- Другого я не жду. Я взываю не к твоему благородству, я стучусь в
дверь твоего разума, твоего расчета. Назови мне хоть одну причину,
побудившую меня прийти сюда, и я буду спокойно ждать своего конца. Хотя бы
одно объяснение, неживой, одно, всего одно. Ведь Варда рассказал мне о
возмущении корров его словами, моими словами, и намерение передать все
вам. Ну, говори, Шестой.
- Я не знаю... Может быть, ты действительно потерял разум.
- Ты не веришь своим словам. Ты знаешь, что я не безумец.
- Я не могу решить. Ты говоришь одновременно и как здравомыслящее
существо, и как потерявший разум.
- Отлично, значит, ты не можешь придумать ни одного объяснения моего
появления в вашем лагере. Но почему же тогда не допустить, хотя бы на
короткое время, что я говорю правду, что я действительно нашел подземелье
в Больших развалинах, где находятся машины с сознанием двух эбров? Чем ты
рискуешь?
- Нет, пришелец. Это бессмысленно.
- Но почему же? - вскричал я.
- Я уже прикидывал такую возможность, но тут же отверг ее.
- Почему?
- Очень просто. Допустим, ты действительно не лжешь, чтобы спасти свою
жизнь. Допустим, ты действительно говорил с эбрами. Допустим. Но для чего
тебе идти к нам? Ты же ненавидишь нас за то, что мы делаем с Семьей. Для
чего же тебе оказывать нам величайшую услугу? Да что услугу - стать нашим
благодетелем. Что ты скажешь на это?
- Наконец-то! Наконец-то мы дошли до главного. Ты прав, Шестой. Я не
испытываю к вам особой любви. Мало того, умом своим я понимаю, что и эбры
не заслуживают моей любви, ибо безразличие их ко всему, что мешало им
мчаться вперед, равнодушие ко всем, кто оказывался на их пути, нам чуждо и
отвратительно. Но Арроба сумел, несмотря на все это, внушить, вложить в
мой мозг какую-то противоестественную любовь к себе. Она-то и гнала меня к
вам.
- Ты хочешь сказать, что полюбил моего незабвенного господина?
- Не я полюбил его, а он заставил меня насильно полюбить его. Против
моего желания, против моей воли.
- Так или иначе, но ты любишь его?
- Да.
- Как это похоже на него, - прошептал неживой. - Он никогда никому
ничего не приказывал. Он говорил мне: сделай то-то и то-то, и я тотчас же
бросался выполнять приказ. Он знал, что все любили его. Я уже тебе,
кажется, рассказывал, как ему нравилось менять форму. Один раз он принял
даже обличье трехглазого. Когда я увидел трехглазого, входившего в наш
дом, я встал на его пути, потому что мой хозяин не любил пророков и
презирал их. А трехглазый на моих глазах начал меняться. Сначала исчез
третий глаз, потом тело его слегка укоротилось, а черты лица смягчились.
Передо мной стоял мой господин, а я все еще не мог прийти в себя. Может,
это трехглазый прикидывается господином Арробой, подумал я, но в этот
момент эбр весело рассмеялся и сказал: "Робот, ты всегда должен уметь
различать своего хозяина в любом обличье. Иначе ты не достоин звания
настоящего слуги". Я готов был провалиться со стыда...
- Теперь ты веришь мне? - спросил я.
- Нет, - упрямо сказал неживой. - Ты все же не убедил меня. Ты не
привел ни одного доказательства истины своих слов. Мало того, теперь я
догадываюсь, для чего ты пришел.
- Например?
- Чтобы уговорить нас отправиться к Зеркальным стенам и завести в
засаду. Так, Юуран? Признайся, и я пойду тебе навстречу. Я разом сожму
кольца, и тебе даже не придется мучиться, ты тут же испустишь дух. Ну?
- Нет. Но я хоть понимаю теперь... чтобы убедить тебя в истинности
своих слов, я должен сообщить тебе нечто такое, что мог узнать только от
эбров.
- Да, пришелец, - насмешливо сказал Шестой. - Но боюсь, для этого тебе
придется отправиться в путешествие, из которого не возвращаются.
- Там было два эбра. Арроба и...
- Я жду. Второе имя... Назови мне второе имя.
Неживой смотрел на меня, его глаза-объективы блестели холодной угрозой.
А я не мог вспомнить второго имени. Не мог - и все. Я никогда не отличался
хорошей памятью. Мой брат запоминал в детстве целые страницы стихов. Один
раз услышит - и словно сфотографировал их. А у меня стихи никак не
удерживались в голове. Не удерживались - и все тут. Давай, Юрча, еще раз,
говорил папа: Муха, муха-цокотуха, позолоченное... Ну?
Я хотел, вспомнить, я хотел сделать папе приятное, он так грустно
смотрел на меня. Ну что может быть у мухи позолоченным? Руки? Ноги? Нет, у
нее же лапки. Цокотуха, цокотуха... ага! Вспомнил, кричал я. Вспомнил:
позолоченное ухо! Папа вздыхал и говорил: не ухо, а брюхо.
Но то были детские стишки, и я знал, что, даже не запомнив ни единой
строчки, я все равно могу залезть отцу ни колени и потереться о его
подбородок, который к вечеру всегда становился колючим. Об него было
удобно чесаться.
Я не мог залезть на колени робота хотя бы потому, что у него не было
коленей. И в отличие от позолоченного брюха, от памяти моей сейчас
зависела судьба планеты, не говоря уже о собственной жизни.
Что за дьявольская штука человеческая память. Какой своевольной,
капризной, непредсказуемой она бывает. Покладистая наша служанка, она
вдруг взбрыкивает и отказывается работать. И не выговоришь ей, не
призовешь к порядку, не польстишь, не посулишь награды. И нет тогда с ней
сладу, и чем больше просишь ее выудить искомое, тем упрямее отказывается
она это сделать.
Ведь знал, знал же я это проклятое имя! Арроба и... Снова и снова я
повторял имя бесплотного эбра, беседовавшего со мной в подземелье, надеясь
с разгона поймать и второе имя, которое могло мгновенно превратить меня из
осужденного смертника в почитаемого благодетеля. Да что благодетеля -
существо высшего порядка! При исступленной любви неживых к своим господам
они бы боготворили любого, кто принес им надежду на встречу с ними.
Я специально уводил память от эбров. Я вспоминал какие-то случайные
пустяки. Я воссоздавал в памяти все гастроли нашего цирка за время, что я
надел свой серебряный цирковой костюм. Словно издеваясь надо мной, память
услужливо подсовывала не только города, но и манежи цирков, гостиницы,
номера, в которых я жил. В Лионе на стене моего номера висела гравюра,
изображавшая Наполеона в окружении офицеров на высоком холме. На заднем
плане видны были корабли в гавани. Подпись гласила (насколько моих скудных
познаний во французском хватало) "Лагерь в Булони". На переднем плане
лежал ствол пушки. В этом месте гравюра под стеклом сморщилась, и пушка
была волнистой, и мне все время хотелось разгладить ее.
Это был маневр, чтобы усыпить бдительность памяти. Я специально
задерживался в лионском отеле, снова и снова возвращаясь к великому
полководцу. Он недовольно указывал рукой на гавань, выговаривал что-то
двум офицерам с обнаженными головами. Вид у офицеров был растерянный.
Покладистым характером Бонапарт, кажется, не отличался.
Ну а теперь сразу: как же звали второго эбра? Я помнил, что имя было
коротенькое... коротенькое... Интересно, сколько тысяч, десятков и сотен
тысяч имен можно составить из четырех, пяти букв.
- Ну что же, пришелец? - вдруг услышал я голос неживого. - Я долго
ждал, но ты не торопишься.
Я совершенно забыл о нем, но он не забыл обо мне. Он не забывал своих
обещаний. Белые кольца на запястьях и лодыжках слегка сжались. Нет, они
еще не причиняли мне боль, они просто напоминали о себе. Они предупреждали
о грядущей боли.
- Шестой, - сказал я, - пока еще имя второго эбра не всплыло на
поверхность. Но оно в моей голове. Когда Варда в первый раз доставил меня
сюда, вы копались в моей голове. Вы перетряхнули ее. Я чувствовал, как вы
это делали. Я видел перед собой образы, которые не могут быть на Элинии,
потому что эти люди остались на моей планете. Тогда вы не спрашивали
разрешения, чтобы проникнуть в мой мозг. Я понимаю, это было необходимо
хотя бы для того, чтобы вы усвоили мой язык. Теперь я прошу тебя: войди в
мою память, перерой ее, но вытащи из нее это проклятое имя. Это же
нетрудно.
- Нет, - слегка покачал головой робот.
- Почему? Объясни мне.
- Я не верю тебе. Я не хочу тебе верить. Я хочу, чтобы тебе было
больно, потому что ты враг. Ты ненавидишь нас. Ты пытался поднять на нас
корров.
Все было бесполезно. Имя было коротенькое, всего несколько звуков. Оно
скользило в памяти легкой тенью. То мне казалось, что вот-вот сейчас оно
вынырнет на поверхность, то оно снова уходило в глубину.
- Войди в мою голову, Шестой, - взмолился я.
- Нет, - упрямо сказал он. И мне почудилось, что его глаза-объективы
заблестели от садистского предвкушения моей казни.
Моей казни. Что за нелепые слова - моя казнь. Я же в двадцать первом
веке, я гражданин прекрасной планеты Земля, где все люди стали братьями и
понятие "казнь" благополучно перекочевало в историю. Моя казнь. Этого не
может быть. Понятие казни, да еще моей было настолько уродливо, нелепо,
что оно просто не укладывалось в сознании. Ни по размеру, ни по смыслу. Не
было там для него места.
- Шестой, - сказал я, напрягая все свои силы, чтобы удержать отчаяние и
страх в узде, - ты предупредил меня, что браслеты будут сжимать мои руки и
ноги медленно.
- Да.
- Я прошу тебя растянуть пытку.
- Растянуть? Ты любишь боль?
- Нет, Шестой. Я надеюсь, что вспомню имя.
- Ты упрям.
- Ты ничем не рискуешь.
- Хорошо.
- Но ты будешь недалеко, чтобы я мог позвать тебя.
- Я буду совсем близко. Здесь. Рядом с тобой. Я хочу видеть твое лицо.
- Хорошо.
Паша Литвак, с которым мы дружили в детстве, окончил медицинский
институт и стал хирургом. Как-то, еще до цирка, мы встретились с ним, и он
сказал: "Хочешь, я проведу тебя на операцию? Завтра мой шеф делает
уникальную операцию по реставрации сердца, а я ассистирую. Я посажу тебя
вместе со студентами. Это потрясающее зрелище - следить за шефом. Он
просто фокусник. У него гениальные руки. За эти руки ему можно даже
простить дурацкую привычку рассказывать во время операции пошловатые
анекдоты". Я с содроганием отказался. Я боялся крови, боялся страданий.
Чужой крови и чужих страданий.
Я машинально отметил, что думаю о себе уже в прошедшем времени: я
боялся крови. Не боюсь, а боялся. Вещая ошибка. Я боялся. Я жил. Я боялся
страданий.
А теперь меня ожидали мои собственные муки. Я непроизвольно погладил
рукой браслет, словно упрашивая его пощадить меня. Браслеты были белые,
похожие на безвредные украшения.
Мне показалось, что давление чуть усилилось. Моя казнь. Слова эти меня
по-прежнему не касались. Чья-то еще казнь, но не моя. Со мной этого
случиться не могло.
Живи я лет на сто пятьдесят - двести раньше, я бы молился. Но молиться
было некому, и я знал, что заклинания мои бесполезны. Я не мог пробить
броню упрямой злобы, что заставляла робота смаковать пытку. Так любить и
быть полным такой мстительной злобы... Значит, был у его любви к господам
и этой непреклонной жестокости общий знаменатель.
Вскочить, броситься на неживого... Браслеты тут же сомкнутся. А я все
еще надеялся на чудо. Может быть, Курри? Нет, что-то похожее, но не Курри.
К сожалению, не Курри. Я бы запомнил это имя. Курица, курить... Нет. Не
курица и не курильщик. Но почему-то не хотелось отпускать эти имена. Было
что-то в комбинации звуков такое, что заставляло меня... Я даже затаил
дыхание. Вот только бы сердце не бухало так о ребра, если бы и оно могло
замереть, чтобы не спугнуть надежду.
Осторожно, безмерно нежно, как берут в руки выпавшего из гнезда птенца
и чувствуют под рукой испуганную барабанную дробь крошечного сердечка, я
держал на ладони два слога: Ку-ри. Имя эбра бродило где-то совсем рядом, я
был в этом уверен. Браслеты сжались сильнее, но я не обращал на них
внимания. Даже если бы они крушили мои кости, я бы даже не взглянул сейчас
на них.
Су-ри. Ту-ри. Тихонечко, не торопиться. Последняя надежда. Если эти
слоги не приведут за собой товарища, который спасет меня, больше
рассчитывать мне не на что. Ру-ри, Чу-ри...
И вдруг кто-то ясно и четко произнес в моей голове: Бурри. Ну конечно
же, как я мог столько времени бродить в потемках кругом да около такого
простого имени. Бурри.
Я не закричал от радости, и не вскочил на ноги. Кессонная болезнь
заключается в том, что ныряльщик чересчур быстро поднимается с глубины на
поверхность и растворенные под давлением в его крови газы вскипают
пузырьками и закупоривают сосуды. Поэтому поднимаются водолазы медленно, с
остановками.
Я был на слишком большой глубине отчаяния, чтобы сразу вынырнуть на
поверхность. Не я чувствовал это, какие-то инстинкты помогали мне.
Я молчал. Я ощутил на глазах слезы. Браслеты снова сжались, но я не
боялся их. Я больше не узник, приговоренный к казни. Я повелитель. Я держу
судьбу в своих руках прочнее, чем держат меня белые кольца.
- Ты здесь, Шестой?! - спросил я, стараясь, чтобы в голос мой не
просочился восторг освобождения.
Должно быть, он что-то почувствовал, потому что подкатился ко мне и
испытующе навел на меня объективы.
- Здесь.
- У тебя хорошая память, неживой?
Я задал вопрос, и вдруг меня пронзила холодная, как льдышка, мысль,
которую я давно уже подсознательно гнал от себя: а вдруг он не помнит
такого имени?
- Источник оживляет нашу память.
- Прекрасно, неживой. В машине, что находится в Больших развалинах у
Зеркальных стен, хранится сознание Арробы...
- Я уже слышал.
- Молчи. И Бурри. Этого имени вы, роботы, мне не говорили.
- Как ты сказал? - тихо спросил робот.
- Я сказал, Бурри! - крикнул я.
- Ты произнес имя Бурри? - снова переспросил Шестой.
- Да, я произнес имя Бурри. Это имя назвал мне Арроба.
- Значит, ты действительно говорил с незабвенным моим господином? -
спросил Шестой, и шар его расплющился, расплылся, от чего он стал сразу
ниже.
- Ты же не верил мне, робот.
- Господин Бурри... Я вижу его перед собой. Это хозяин того, кого ты
называешь Пятым... Высокий, всегда серьезный, всегда куда-то
торопящийся... Господин Бурри... Этого не может быть, - прошептал он.
- Может, может, и ты прекрасно знаешь это.
- Да, это правда. И все же я не могу поверить, что услышу голос моего
возлюбленного создателя. Господин Арроба... Когда он настраивал меня, и я
еще путал комнаты, он всегда был терпелив, и прикосновение пальцев его к
регуляторам было сладостным и успокаивающим. Юуран, это правда! Я больше
не хочу быть неживым. Я живой! Я трепещу от предвкушения встречи. Я
расплющиваю перед тобой мой шар в знак благодарности. Прости, Юуран, что
не сразу поверил тебе. Все эти бесконечные вращения светила, один,
разлученный навсегда с господином, с памятью о нем, которая тоже
стремилась выскользнуть из меня, я стал печален, равнодушен. Я был
несправедлив и жесток, Юуран. Прости, если можешь... Когда господин Арроба
возвращался домой, я еще издали слышал его сигнал и мчался к двери с такой
скоростью, что мой повелитель смеялся. "Эдак ты скоро и летать научишься,
малыш", - говорил он. Он похлопывал меня по голове, и я чувствовал, как
таю от любви. Я услышу его голос.
Шестой вдруг надул свой шар, сделал круг и снова осел передо мной. Если
бы у него был хвост, он бы сейчас выбивал им дробь о землю.
- Мы сейчас же отправимся... Нет, но... О! Я даже не сказал Пятому! Как
я мог не сказать Пятому! Я позову его. - Он замолчал, посылая, очевидно,
сигнал.
Вскоре вкатился Пятый. Он вопросительно посмотрел на товарища.
- Спусти перед Юураном шар! - простонал страстно Шестой. - И вымолим
вместе прощение!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг