мудростью, приходится теперь расплачиваться. Рад бы сжечь,
да не горят старинные цитатки... Будь они прокляты, эти ци-
татки, все эти страшные словечки о суете сует и о прочей че-
пухе. Как вериги, висели они на нем всю жизнь. Как пауки из
пойманной мухи, высасывали из него волю, энергию, смелость.
Будь они прокляты, эти шоры на глазах и душе!
Взять да и сказать прямо и честно: извините, ничем помочь
не могу. Даже и это было бы актом мужества, и даже на это он
не способен.
Дни у Ивана Андреевича были заполнены кипучей деятель-
ностью. Надо было составить списки своих оххров, каждому
дать форму, имя, дело. Программа строительства предполага-
лась им большая, но вначале нужно было познакомиться, как
говорил про себя бывший редактор, с сотрудниками и подчинен-
ными.
Знакомиться было нелегко, на самые простые вопросы не
сразу можно было добиться ответа, но зато списки получались
замечательные.
Ты, братец, сказал себе Иван Андреевич, становишься пер-
вым внеземным бюрократом. И оттого, что смог он подшутить
над собой, настроение у редактора сразу улучшилось. Бюрок-
рат, сознающий себя бюрократом, уже не бюрократ. Тем более
космического масштаба.
С помощью кошки Машки он сам изготовил бумагу и письмен-
ные принадлежности, красиво расчертил листы, каллиграфически
вписал туда все сведения о своей группе.
И вот подошел момент, когда можно было начинать состав-
лять планы строительства. Строительство же - здесь он был
целиком и полностью согласен с Татьяной Осокиной, хотя и не
одобрял ее методов, - строительство было единственным путем
встряхнуть оххров.
Он вызвал к себе в кабинет Машку. Конечно, каждый раз,
когда, тяжело ступая, в комнату входила кошка и говорила:
"Добрый день, Иван Андреевич!", он отмечал про себя опреде-
ленную дикость, но привык к обличью своего помощника, и о
том, чтобы поменять его, не помышлял.
Вот и сейчас Машка деликатно поцарапала коготками дверь,
и Иван Андреевич, отложив списки, сказал:
- Войдите.
Машка, как всегда, промурлыкала:
- Добрый день, Иван Андреевич.
Вначале она норовила вспрыгивать на стол. Но Иван Андрее-
вич попросил ее отказаться от этой привычки. Во-первых, его
пугал грохот, производимый прыжком тяжелой кошки. Во-вторых,
вид помощника, сидящего на столе со всеми четырьмя конечнос-
тями, был ему неприятен. Была в этом раздражающая фамильяр-
ность.
Разумеется, Иван Андреевич был вовсе не глупым человеком
и отдавал себе отчет в некоторой юмористичности своих дейс-
твий. Но юмор ли, не юмор - а коль скоро решил он что-то де-
лать, почему бы не делать это в привычном для себя стиле,
если даже ты и являешься собственным двойником?
- Вернулся Увалень? - спросил Иван Андреевич.
- Только что.
- Пусть войдет.
Иван Андреевич плотнее уселся в кресло. Кресло было тоже
собственного изготовления. Чтобы сделать его, ему пришлось
во всех деталях представить себе то редакторское, на котором
он привык сидеть.
- Ну чего ж ты не зовешь его?
- Я уже передал, что вы ждете.
- Ах да, все время забываю о ваших полях.
В дверь постучали, и Иван Андреевич удовлетворенно поду-
мал, что довольно быстро добился соблюдения порядка - теперь
оххры уже не входили к нему без стука.
Увалень походил на мультипликационного медвежонка.
- Ну что? - спросил Иван Андреевич. - Удалось побывать у
Татьяны Владимировны?
- Да, - сказал Увалень.
- Сделал, как я тебе говорил?
- Да, Иван Андреевич. Я им сказал, что здесь у нас ничего
не делается, что я слышал, будто в их группе происходит
что-то интересное и что я хочу остаться у них. Потом, когда
я все разузнал, мне удалось незаметно удрать.
- И что же вытворяет там наша уважаемая товарищ Осокина?
- Татьяна Владимировна хочет поделиться с оххрами своими
воспоминаниями.
- Как это - поделиться? Она выступит с рассказами?
- Нет, они хотят ввести ее память в свои поля.
Иван Андреевич даже потер руки от изумления. Ай да Тать-
яна, отколола номер...
Конечно, он и сам мог бы придумать такое, но в отличие от
Татьяны Владимировны понимал, что не все так просто, что
нельзя заниматься голым администрированием. Разумеется, сос-
тавляя списки своих, так сказать, оххров, он понимал, что
списками не отделаться и за списками был обрыв. То есть не
обрыв в физическом смысле этого слова, а скорее терра инког-
нита, неизвестность. Что делать, с чего начать, как? Одно
время ему казалось, что все как-нибудь само собой образует-
ся, что машина будет вращаться и без его, Ивана Андреевича,
конкретных указаний, как вращались школа, где он директорс-
твовал, и газета, где был редактором. Надо было только дове-
риться опыту окружающих тебя людей, а там, глядишь, и начнут
математики преподавать математику, биологи - основы дарви-
низма, завхоз - завозить краску для летнего ремонта, журна-
листы - писать статьи, а наборщики - набирать их.
Но здесь, на этом проклятом Оххре, все смотрели на него,
посланца Земли, с молчаливым ожиданием, и никто решительно
сам по себе ничего не желал делать.
И вот в этот-то тягостный момент и дошли до него слухи,
что Осокина уж чересчур азартно принялась за своих оххриков.
А тут еще собралась, ни с кем не согласовав, делиться, види-
те ли, с ними своими бесценными воспоминаниями. Да еще в
прямом смысле этого слова.
Ох, уж эта Татьяна! Смешанные чувства вызывала она у Ива-
на Андреевича. Как ни тяжело ему было признаться себе в
этом, но он, очевидно, завидовал ее бесшабашной решимости. И
в то же время его раздражали ее упрямство и скрытность. Лег-
ко представить себе, какой она была ученицей. Отнюдь не от-
рада классного руководителя...
Ну и ну, Татьяна Владимировна, придумала, матушка!
5
Павел задремал. Стоял уже ноябрь, выпал снежок, ударили
первые морозы, но он продолжал спать с открытой форточкой. И
вот, когда он еще спал, он услышал сквозь сон вороватый шо-
рох, озорной трепет крыльев. Он открыл глаза и увидел синич-
ку, сидевшую на люстре. Люстра слегка раскачивалась, - долж-
но быть, синичка только что устроилась на ней. Она смотрела
на Павла внимательно и лукаво, склонив головку чуть набок, и
эти доверчивые бусинки глаз в призрачном белесом свете ран-
него ноябрьского утра вдруг наполнили его острой, пронзи-
тельной радостью бытия.
- Фюить! - сказал он синичке. - Сейчас найду что-нибудь
для гостьи.
Синичка укоризненно покачала головой. Фи, фи, фи, все вы
горазды на обещания, и выпорхнула в форточку.
- Гм! - сказал Мюллер, и Павел открыл глаза, вздохнул.
Где ты, доверчивая земная птица с лукавыми черными бусин-
ками-глазками?
- Что, задремал я, товарищ Мюллер? - спросил он со вздо-
хом.
- Я не хотел вас будить, но я только что узнал одну пе-
чальную вещь: Мартыныч собирается выключить поле...
- Как ты узнал?
- Мне передали те, что были недалеко.
- Быстрее!
Павел расплылся в плоский круг, как делал не раз, и
скользнул в дверь за Мюллером, который уже несся впереди не-
го дрожащим серым диском.
Каменистая оххристая земля стремительно неслась навстре-
чу, и две овальные тени черными снарядами летели по бокам.
Он скользил над самой поверхностью, и траектория его полета
в точности повторяла рельеф каменистого плато.
Некогда было думать, все было вложено в скорость. Но вот
наконец мерцающий диск впереди плавно опустился на землю,
обернулся собачонкой. А за ним и Павел стал на землю.
- Ты можешь говорить, он только приглушил поле, - сказал
Мюллер.
- Где он?
- Вот видишь плоский камень? Это он.
- Мартыныч, выслушай меня, - сказал Павел, - выслушай ме-
ня. Хотя бы потому, что мы с Мюллером очень торопились к те-
бе. Хорошо? Я не буду тебя ни в чем убеждать, я только прошу
выслушать. Согласись, забраться сюда, к вам, бог знает куда,
только для того, чтобы перед самым твоим носом выключали по-
ле, - это не очень приятно.
Павлу вдруг почудилось, что что-то изменилось, и он крик-
нул Мюллеру:
- Он выключил поле?
- Нет, - покачала головой черно-белая собачонка, - поле
еле мерцает, но он не выключил его.
- Мартыныч, - взмолился Павел, - я знаю, что не могу по-
делиться с тббой тем, что зовется у нас радостью бытия. Я
мог бы тебе рассказать о птице, которая называется синичкой
и которая любит влетать по утрам в форточки и будить людей
шелестом маленьких крыльев.
Я мог бы тебе рассказать о копне овсяных волос, которые
девчонка, гордо задрав нос к солнцу, перебрасывает через
смуглое плечо.
Я мог бы тебе рассказать, как ты получаешь отличный пас
от товарища, взмываешь над сеткой и гвоздем вбиваешь мяч че-
рез двойной блок в площадку. А потом, в душе, возбужденно
кричишь сквозь мыльную пену: "А что, ребятки, с такой игрой
мы бы и за мастеров сыграли!"
Я мог бы тебе рассказать, как человек бьется над фельето-
ном о каком-нибудь бюрократе. Как ему кажется, что никогда
ни за что не сможет он написать больше ни строчки, что он
вообще ошибся в выборе профессии. И как в конце концов про-
исходит чудо и как ты потом гордишься этим маленьким однод-
невным шедевриком. Потому что ты преодолел себя.
Ты всего этого не поймешь, дорогой Мартыныч, потому что
слова вообще никого не убеждают. Но давай тогда поговорим
по-другому.
И снова Павлу показалось, что что-то изменилось, и он
закричал:
- Мюллер, он жив?
- Жив.
- Мартыныч, подожди еще немного, не уходи. Я хочу сказать
только одну вещь. До сих пор вы просили нас помочь вам. Те-
перь я прошу тебя помочь мне. Ты можешь выключить свое поле
в любую секунду, и нет в мире силы, которая могла бы тебе
запретить это сделать. Подожди. Я прошу тебя подождать для
меня, понимаешь - для меня лично. Для Павла Аристарховича
Пухначева, литсотрудника приозерской газеты "Знамя труда",
двадцати пяти лет от роду, неженатого.
Я не умею поделиться с тобой тем, что дает нам силы жить,
радость жить, волю жить. Но я могу разделить с тобой то, что
гнетет тебя. Ты знаешь, вы решили не давать нам поля, потому
что поле это не только ваша сила, но и ваша слабость. Оно
дает мудрость, и оно гнетет. Но я хочу, понимаешь, хочу раз-
делить с тобой твое бремя!
- Ты действительно хочешь получить поле? - испуганно
спросил Мюллер. Маленькие его собачьи глазки растерянно мор-
гали.
- Да.
- Поле тяжело, и, получив его, ты уже никогда не сможешь
снять его, только выключить. Паша, я...
Паша... "Удивительно, - промелькнуло в голове у Павла, -
он никогда не называет меня Пашей..."
- Я решил.
- Хорошо, - сказал Мюллер, - сейчас я позову товарищей.
- Зачем?
- Неужели ты думаешь, что один оххр может дать поле? Для
этого нужно множество братьев.
- Но Мартыныч... он подождет?
Павлу казалось, что этот невидимый Мартыныч идет, судо-
рожно балансируя, по канату. Под канатом бездна. И он, Па-
вел, никак не может протянуть ему руку, только обрушивает на
него водопад слов, будто за слово можно уцепиться. Подожди,
странный, непонятный человечек, дай мне часть твоей печали,
я хочу разделить ее с тобой. Мы же не чужие, в конце концов,
черт побери, мы же думаем, значит, мы не чужие! Подожди!
- Ты готов? - спросил Мюллер, и Павел подумал, что никог-
да еще голос маленькой черно-белой лохматой дворняжки не
звучал так торжественно и печально.
- Быстрее, быстрее! - крикнул Павел.
Мартыныч балансировал на канате, изгибался, еще мгновение
- и рухнет, прочертит пространство последним призрачным
пунктиром.
И в этот момент Павел почувствовал огромную тяжесть, ко-
торая легла на него. Нет, она, пожалуй, не давила, земные
слова не могли описать эту тяжесть, это ощущение бремени,
она скорее пронизывала его, уходила от него во все стороны.
Мысленным взором он увидел свое поле. Оно трепетало вок-
руг него бесцветным муаром северного сияния. И, трепеща,
ощущало трепет чужих полей.
Мартыныч, где ты, где твое поле, если не погасил ты еще
величайшее чудо из чудес - свой разум? Где ты?
Ага, вот я чувствую тебя, ты правда, еле мерцаешь, и я
чувствую, как балансируешь ты на границе дня и ночи.
Но теперь я знаю, я чувствую, как тяжек груз, что давит
на тебя, как беспредельна печаль.
Павлу казалось, что он стоит на высокой горе и взгляд его
не ограничен горизонтом. Он уходит все дальше и дальше, в
невообразимую даль, и одна сторона сливается с другой: нача-
ло - с концом, конец - с началом.
И он понял, что значит слова оххров о реках времени и о
их всепожирающей алчности, которой ничто не может противос-
тоять. Ничто? А синичка, что раскачивала ноябрьским белесым
утром металлический светильник на три рожка (один колпак
треснул)?
А летящие тяжелые овсяные волосы, похожие на кукольные?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг