чишки. И в глазах такой немой укор, такой попрек во всем ли-
це, что не выдержала Татьяна Осокина. Улыбнулась нежно,
светло, легко:
- Да смеюсь я, глупенький. Счастливая я, вот и смеюсь.
- Танечка, жизнь моя...
Осторожно, словно до краев налитый сосуд, поднял Алек-
сандр Яковлевич Танину руку, поднес к губам.
Мелькнул на коротенькое мгновение одинокий старик с пус-
той уже, наверное, банкой индийского чая "Тадж-Махал", заби-
тые тюками с ватой помещения аптеки, с вашего разрешения,
уважаемые товарищи, семь в бескозырях...
Вот и пришло его время. И все вокруг сияло сейчас, как
Танечкины глаза.
- Мне кажется, - сказал Пингвин, - что это как раз то, о
чем нам рассказывали Сережа и Надя Первая...
- А? Что такое? - рассеянно пробормотал Александр Яковле-
вич. - Вы что-то сказали?
- Он остается, - сказала Татьяна Владимировна.
- Почему только Надька Первая? - обиделась Надя Вторая. -
Я тоже могу кое-что рассказать о любви... - И она посмотрела
многозначительно на Павла.
А Павел думал. Все остаются, думал он, и ниточка, что
протянулась сюда с Земли, скоро совсем истончится, и память
не выдержит, начнет блекнуть, выцветут земные воспоминания,
потеряют вначале запах, потом цвет, потом трехмерность,
превратятся в старые фотографии, а потом и вовсе в пустую
шелуху слов: мама, Приозерный, синичка...
А здесь... Что ж, здесь, похоже, дело налаживается. И
прекрасно обойдутся они без него. А он снова увидит Ивана
Андреевича, и тот скажет: "Ну что, Павел Аристархов сын, что
сочинили нового?"
"Как же я всегда его легко и быстро судил, - подумал Па-
вел. - Бац - и уже проштемпелевал: безвредный провинциальный
перестраховщик..." То-то и оно-то, товарищ фельетонист, не
торопитесь судить. Еще неизвестно, какой штемпель сами на
лоб получите.
И потом, потом... Как же это выразить? Может быть, если
никто на Земле никогда не узнает, какие густые и быстрые две
маленькие тени отбрасывают все предметы на Оххре, чем-то
станет беднее и Оххр? И Земля?
Ну, смелее! Решай! Здесь бессмертие, бесконечность, сила
и печаль поля и поющие камни, что несутся под тобой, когда
ты, обернувшись мерцающим диском, мчишься на упругих подуш-
ках своего поля. Зато там глупая синичка, что влетает осенью
в форточку. Ей бы попросить спокойно: дай поесть, а она,
желтогрудка, надменно высвистывает: фюить, фюить.
А здесь оххры. Бесконечно могучие и беззащитные дети кос-
моса, которых нужно учить делать самые первые шаги. И поле,
поле, тяжкое и сладостное бремя, что всегда с тобой, что
сжимает грудь бесконечной печалью всего сущего и приносит
неумолчный гул рек времени. И которое ты учишь не парализо-
вать тебя свинцовой тяжестью тупой мудрости, а трепетать ра-
достью бытия...
Зато там, дома, мама, видя, что ты начинаешь возиться ве-
чером со спиннингом, с роскошной безынерционной катушкой из
Гонконга - подарок университетских ребят к двадцатилетию, -
спросит: на рыбалку с утра? Бутерброды готовить?
И вот ты на озере. Бродят над темной, еще спящей водой
белесые туманные занавесочки, и ты зябко поеживаешься в ста-
ренькой отцовской телогрейке и смотришь на мокрые от росы
серые борта своей "казанки". Краска уже лупится, к будущему
лету нужно перекрасить.
Снова и снова, как некий сеятель, который ничего не сеет,
а норовит лишь собрать урожай, ты взмахиваешь рукой, и блес-
на мелькает в воздухе с птичьим посвистом. И вдруг удар. И
ты вздрагиваешь, как, наверное, вздрогнула щука, что ощутила
во рту страшную твердость того, что еще мгновение назад
мелькнуло таким завлекательным блеском. И ты лихорадочно
крутишь катушку из Гонконга, и ее пощелкиванье сладостно,
потому что конец лески живой, упрямый, тяжелый, охваченный
паникой.
И вот оно бьется уже на деревянном настиле лодки, древнее
чудовище с загадочными глазами...
Да, но там же и так есть один ты, не хватит ли? Не знаю,
ничего не знаю, думал Павел. И Оххр почтительно молчал, по-
тому что видел борение в его душе, поражался и учился. Пото-
му что самые мудрые из мудрых оххров уже начали понимать,
что готовое, преподнесенное кем-то решение всегда менее цен-
но, чем твое собственное.
Может быть, если бы все сказали, что хотят вернуться, Па-
вел бы сказал: я остаюсь. Но все оставались, и Павел сказал:
- Я хотел бы вернуться домой.
- Нам жаль расставаться с тобой, но ты вернешься. Сейчас
ты исчезнешь...
- Почему? Как?
- Ты не можешь вернуться на твою Землю вместе с полем,
потому что поле сделает тебя не таким, как все, оно даст те-
бе власть над другими, способность проникать в чужие души. А
земные души еще не готовы к тому, чтобы быть всегда открыты-
ми. Поэтому твое поле останется здесь, мы же вернем на Землю
лишь твою память. Это тоже тяжкое бремя, но ты его выбрал,
Павел, и мы уважаем твой выбор. Ты будешь наедине со своей
памятью, потому что мы еще не готовы к открытой встрече с
людьми. Потом, когда мы будем готовы, мы придем. Но сейчас
ты будешь один. Спасибо за все...
ЭПИЛОГ
В этот день я проснулся как обычно, ровно в семь. Я отдаю
себе отчет, что хмои привычки ни для кого не представляют
особого интереса, разве что для мамы, которая обязательно
должна встать на полчаса раньше меня и приготовить мне завт-
рак, хотя я бы прекрасно мог сварить себе сам два яйца или
подогреть вчерашнее пюре с котлетой.
Но поскольку день этот в моей жизни был довольно необыч-
ный, - если, конечно, можно считать необычным возвращение
своего второго "я" после пребывания на двух чужих планетах,
- я столь тщательно описываю все, что тогда случилось.
Фу-ты, перечитал написанные два абзаца и огорчился. Напы-
щенно, тяжело, претенциозно, с покушением на шутку. Да что
это такое, в самом деле! Неужели же фельетонные замашки во
мне столь уж неистребимы, что я не могу нормально описать
свой день без всяких штучек!
Итак, я открыл глаза. Хмурое утро еще только намеревалось
стать хмурым, потому что ноябрьское небо никак не хотело
светлеть. Я полежал немного, с кряхтеньем сполз с кровати и
схватился за гантели. Я испытываю такое глубокое и неистре-
бимое отвращение к гантелям, что стараюсь взять их в руки
прямо со сна, когда еще плохо соображаю.
Я продолжаю досматривать сны, а руки уже начинают
выбрасывать вперед металл. Сны какие-то путаные, связанные с
Любой и еще одной девушкой, имя которой установить мне не
удалось. Разобраться во всем этом чрезвычайно трудно, поэто-
му мне не остается ничего другого, как проснуться, тем более
что после тридцати поклонов я уже дышу, как старый маневрен-
ный паровозик.
За окном мучительно медленно светлеет. Рассвет под акком-
панемент капели. Опять плюс, и опять надо будет вечером счи-
щать с ботинок глину. Или с сапог, если придется ехать в ра-
йон. Хотя нет, в совхоз имени Парижской коммуны, куда я со-
бираюсь уже неделю, завтра едет Игорь Олегович из райиспол-
кома и обещал захватить меня. (Кстати, очень симпатичный па-
рень, хотя я и был разочарован, когда познакомился с его же-
ной и узнал, что ее зовут Лариса. К его имени больше подошла
бы, скажем, Ярославна или, на худой конец, Ольга.)
В редакции еще почти никого не было. Был только мой фель-
етончик, который я сдал тремя днями раньше. Не бог весть
что, скорее даже не фельетон, а критическая заметка о срыве
всех сроков строительства яслей и детского сада.
К первой страничке приколота записка. Почерк Ивана Андре-
евича: "Констатация, укажите причины явления".
О небо! Он бы мне еще написал красными чернилами, что не
раскрыт образ прораба, четыре ошибки, тройка. Какие причины
явления? Как будто их кто-нибудь не знает...
Ладно, бог с ним, со старым дураком, перепечатаю первую
страничку. Я полез в стол за бумагой и нащупал глиняную фи-
гурку. Я вытащил смешную нелепую помесь обезьяны и чего-то
еще и поставил на стол. Было стыдно.
В последние месяцы своей жизни отец вдруг стал лепить.
Почему он это делал, я додуматься не мог, а спросить мне и в
голову не пришло бы, не такие у нас были отношения. Я знал,
что он любит меня, единственного сына, я это видел по его
глазам, когда иногда случайно перехватывал его взгляд, но он
всегда стеснялся выражать вслух свои чувства.
Однажды - он таял и все это видели - он протянул мне две
фигурки и попытался улыбнуться:
"Они только на вид непрочные, меня они переживут".
У меня сжалось горло, я ничего не смог сказать. И вот те-
перь я уже почти забыл об обезьяне и лишь иногда случайно
натыкаюсь на нее...
Я перепечатал первую страницу, ответил на четыре письма,
одно из которых было жалобой на меня. Герою моего фельетона
не понравилось, как я пишу, и Иван Андреевич написал на
листке, чтобы я дал ему просмотреть свой ответ.
Часов в пять я пошел домой. Игорь Олегович обещал заехать
за мной в восемь утра, вечером передавали хоккей. Словом,
жизнь продолжалась.
На углу Гоголя и Красногвардейской ко мне прицепилась ка-
кая-то облепленная глиной дворняжка. Такая, знаете, чер-
но-белая маленькая псина, каких всегда можно встретить в
русских деревнях и маленьких городках. Мне даже показалось,
что я ее уже видел. Может быть, соседская, может быть, даже
она была похожа на забавную фотографию собачки с пятью нога-
ми, которую один наш школьник послал в "Литературку" в раз-
дел "Что бы это значило?". Где-то она лежала у меня, эта фо-
тография. Я помню, одно время собирал какие-то нелепые росс-
казни, циркулировавшие в нашем городе. Собирался написать
фельетончик о суевериях, да так и не написал. Советовался с
доктором Бухштаубом. Старик был банален, помнится, но прав.
Как летающие тарелки. Поговорили - и забыли.
Собачонка прошла рядом со мной почти целый квартал и
вдруг сказала тихонечко так, не поднимая головы:
- Паша, это я, Мюллер...
О господи, подумал я, дописался ты, братец, фельетонов,
они тебя, все предупреждали, до добра не доведут. Но тут я
почувствовал, как мой мозг начал вдруг стремительно расши-
ряться, наполняться цветом и звуком, будто в него быстро за-
совывали сразу массу вещей.
Ноги мои продолжали мерно ступать. День действительно вы-
дался хмурый, теплый, и мои туфли на микропорке из черных
стали коричневыми от глины. А в голову мою продолжали впрыс-
кивать под давлением цветной калейдоскоп. С каждым новым мо-
им шагом по улице Гоголя миллиарды цветных осколков склады-
вались в новую картину, и каждая последующая была ярче, бо-
гаче, объемнее и естественнее предыдущей.
Бедные мои нейроны или молекулы, кто там ответственен за
память в моем скромном мозгу! Как они работали в эти минуты,
в каком безумном хороводе кружились, подгоняемые черно-белым
лохматым Мюллером!
И я уже знал! Его поле вогнало в меня мое второе "я", то,
что странствовало по Вселенной, вогнало легко, смешало обе
памяти, как смешивают, стасовывают две колоды карт.
И в меня вошла печаль оххров, и Татьяна Осокина, отдавшая
им свои воспоминания, и полет на Онир, и Лик Карк с Уном То-
пи, и последний бой Ивана Андреевича.
Я шел по дощатому тротуару, по которому ходил сотни раз,
видел дома и лица, виденные сотни раз, но взгляд мой стал
другим. Потому что мир стал другим. Он был бесконечно прек-
расен, и населяли его изумительные существа. Суматошные,
неспокойные, но ни на кого не похожие существа. Если бы мы
только знали, какую несравненную ценность представляем мы
для Вселенной! А может быть, мы именно потому такие, что не
знаем себе цены? И не задираем нос от космического зазнайс-
тва?
- Привет, Паш! - помахал мне с противоположной стороны
улицы завмаг Жагрин. - Задумался? Уж не фельетончик о нас
сочинить хочешь?
Бедный, смешной завмаг, если бы он знал, где сейчас его
партнер по преферансу!..
Я вдруг сообразил, что повернул и иду на улицу Гагарина,
к аптеке. Неужели же я сейчас увижу Александра Яковлевича,
пылкого Ромео, нашедшего свою сорокалетнюю Джульетту за
столько-то световых лет?
- Скажите, могу я видеть заведующего?
- Что случилось? - испуганно спросила молодая женщина в
белой шапочке, на которой красиво выделялись несколько тем-
ных локонов.
- Да ничего, мне нужен лично Александр Яковлевич.
О господи, вдруг испугался я, а может быть, с ним что-ни-
будь случилось, ведь прошло уже столько времени. Да нет же,
поправила та часть моего "я", что не покидала города, все с
ним нормально.
- Вот сюда, пожалуйста.
Он сидел в крошечной каморке и перебирал накладные или
какие-то похожие на них бумажки. Боже, как он постарел! А
может быть, просто на Оххре он помолодел.
- Слушаю вас, молодой человек, - сказал он и посмотрел на
меня.
- Да я, собственно... просто так... - смешался я.
Для чего я пришел? Сказать ему: "Уважаемый Александр
Яковлевич, а вы знаете, что вы сейчас страстно влюблены в
некую Татьяну Осокину и весьма счастливы с ней на Оххре? Это
не очень далеко, до Кассиопеи, потом направо два парсека".
Только сейчас я понял слова Пингвина, сказанные им при
расставании: "Мы вернем на Землю лишь твою память. Это тоже
тяжкое бремя, но ты его выбрал, Павел..."
Я смотрел на морщинистые с коричневыми пятнами пигмента-
ции руки и думал, что я, новый Павел Пухначев, состоящий из
двух Паш, стал уже немножко другим - чуть печальнее, чуть
умнее, чуть мягче, чуть терпимее и чуть добрее. Так, по
крайней мере, мне хотелось думать.
- Так что вам угодно? - спросил Александр Яковлевич.
- Видите ли... меня зовут Павел Пухначев...
- Ах да, вы, кажется, из нашего "Знамени труда"? Чем могу
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг