем думать, что мысли наши текут ровно и логично. На самом деле наши
мысли - это хаотическая каша каких-то кусочков картин, отдельных слов. Они
толкаются, сходятся, сцепляются, разлетаются. Знаете, это как броуновское
движение частиц, которое нам показывают в школе. А вот когда нужно что-то
произнести вслух, приходится наводить в этом хаосе хотя бы минимальный
порядок. Это я об отце и матери. Трудно сказать, кого из них я любил
больше, но похож я, пожалуй, больше на отца. Мне кажется, его гены как-то
естественнее чувствуют себя во мне, чем материнские. Во всяком случае, я
не унаследовал от матери ни ее яростного темперамента, ни прирожденного
дара лидерства, ни обаяния.
Какой-то я был застенчивый. Пожалуй, даже болезненно застенчивый. Я с
детства любил рисовать. Рожицы, лица, фигурки. С ними я не стеснялся. Они
были отличными товарищами, врагами, друзьями.
Мама, конечно, любила показывать мои рисунки гостям. Я буквально места
себе не находил, готов был забиться в угол, куда угодно, только бы не
видеть, как гости рассматривают мои фигурки, не слышать их похвал. Я
физически Страдал в эти минуты. Мне становилось жарко, душно, колотилось
сердце, нечем было дышать...
Я любил бродить один, забираться на всякие пустыри, чердаки. Отец меня
звал диким котенком. Одно из первых моих воспоминаний - Чердак на даче,
где мы тогда жили. Узкий солнечный лучик, и в нем столько пляшущих
пылинок, что луч казался плотным и крепким. Пыль была удивительно нежная и
шелковистая на ощупь, а сваленные в углу старые стулья казались в
полумраке таинственным замком.
Другой раз - я тоже был еще совсем маленьким - я забрел куда-то совсем
далеко от дома. По дороге меня несколько раз спрашивали, не заблудился ли
я, но я уверенно врал, не-е, говорил я, я вот из этого дома. Отыскали меня
лишь через несколько часов, и мать так прижала меня к себе, что я боялся
задохнуться. "Глупенький", - повторяла она, всхлипывая, а я не мог понять,
почему я глупенький, если все кругом так рады мне, даже брат.
- Почему даже?
- Ну как почему, - усмехнулся Шухмин. - Брат старше меня на шесть лет,
а шесть лет в детстве - это разные тысячелетия. К тому же он совсем не
похож на меня - четкий, всегда целеустремленный. Мы жили как бы в разных
измерениях, не соприкасаясь почти и не пересекаясь. И только с годами, в
последнее время, мы начали приближаться друг к другу. Духовно. Сергей
сейчас на Марсе, он физикохимик, и я жду его приезда в отпуск. Почему-то
он становится мне все более нужным. Не знаю, почему. Может быть, именно
потому, что мы такие разные.
- Школа...
- Мама до такой степени хвасталась перед всеми моими, так сказать,
рисунками, что убедила всех и себя, что я уже почти готовый гений
живописи, Леонардо да Винчи двадцать первого века, и что я должен
поступить в художественную школу. Ну а раз мама что-нибудь решает,
препятствий просто не существует. Она проходит сквозь них, как нож сквозь
масло. Иногда мне кажется, это удается ей только потому, что она просто не
видит препятствий, отказывается видеть. Делает вид, что их нет. И самое
удивительное - они действительно отступают.
Отлично помню свой конкурсный рисунок при поступлении в школу имени
Кустодиева. Оранжевая пустыня. Черное небо, и две человеческие фигуры в
скафандрах, которые склонились над странным следом. Конечно, фигуры были
неуклюжие, движение передано плохо, но, наверное, было в рисунке какое-то
настроение, какая-то потерянность у этих детских человечков, бог знает
куда попавших. Уже потом, на Элинии, я вспомнил этот рисунок, когда
смотрел на неподвижные оранжевые облака, все время висевшие в небе. Цвет
их удивительным образом совпадал с цветом пустыни. А сам я чувствовал себя
таким же потерянным, какими казались мне те деревянные фигурки. Но я
забегаю вперед.
Короче говоря, меня приняли. И хотя я всех уверял до этого, что не хочу
идти в художественную школу, радости не было конца. Я выл от восторга,
кувыркался по полу и вообще был похож на безумца, - Шухмин усмехнулся. -
Если б я только знал тогда, как меня будут выгонять из Кустодиевки...
- А за что?
- Ну, это долгая история. Но, в общем, все произошло так, как и должно
было случиться. В сущности, в школу поступил не я, а мама. Но учиться
нужно было мне. А я не тянул. Может быть, какие-то небольшие способности у
меня и были, но не было ни настойчивости, ни трудолюбия, ни тщеславия даже
должного. А это не просто необходимая добавка к таланту. Это не специи, а
самая существенная часть таланта. Я по-прежнему был дурацки застенчив, и
чтобы скрыть эту застенчивость, эту дикость, я бывал глупо развязным,
хамил.
Не знаю, может быть, подспудная боязнь отстать от товарищей, может,
плохая подготовка, а скорее всего все вместе привело к тому, что я начал
самоубийственно безобразничать. Очевидно, как я теперь понимаю,
подсознательно я хотел, чтобы меня выгнали за отвратительное поведение, а
не за бездарность. Хулиганя, я спасал свое самолюбие, точнее, его черепки.
Надо сказать, что удался мне мой план не сразу, хотя, бог свидетель, я
выматывал рулоны нервов из преподавателей и директора. Раз, помню, я надел
на скелет - был у нас и скелет там для уроков анатомии - свою одежду,
притащил скелет к дверям учительской, прислонил, постучал, крикнул
"разрешите?" и спрятался. Ну, дальнейшее понятно.
Шухмин покачал головой, фыркнул:
- Меня долго не выгоняли в основном из-за директора. Маленький был
такой старичок, быстрый, стремительный. Видел он меня насквозь, словно
просвечивал. "Потерпи, Юрочка, - говорил он мне, - вот увидишь, скоро
выправишься". Это он мне, хулигану, говорил - потерпи. Удивительный был
человек. И художник прекрасный, и педагог незаурядный. И тонкий психолог.
"Ты ведь не со мной воюешь, Юрочка, - говорил он, - ты с собой воюешь".
Пожалуй, он бы меня перехитрил, совладал бы с бесами, что терзали меня
и толкали ко всем возможным безобразиями, но умер он. Как-то так же
стремительно, быстро, как носился по своей любимой школе. Ну а новый
директор терпеть мои художества не собирался. Так я и не стал
художником...
- А вы не жалеете об этом?
- В общем, нет, наверное. Если бы и стал художником, то скорее всего
ремесленником, а против этого гордыня моя все равно восстала бы.
- Значит, вы человек самолюбивый?
- Очень, - как-то обезоруживающе просто и искренне сказал Шухмин. - Уж
что-что, а ген самолюбия матушка передала мне в наилучшем виде. Так что
самолюбие есть, замах большой, а силенок и данных - кот наплакал. Раз не
Рубенс - лучше вообще никто. Это ведь у меня не только к художественной
школе относится. Я и обычную с грехом пополам окончил. Не могу сказать,
что так уж я туп, но опять какое-то дьявольское реле во мне сидело. Ага,
не могу так учиться, как брат - а он учился блестяще, - не могу, как самые
первые в классе, так я уж лучше никак не буду учиться. А вы говорите,
"самолюбивый"! Я из-за гордыни своей и высшего образования не получил.
Мама архитектор, кончила архитектурный институт в Москве и Академию
зодчества в Маниле, отец инженер, брат еще в университете такую работу
сделал, что ему премию Семенова присудили. Ах, так, все кругом ученые, все
образованные, здесь мне не выделиться. Так я лучше необразованностью своей
козырять буду! Конечно, дорогой Коля, скорее всего это я все так четко и
безжалостно сформулировать тогда не мог, да и не хотел. Гордыня-то не
любит видеть себя обнаженной в зеркале. Она, знаете, модница. Такие
туалеты на себя нацепит, такую косметику, введет - и не узнаешь. Это я уж
потом потихонечку, с собой мир заключил, разобрался в хаосе, что царил в
моей душонке. Это я уж потом понял, что вполне заурядный человек, что
ничего в том постыдного нет, что заурядность - основа мира, ибо только на
фундаменте заурядности могут вырастать личности незаурядные. Но
смиренность тяжело мне давалась, ох, как тяжело! Я ее, можно сказать, с
боем брал. Да и сейчас, если честно, тоже еще иногда гордыня взбрыкивает.
Из дому я рано ушел, еще школу не кончил. Носило меня, как пушинку. Там
немножко работал, здесь подрабатывал. Жил в ожидании, пока туман в башке
рассеется. Конечно, можно было обратиться к какому-нибудь психокорректору,
который быстро бы привел в порядок все мои раздрызганные эмоции. Кстати,
из-за этого я страшно ссорился с матерью. Она буквально на коленях меня
умоляла - пойдем, ничего постыдного в этом нет. Конечно, как и всегда, она
была права. Ничего зазорного, унизительного в помощи психолога или
психокорректора нет. Они помогают множеству людей. Но опять же, бушевала
во мне все та же гордыня - казалось мне, что сам я должен разбираться в
себе. Только сам. И мир с собой сам должен заключить. Сам. Иначе останусь
на всю жизнь инфантильным мальчиком Юрочкой. Что-то же, черт возьми,
должен я был сделать в жизни сам, без мамы и без психиатров.
Дольше всего я проработал сборщиком гелиоустановок. Вы знаете, это
солнечные различные коллекторы для обогрева зданий. Мне даже нравилась эта
работа. Особенно когда нужно было ставить их на старые дома в сельской
местности. Дело непростое, канительное. И так прикинешь, и эдак, как
вписать всю эту гелиотехнику в старенький домик. Видите, первое детское
воспоминание - я вам рассказывал, пыльный чердак - оказалось пророческим.
Снова я по чердакам лазил.
4
- Ну а потом произошло событие, - продолжал Шухмин, - которое повернуло
мою жизнь довольно круто. Такой вираж заложило... Приходит раз ко мне наш
шеф. Прекрасный инженер. Напористый такой бородач, весельчак, озорник,
Игорь Пряхин. А жил я уже в этом домике, где мы сейчас с вами. Сам собирал
его, сам настраивал систему слежения за солнцем. Дорог мне этот домишко
необыкновенно. Иногда мне даже начинает казаться, что я вырос в нем. Это,
наверное, потому, что я действительно вырос в нем. Не в общепринятом
значении этого слова, а вырос нравственно и духовно, то есть с грехом
пополам подписал мир с бесами, что терзали меня, поглядел на себя со
стороны, вздохнул, пожал плечами и понял, что нужно успокаиваться и
браться за ум. Пора уже было.
Как сейчас помню тот вечер. Сижу после работы усталый, расслабленный
такой, смотрю по телевизору соревнования по аэроболу, знаете, это новая
игра, в которой игроки в воздухе гоняют здоровенный мяч. Ну вы же не могли
не видеть, игроки похожи на горбунов из-за моторчиков с пропеллерами, что
у них на спине. Довольно эффектное зрелище, как птицы носятся.
И вдруг мой инфо на руке пискнул, и голос этого Пряхина:
- Юрочка, ты один?
- Один, Игорь, - говорю.
- Тогда я иду к тебе. Таня моя удрала с сыном к матери на три дня, и я
тоскую. Мне некому излить душу. У меня очень большая душа, она во мне не
умещается, и излишек надо периодически сливать. Тебе можно? Ну конечно,
можно. У тебя душа, по-моему, компактная, трепетная, как же ты откажешь
другой трепетной душе?
- Ну приходи, Игорек, - вздохнул я.
- Через семьдесят секунд буду. Неотвратим, как судьба.
Я вышел, сел на эту вот скамеечку и стал ждать. Не могу сказать, чтобы
Пряхин мне очень нравился, на мои вкус чересчур он шумлив, напорист,
болтлив. - Шухмин вдруг остановился и посмотрел на меня, на диктофон,
лежавший у меня на коленях. - Вот, кстати, вопрос. Вы потом покажете мне,
что написали? Вы ж понимаете, мне вовсе не хочется обижать Игоря Пряхина
выражением вроде "болтлив", тем более что обязан я ему многим...
- Не беспокойтесь, Юра, все это мы учтем.
- Обязательно потом покажите мне. - Шухмин помолчал немного, улыбнулся.
- Пряхин никогда никуда не входил, он врывался. Как смерч. Даже Путти моя
- вот она, дурочка, - уж на что гостей любит, и та перепугалась, ушки
прижала, за меня спряталась, скулит.
- Юрка, - крикнул Пряхин, - почему ты один? Ты же молодой парень,
красавец, кровь с молоком, вокруг тебя все должно ходуном ходить, и
одушевленные предметы и неодушевленные, тебя девицы должны икшинские на
абордаж брать, а ты сидишь на скамеечке, как начинающий долгожитель, нет,
как кончающий долгожитель, как двухсотлетний старец, только в глазах твоих
нет мудрости и кротости. Юрка, почему ты возишься с гелиоустановками в
этом тихом древнем городке? Почему ты не орошаешь пустыню Сахару? Почему
ты до сих пор не занялся лесопосадками в поредевшей бразильской сельве? Ты
занимался лесопосадками в Бразилии?
- Нет, - вздохнул я.
- Вот видишь! - торжествующе воскликнул Пряхин. - Ты должен завтра
отправляться в Бразилию. Нет, сегодня же! Не хочешь в Бразилию, ладно,
поезжай на Багамские острова. Вчера показывали там новую подводную
фабрику, видел? Почему ты не там? Впрочем, может, тебе здесь и лучше.
Из дома донесся гром аплодисментов, наверное, спартаковцы забили гол.
- Путти, - сказал я, - пойди выключи телевизор.
Путти испуганно посмотрела на Пряхина - боялась, наверное, дуреха, за
меня - побежала в дом. Аплодисменты стихли.
- Это что? - спросил Пряхин, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
- Что "что"?
- Пудель?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг