отступила на несколько шагов, и глупые клетки моего тела прыгали и скакали
от радости отсрочки. Они и знать не желали, что приговор, и сущности, не
отменен, отсрочено лишь Приведение его в исполнение.
Но это потом, потом. Мышцы глупы, им недоступно понимание времени, и
понятие "потом" им неведомо. Сейчас они наслаждались, им не нужно было
пребывать в скрюченном состоянии, они не должны были тянуть вверх тяжелое
тело по скользкой трубе.
Освободившись от непосильных обязанностей, они по собственной воле
поставили меня на ноги. Я встал, держась за петлю трубы, и протянул руку -
не нащупаю ли я стены. Стены не было. Во всяком случае, я ничего не
почувствовал под рукой.
Нейроны моего бедного мозга перестали тем временем поздравлять друг
друга с избавлением от неминуемого и скорого конца, и я смог хоть как-то
оценить свое положение.
Итак, что же случилось, Юрий Александрович? По порядку, пожалуйста. И
просьба поспокойнее, без истерики. Я полз по трубе. Длина ее была метров
двадцать. Она казалась чрезвычайно прочной. Да она и была, по-видимому,
прочна. Сколько пролежала она тут после Великого Толчка, одному местному
богу разрушения известно, но была она пряма, как струна. Казалось, она
может выдержать не то что мой скромный вес, по ней, казалось, могло бы
преспокойно прошествовать стадо слонов, если бы на Элинии были слоны и у
них возникло бы странное желание ходить по трубе. Когда я начал по ней
свое путешествие в позе ленивца, мне и в голову не могло прийти, что она
может прогнуться. Я буквально чувствовал прочность этого стержня
сантиметров двадцати пяти - тридцати в диаметре.
Но когда я был над провалом, труба внезапно начала стремительно
прогибаться. Да как прогибаться! Опустившись вниз на несколько десятков
метров и не сломавшись, она не просто прогнулась - она вытянулась. Они
висела теперь, скорее, как веревочная петля. Я не строитель, не инженер,
не ученый - я никогда не изучал сопротивления материалов, я с грехом
пополам кончил школу, но я понимал, что с точки зрения здравого смысла и в
рамках земных понятий это невозможно. Моего веса было абсолютно
недостаточно, чтобы таким невероятным способом деформировать столь
массивную и прочную трубу. Все равно что посадить на толстую проволоку
муравья и ожидать, чтобы под его весом проволока прогнулась, да еще
образовав при этом длинную петлю.
Это раз. Первое не может быть. Далее. Прогиб прекратился как раз в тот
момент, когда я почти касался дна, если то, на чем я стою в темноте, можно
считать дном колодца. Может это быть случайным совпадением? Теоретически -
да. Практически - нет.
Когда я был совсем маленьким, мой ученый, брат пытался объяснить основы
теории вероятности, заставляя меня вытягивать карты, бросать кубик. А я
все никак не мог понять, почему мне не удается десять раз подряд вытащить
красную карту или черную. То, как труба осторожно доставила меня на дно,
вполне соответствовало десяти, а то и ста десяти, вытащенным подряд
красным картам. Стоп, Юрочка, сказал я себе. Ты что-то сейчас сказал
умное, впервые за долгое время. Но что именно? О чем я сейчас думал? О
брате? Да, но он, к сожалению, вряд ли сможет мне сейчас помочь. О теории
вероятности, так до конца и не раскрывшей мне своего тайного смысла.
Нет-нет, что-то еще... Труба осторожно доставила меня... Вот-вот, это я и
имел в виду. Труба доставила меня на дно. Не думая, я, похоже, довольно
четко сформулировал то, что произошло со мной. Подкорка моя, как это часто
бывает, оказалась проницательнее недоразвитой коры больших полушарий
мозга. Труба доставила меня. Труба доставила меня... Гм... Это могло
значить одно из двух: или эта труба была сконструирована столь хитроумным
способом, что плавно опускает, на дно колодца любого идиота, оказавшегося
на ней, или некто - некий суперпаук - умеет таким образом заполучить гостя
к обеденному столу. Причем гость, к сожалению, имеет больше шансов
оказаться на столе, чем за ним.
Стоп, одернул я себя. Опять вздор. Если такой суперпаук существует и
интересуется свежатинкой, пусть даже и импортной, вовсе не обязательно
останавливать ее падение в шахту или колодец или просто провал в
нескольких сантиметрах от дна.
Впрочем, рассуждения мои носили скорее теоретический характер,
поскольку выводы не влияли на основное положение: я сидел (пусть даже
стоял) на глубине пятнадцать-двадцать метров почти в полной темноте, если
не считать пятна неба высоко над головой, не зная, что меня ожидает, что
окружает, что подстерегает.
Я выставил руки и осторожно, крошечными шажками неуверенно двинулся
вперед. Чтобы двигаться более или менее по прямой, я ориентировался по
клочку неба. Каждое мгновение, выставляя вперед ногу и нашаривая ею дно, я
ожидал все что угодно, что даже не мог себе представить. Сердце мое
колотилось. Оно не просто сокращалось, чтобы гнать кровь, оно испуганно
билось о ребра.
Я сделал, наверное, шагов десять или пятнадцать и вдруг почувствовал,
что руки мои уперлись во что-то твердое. Я провел по стене ладонью. Стена
была идеально гладкой. Это значило... Это значило только, что провалился я
не в какой-то случайно образовавшийся провал, а в искусственно сделанную
шахту. Что опять-таки не меняло моего положения ни в малейшей степени.
Умереть от голода на дне искусственного колодца можно точно с таким же
успехом, как на дне вполне натуральной ямы.
И опять, как только что я делал на трубе, я оборонялся от ужаса
происшедшего частоколом слов, жалкими попытками острить.
Я двинулся теперь уже по окружности, держась одной рукой за стену. Я
шел и шел, и мне начало казаться, что я всегда брел так, мелкими,
неуверенными шажочками во тьме, и всегда буду брести так. Мысли мои опять
начали путаться. Зачем-то я вспомнил лабиринты, зачем-то пытался извлечь
из памяти название острова в Средиземном море, который славился в
древности своими лабиринтами, зачем-то я был маленьким мальчонкой, и мы
играли в прятки, и такая курносенькая крошечная девочка с невинными и
жестокими глазками - как ее звали? - все время смеялась надо мной, а я
злился и утешал себя: вот придет ее время водить, посмотрим, как она будет
ходить среди деревьев с завязанными глазами...
Внезапно калейдоскоп остановился. Я замер. Рука больше не чувствовала
стены. Я сделал еще шажок и увидел, да, увидел, коридор, стены которого
светились мягким светом. Таким же странным, как бы бесплотным светом,
которым эллы умели заставлять светиться по ночам свои кубики с зеркальными
стенами.
Я не раздумывал. Здесь по крайней мере был свет, а может быть, и выход.
Я осторожно двинулся по коридору. Я шел по нему, и стены, мимо которых я
проходил, начинали светиться, а оставшись за моей спиной, гасли. Я был
прав. Какие-то машины продолжали где-то работать, какие-то автоматические
системы все еще функционировали под этими развалинами. Машины пережили и
своих создателей и разрушение всего ими построенного. Они жили какой-то
своей жизнью, и у меня мелькнула безумная мысль, что, может быть, они и
есть настоящие обитатели Элинии.
Я прошел несколько десятков шагов и вдруг почувствовал, что поднимаюсь
в воздух. Плавно, как при замедленной съемке, я взлетел вверх и так же
плавно опустился на пол. Стены засветились ярче. Я сделал еще одно
балетное па и, опускаясь, заскользил вперед. Меня как бы несла волна
невесомости. Я никогда даже не пытался скользить на доске по склону волн
прибоя, я только видел, как это делается, и летящие в веселых брызгах тела
серфистов заставляли меня чувствовать себя неловким, неуклюжим, трусливым.
Зато теперь я скользил по такой волне, которая и присниться не могла
чемпионам серфинга. Меня поддерживала неведомая сила, и я мчался в
полуметре от пола по длинному коридору, и стены вспыхивали при моем
приближении, словно приветствуя меня.
Все это было настолько невероятно, что мозг мой инстинктивно цеплялся
за какую-то ерунду: я прикидывал, с какой скоростью я лечу, километров
двадцать в час, или больше, как будто это имело какое-то значение. Я явно
перерасходовал свой запас эмоций за последние полчаса и сейчас не мог ни
удивляться, ни ужасаться, ни восхищаться.
Но вот волна начала замедлять бег, и я плавно опустился на пол. Я
огляделся. Коридор расширялся, я стоял в круглом зале. Я стоял и ждал.
Чего - я не знал, но ждал. Я был в каком-то странном оцепенении. Может
быть, я простоял так две или три минуты, а может быть, час.
Стена, напротив которой я застыл, вспыхнула ярким светом. Свет, вернее,
вспыхнул за стеной. Даже не свет, а игра каких-то вспышек, искр, мерцаний,
переливов.
Я хотел подойти к стене, но не мог сдвинуться с места, мускулы не
слушались меня, да я особенно их и не насиловал. Они и так перевыполнили
свою норму, не дав мне упасть с трубы. И оцепенение свое я воспринял
легко. Я уже был готов ко всему. Труба, скольжение вниз, в бездну,
спасение, беззвучный полет - все происходило без моего участия. Я не влиял
на события. Кто-то другой, невидимый и неслышимый, управлял мною. Я был
марионеткой, и актер, державший нити от моих конечностей, сделал паузу, и
я стал недвижим.
Но меня не забыли. Кто-то быстро и ловко копался в моем мозгу,
стремительно перебирая его содержимое, как перебирают вещи, лежавшие в
шкафу. Что-то похожее я уже испытывал недавно, вяло подумал я. Да, это
неживые вот так же перетряхивали содержимое моей головы. Похоже, здесь это
было принято. Наверное, нужно сделать усилие и защитить как-то свой мозг.
Святая святых своего "я". Поднять хотя бы тревогу и спугнуть воров,
влезших в Чужую голову. Но мысли эти были немощными, бессильными. Да и как
защищаться, если не знаешь, кто на тебя напал и как...
Эллы в Семье не спрашивали разрешения, чтобы войти в чье-то жилище, у
них не было своего и чужого дома. Неживые не спрашивали моего разрешения,
вламываясь в мой мозг, Не оглядываясь, вошли в него и новые посетители.
Я ощущал легчайшую щекотку внутри черепа, легкое бесплотное
прикосновение. Почему-то я почувствовал себя безмерно усталым и опустился
на пол. Этот приказ мышцы выполнили охотно. Да, теперь я уже точно знал,
что кто-то ковыряется в моем мозгу, потому что по коридору ко мне шел
брат, очень нахмуренный, очень серьезный и очень недовольный.
- Как ты сюда попал? - спросил он. - Что ты тут делаешь?
Мне стало смешно. Это он меня спрашивает! Да, конечно, повторяется то
же самое, что ранее проделывали со мной неживые, вытаскивая из моей памяти
воспоминания и образы. Брата не может быть здесь. Он - фикция. Проекция
моих же воспоминаний в мои органы чувств. Да, он фикция, но как,
интересно, следует вести себя с фикцией? Не вступать же в беседу с
миражем.
- Почему ты молчишь, Юра? - участливо спросил брат. - И вид у тебя
какой-то дикий. Ты здоров?
Я твердо знал, что передо мной фантом. Что стоит мне протянуть руку,
как я уже это делал, когда неживые знакомились с содержанием моей головы,
и рука встретит пустоту. Но я также видел перед собой брата. Брат смотрел
на меня. Он обращался ко мне, Он по-детски обезоруживающе эгоистичен. Он
всегда говорит только о себе и своих делах. Он всегда забывает позвонить,
а позвонив, забывает спросить, как ты там, и забывает передать привет со
своего Марса маме. Но теперь он не говорил о переделке атмосферы Марса. Я
видел, что он беспокоится за меня. Я не мог не ответить:
- Ты спрашиваешь, как я сюда попал. Строго говоря, это я должен бы
спрашивать. Я здесь на Элинии уже давно. Ты же знаешь, зачем я сюда
отправился. Когда я улетал, ты был на Марсе, и мне дали всего минуту
видеоразговора с тобой. А ты... к сожалению, ты лишь призрак, ты лишь
проекция моих воспоминаний о тебе. Все это безумно сложно...
- Ну вот и дожил, - усмехнулся брат, - младший брат называет призраком,
проекцией. Слышишь, мам? - Он обернулся.
Сзади подходила мама. Она была в своей любимой белой с черным кофте,
которую связала сама и которой очень гордилась.
- Что я должна слышать, мальчики? - спросила мама. - Из-за чего споры
на этот раз?
- Он назвал меня призраком.
- Ну и что особенного? И я Юрин призрак, ничего обидного в этом нет.
Наоборот, мальчика бог знает куда занесло, а он нас не забыл. Юрча, тебе
не кажется, что давно уже пора познакомить нас с твоей девушкой. Ты
говорил, что ее зовут...
- Ивонна, - подсказал я. - Ивонна Черутти.
- Да-да, конечно. Память у меня стала просто ужасная.
- Не кокетничай и не прибедняйся, - сказал брат. - У тебя звериная
память, и ты держишь в голове сразу тысячу дел.
- Может, и кокетничаю, - легко согласилась мама. - Ты не можешь
показать ее нам? Она что, итальянка? Она хоть заботливая?
- Да, ее родители итальянского происхождения. Ее дедушка и бабушка жили
во Флоренции.
- Как романтично, - сказал брат.
- Так где же она? - спросила мама. - По-моему, это неприлично. Она
должна быть где-то здесь, а ты стесняешься ее позвать.
Наверное, нужно было потрясти как следует головой, закрыть и открыть
глаза, и порождения моей фантазии тут же растаяли бы. Но я не мог прогнать
их. Пусть бесплотные призраки, пусть просто проекция моих воспоминаний, но
все равно они были бесконечно близки мне.
- Ма, - сказал я, - я помню, что ты ненавидишь слово "не могу". Но не
могу же я сорвать Ивонну с гастролей и тащить сюда, на другой конец
Вселенной, в это подземелье, откуда и выйти-то будет мудрено, по крайней
мере мне.
- И все-таки, Юрча...
- Здравствуйте, - сказала Ивонна, легко спрыгнув на пол. Она была в
своем блескучем цирковом костюме с обнаженными руками, ногами и спиной, и
сердце мое екнуло от горячей волны любви. - Я Ивонна. Юрочка просил меня
прийти...
- Очень приятно, Ивонна, - мама оценивающе осмотрела ее, без стеснения
опуская взгляд с ее коротенькой озорной стрижки вниз к сильным и стройным
загорелым ногам. - Вы очень красивы...
- Спасибо, мам, - пробормотал я, чувствуя, как глаза мои увлажняются
настоящими, не призрачными слезами.
- Вы очень добры, - Ивонна улыбнулась покойно и ясно и сделала цирковой
поклон. Но мама и брат уже не смотрели на нее. Они изумленно уставились,
на Чапу и Путти, летевших почему-то на высоте метра над полом. Они
визжали, лаяли, тянулись ко мне, но некая сила безжалостно увлекала
пуделей в глубь коридора, в темноту, откуда бежал, размахивая руками,
Игорь Пряхин, инженер гелиообъединения, где я работал, а за ним семенил
старик Иващенко, член Космического Совета.
- Простите, это ваш сын? - отдуваясь, спросил Иващенко еще одного
человека, выступившего из тени. И я увидел отца.
- У меня два сына, но вызвал меня младший, - сказал отец. - Юра не
забыл меня, - добавил он светло и печально.
Я смотрел на маму, мне почему-то очень хотелось знать, как она
отнесется к отцу, но мама молчала. Она покачнулась, поблекла, стала
прозрачной и исчезла. А за ней беззвучно растворились остальные. Они,
очевидно, освобождали места: на сцену выкатывались неживые, и мерцание
стен отражалось в их полусплющенных шарах, бежали Варда и Курха,
недоуменно вытянув свои длинные шеи, плыли над полом эллы во главе с
грустным Первенцем.
Самым краешком оцепеневшего сознания я понимал, что этот парад фантомов
- не что иное, как вторжение в мой мозг какой-то силы. Но, это понимание
все время съеживалось, усыхало под ударами, которыми осыпали его мои
органы чувств: глаза ведь видели все эти фигуры, уши слышали их голоса...
Предохранительные пробки в голове перегорали одна за другой - я медленно
терял сознание.
2
Когда я был маленьким, разбудить меня в школу было непросто. Папа или
мама, а то и оба, трясли меня, вытаскивали из-под одеяла, подергивали за
уши. С годами я, конечно, научился просыпаться, но все равно выныриваю из
сна с трудом. Так я и не разобрался: то ли я сплю на большой глубине и
подымаюсь к бодрствованию медленно, опасаясь кессонной болезни, то ли сны
мои такие густые и тягучие, что выбираюсь я из них с трудом.
Но на этот раз я выскочил из беспамятства мгновенно. Точнее, не я
выскочил; кто-то-выдернул меня из уютной мягкости сна. Выдернул, поставил
на ноги и привел в состояние величайшего внимания. Я ждал чего-то, как не
ждал ничего никогда: каждая клеточка тела напряглась, все органы чувств
работали на полную мощность. Голова была пуста, в ней не было ни одной
мысли. Было лишь ожидание. Я был полон ожидания.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг