даже подумать об этом. И даже, если бы и подумал, все равно не смог бы.
Вдруг в голове у меня мелькнула идиотская мысль. В Тулу, как известно,
со своим самоваром не ездят. А может быть, здесь и не принято вырываться
из объятий людей, которые тянут тебя в машину? Может быть, здесь это
считается невежливым? Я даже хмыкнул от такой глупой мысли, и чугунные
тумбы с обеих сторон сдавили меня чуточку крепче.
Машина мчалась по городу, и я все еще никак не мог привыкнуть к мысли,
что не могу сказать водителю: остановитесь, пожалуйста, я опаздываю,
профессор Лернер будет нервничать, и голова его станет похожа на седого
ежа.
Внезапно давление одной из чугунных молчаливых тумб ослабло. Резко и
сильно запахло аптекой. Я повернулся, чтобы посмотреть, что делает тот
железный джентльмен, что отвернулся от меня, и откуда исходит аптечный
запах, но в этот момент он сунул мне в лицо какую-то тряпку или полотенце.
Запах стал невыносим. Я дернулся в сторону, назад, вперед, но они с силой
вдавили меня в сиденье. Едкий запах душил меня. Полотенце все приближалось
к лицу, неотвратимо, как рок. Я напряг все силы. Мне казалось, что я могу
разворотить машину, но горячие тиски с обеих сторон не отпускали меня.
"Наверное, это не смерть, - мелькнуло у меня в голове, когда тряпку
прижали к моему лицу, - так не убивают".
Это была последняя моя осознанная мысль, потому что после этого я был
занят своим дыханием. Сначала я пытался не дышать, но когда запас воздуха
в легких был израсходован, инстинкт оказался сильнее воли. Я сделал
судорожный глубокий вдох, и маслянистая резкая вонь хлынула в меня. Один
вдох, другой, третий. Голова моя странно тяжелела. Вонь вливалась теперь в
голову, переполняла ее, делала чужой и тяжелой. И в этой тяжести не было
места мыслям. Я пытался думать. Я пытался понять, что со мной делают, но
мысли были так же зажаты, как и я.
Небытие наваливалось на меня огромным черным покрывалом. Я знал, что
это должно быть страшно, но и страх не мог пробиться сквозь загустевшее
желе моих мыслей. Покрывало все ближе и ближе. Отпихнуть его, вырваться.
Но я недвижим. И все. Нет сил сопротивляться. Оно обволакивает меня. Я
окончательно забываюсь.
Обычно я просыпаюсь сразу. Выскакиваю из глубин сна на поверхность, как
надутый мяч, как дельфин. На этот раз я просыпался мучительно медленно. То
я начинал осознавать, что сплю, и, стало быть, просыпался, то снова
забывался. Наконец я сделал усилие и вылез из болота. Полежал, приходя в
себя, открыл глаза и увидел над собой потолок. Не автомобильный
пластмассовый потолок в мелких симметричных дырочках, который я видел над
собой в последний раз, а самый обычный белый потолок. Появилась первая
координата. Потолок наверху. Значит, я под ним. Я вздохнул и попытался
сесть. Все поплыло, стало на дыбы, как земля, когда самолет делает
разворот, и я снова повалился на свою лежанку.
Не сразу. Осторожнее. Медленнее. Я слегка оторвал голову от подушки.
Да, под головой была подушка. Уже хорошо. Неплохой признак. Подушку дают
тогда, когда хотят, чтобы тебе было удобно.
Я сел с третьей попытки. Комната начала медленно вращаться, затем
остановилась, закрутилась в обратную сторону и наконец остановилась.
Остановилась и тошнота, которая поднималась из желудка, застряла где-то на
полпути.
Я сидел на диванчике, на котором лежали подушка и одеяло. Окон в
комнате не было, если не считать маленького окошка почти под самым
потолком. Потолок был низкий, даже ниже, чем в нашей московской
кооперативной квартире.
Я вспомнил все, что произошло со мной. Бесконечное жужжание профессора
Лернера, людские потоки, которые несли меня, Тот Костюм из
темно-коричневой замши и, наконец, чугунные объятия, прижатый к ребрам
сквозь ткань куртки ствол пистолета. Я вспомнил тяжелую маслянистую вонь,
врывающуюся в мои легкие, и вздрогнул от воспоминания запаха, как
вздрагивают назавтра после перепоя, вспоминая запах алкоголя. Хлороформ
или что-то в этом роде. Усыпили, чтобы спокойно приволочь меня сюда.
Зарубежный детектив продолжался. Похищенного привезли в заброшенный
загородный дом. Положим, судя по чистоте, дом не слишком запущен.
Способность мыслить литературными штампами приободрила меня. Если на ум
идут всякие детективные глупости, это значит, что хлороформ выветрился и
голова начинает работать.
Я жив. Это хорошо. Это просто отлично. Я так обрадовался, что начал
представлять себе разные глупости. Входит человек в черной маске: "Мистер
Чернов, где сокровище?" - "На острове". - "На каком?" - "На острове
Сокровищ". Гм... Выдумка не ахти какая, но для человека, из которого
выходят пары хлороформа, не так уж скверно. Теперь, поразмяв мозги чушью,
можно подумать. Меня похитили. Именно меня. Меня не спутали с молодым
миллионером или заезжим восточным принцем. Они назвали меня мистером
Черновым, эти чугунные дяди. Они были настолько железны, что в Москве
ребята их мигом бы стащили в металлолом. В них обоих килограммов двести,
не меньше.
Меня похитили, усыпили в машине и привезли сюда. Для чего? Раз я не
юный миллионер, не восточный принц, а мистер Чернов, то, надо думать, не
для выкупа. Вряд ли они рассчитывают, что советское посольство отвалит им
миллион за Юрия Михайловича Чернова. Хотя кто знает...
Нет, все это с самого начала связалось в моем мозгу с тем, что мне
рассказал лейтенант Милич. Первый вариант: религиозные фанатики узнали о
плане лейтенанта и решили предвосхитить события. Стоп. Это уже глупо. Не
выдерживает никакой критики. Если бы они узнали о плане, нужно было просто
ничего не делать.
А может быть, они похитили меня с той же целью, с какой убили Лину
Каррадос, если верить лейтенанту? Чтобы сорвать Контакт? Это уже не такая
глупая мысль. Во всяком случае, не такая глупая, чтобы я сразу увидел ее
абсурдность.
Я подумал, что не попытался даже попробовать дверь. Недаром Галя всегда
попрекает меня недостатком инициативы и энергии. Я, конечно, был уверен,
что дверь заперта, но мне стало стыдно.
Я встал. Немножко меня покачивало, но равновесие я сохранял. В камерах
полагается считать шаги. От дивана до двери четыре шага и один шажок.
Конечно, дверь заперта. Преимущества умозаключения над голой эмпирикой.
Что еще в камере? Мой диван, столик. Раковина и кран. Два стула. И все.
Даже для камеры не густо.
Мне по-прежнему не было страшно. Не могу сказать, что у меня было
хорошее настроение, вовсе нет. Но страшно мне все-таки не было. Было все
то же ощущение отрешенности, отстраненности. Будто происходит это не со
мной. Будто не я заперт в этой комнатке с потолками не выше двух тридцати,
а кто-то другой. А я лишь наблюдаю и жду, чем, интересно, вся эта история
кончится.
Ждал я, пока эта история чем-нибудь кончится, довольно долго. Больше
двух часов по моей "Славе" с момента, пока я пришел в себя.
Наконец дверь открылась, и вошел один из кандидатов в металлолом. В
руках у него был пластмассовый в цветочках подносик. На подносе еда.
Только при взгляде на нее я понял, как проголодался.
Железный человек поставил поднос на стол, подошел к двери, произнес
слово "уборная" и показал, что нужно постучать в нее. Или он считал, что я
не умею разговаривать по-английски, или он сам был не силен в этом языке.
Как, наверное, и во всех других.
На тарелке была основательная порция салата, здоровенный кусок
холодного мяса, хлеб и большая чашка кофе. За кофе им спасибо, моим
пленителям. Я жадно выпил полчашки, мгновенно расправился с едой, допил
остаток и снова улегся на диван.
Если они продержат меня здесь достаточно долго, подумал я, от такой еды
и такого образа жизни я разжирею настолько, что уже никогда не смогу выйти
отсюда, даже если меня будет приглашать вся Христианская синтетическая
церковь. Впрочем, пока опасения были напрасны. Никто не приглашал меня
покинуть свою темницу.
Я подремал немного и проснулся в каком-то странном состоянии. Теперь я
испытывал страх. Но не обычный страх, а скорее острое чувство одиночества.
Я попытался подумать о Павле Дмитриевиче, о профессоре Хамберте, о
лейтенанте Миличе, но все эти люди почему-то стали казаться мне
ненастоящими, выдуманными. Я подумал о Москве, но и московская моя жизнь
не воспринималась мною как реальность. Реальностью был я сам и
переполнявшее меня чувство одиночества. Словно я был один в бескрайнем
поле, ровном, как стол, бесцветном и лишенном запахов и ветра. Я мечусь по
нему. В одну сторону, другую, третью. Я бегу, потом, запыхавшись,
останавливаюсь. Я не оставляю следов на сухой, твердой земле, и мне
начинает казаться, что я вовсе не шел и не бежал по полю, а это оно
наплывало на меня.
Что за бред, пытался я сопротивляться кошмару, но не мог совладать со
своими чувствами. Они не слушались тормозов моей воли. И я скользил в
странном оцепенении, как машина на льду, прошедшая юзом.
И не только бескрайнее поле сжимало мне сердце. И голова моя и душа
тоже расширились, стали огромными и пустынными, и от их пустынности я
страдал еще в большей степени, чем от бескрайнего поля, которое окружало
меня.
Если бы я только встретил живую душу, если бы только кто-нибудь
протянул мне руку, чтобы я больше не был один, чтобы одиночество не гудело
в ушах заунывным, рвущим сердце гулом!..
После ужина - так я определил про себя следующий поднос с едой - я
почувствовал новый прилив одиночества. Странный, нелепый по своей остроте.
Да, сказал я себе, тебя похитили. Тебя спрятали. Неизвестно, что будет с
тобой. Все это верно. И вместе с тем это не повод для таких безотчетных
кошмаров. Тем более, что вначале, до обеда, я пребывал в относительно
спокойном состоянии духа.
Но все это были слова, пустые заклинания. Они не властны были над моим
разыгравшимся воображением. Я ничего не мог поделать с собой. У меня даже
мелькнула мысль, что я схожу с ума, и эта мысль еще больше усилила мое уже
близкое к панике состояние.
Я молил небеса о скором сне, и они исполнили мою просьбу. Я заснул, и
во сне Янтарная планета омыла меня своим чистым золотым блеском. Я снова
плыл в беззвучной черной глубине космоса вместе с пятью братьями, которые
оставили свои тела на родной планете, чтобы стать частью космического
корабля, прилетевшего в нашу Солнечную систему.
Я чувствовал, как дрожит тончайшая нить, которая связывала корабль с
родной планетой и со мной.
Я снова был на Янтарной планете и жадно впитывал в себя Зов братьев.
Так жадно я не впитывал его в себя никогда, потому что никогда моя душа
так не тянулась к У и его братьям.
Я проснулся в темноте, обшарил глазами стены. Там, на стене напротив,
где под самым потолком было окошко, света тоже не было. Ночь. Часы
показывали пять. Слабые, дрожащие пятнышки цифр. Время моего обычного
возвращения с Янтарной планеты.
Как я был благодарен своим далеким братьям, как они успокоили мою душу,
насытили ее радостным ощущением братства, изгнавшим вчерашнее страшное
одиночество!
После завтрака снова приступ одиночества, но менее острый, чем вчера.
Мой мозг все еще был полон янтарными сновидениями, и они плотиной
огораживали меня и сдерживали напор кошмаров.
Я не исследователь, не ученый. Я только собираюсь поступить в
аспирантуру по методике преподавания английского языка в школе, и то, по
глубокому убеждению моей жены, так никогда и не соберусь. И тем не менее
мне пришла в голову простая мысль, что существует определенная
закономерность между едой и моим состоянием. Когда я только попал в эту
западню и едва пришел в себя после хлороформа, я был более или менее
спокоен. Зато стоило мне первый раз здесь поесть, как навалилось это
страшное ощущение одиночества, эта жажда протянутой спасительной руки,
готовность идти за кем угодно, лишь бы выйти из бескрайнего поля без цвета
и запаха.
Может быть, может быть. И если бы не У и его братья, я, наверное, не
сумел бы сопротивляться напору одиночества. Спасибо вам, мои маленькие
далекие друзья, спасибо, что протянули мне спасительную свою вибрирующую
паутинку.
Во время обеда я решил сделать эксперимент: я не пил кофе и не ел суп.
Если они меня опаивают какой-то дрянью, то, скорее всего, они подмешивают
ее в жидкость.
Ходячий металлолом подозрительно посмотрел на нетронутый мною суп и
кофе, но ничего не сказал. Я решил впредь выливать жидкость в раковину.
Горд я был своей сообразительностью необыкновенно, потому что
постепенно страх одиночества стал уходить и мысли о внешнем мире потеряли
свою иллюзорность.
14
На третий день моего заключения, когда я думал о том, как должен сейчас
беспокоиться Павел Дмитриевич, я вдруг почувствовал тот легкий зуд,
щекотку где-то в голове - ощущения, которые я начал почти забывать с тех
пор, как потерял свой дар чтения чужих мыслей. И верно, тут же я услышал
легчайший шорох сухих листьев. Шорох усилился, перешел в бормотание, а
бормотание в свою очередь сложилось в слова. Янтарная планета посылала мне
не только сны, но и дар чтения мыслей.
Я прислушался. Мысли, которые я слышал, ползли медленно, еле
ворочались, как сытые, ленивые звери: "Брат Энок... говорит, правильно все
сделали... Веру разрушают... антихристы... Позвонить бы жене... Брат Энок
не велел звонить... говорит, мало ли, может, всю полицию на ноги
подняли... Телефоны подслушивают. Вся полиция... Пусть вся полиция. Когда
сражаешься за спасителя нашего Иисуса Христа, полиция ничего не сделает...
Христин пора принять... Сколько я сегодня принял? Шесть таблеток вроде...
Брат Энок говорит, скоро мне можно, выходит, поменьше принимать. А зачем?
Мне и по восемь хорошо. В самый раз для спасения души. Так душа к церкви и
прилепливается..."
Брат Энок. Я вспомнил рассказ лейтенанта Милича. Энок Бартон. Синт
третьего ранга из Стипклифа. Соучастник Иана Колби. В голове у меня созрел
план. Хорошо, когда можно не сомневаться, годится твой план или нет. Мне
сомневаться не приходилось. У меня был только один план. Других не было и
быть не могло.
Когда мой стражник в очередной раз вошел ко мне с подносом, я ровным
голосом, не глядя на него, сказал:
- Брат, принимайте по-прежнему по восемь таблеток христина и не
сомневайтесь. В самый раз для спасения души. С восьми так душа к церкви и
прилепливается. И не беспокойтесь. Когда сражаешься за спасителя нашего
Иисуса Христа, полиция ничего не сделает... а домой не звоните, брат Энок
ведь говорит, что телефоны подслушивают...
При первой же моей фразе шаги стражника замерли. Я медленно повернул
голову и посмотрел на него. Он застыл с подносом в руках. Рот у него
открылся, и он забыл закрыть его. Он смотрел на меня не шевелясь. Он стоял
так, пока я не кончил говорить. Глаза его были пусты. Я слушал его мысли.
Теперь они уже не напоминали сытых, ленивых животных. Они пугливо
метались, и я слышал их:
"Это что же... Мои слова... Как же... Быть того не может... Я ж
молча... Не говорил. Мои слова, точь-в-точь... Как же так... Это как?
Брата Энока поминает... а тот говорил, если кто его имя от меня узнает,
кара господня обрушится на мою голову... А Роза как же, ребята еще совсем
маленькие..."
- Не бойся, брат, - кротко сказал я. - Не обрушится кара господня на
твою голову. И не бойся за Розу и за детей своих маленьких.
Мой стражник долго что-то мычал и тряс головой, как неопытный немой,
пока наконец не выдавил из себя:
- Как... что... это?
- Не бойся, брат, - сказал я. - Моими устами говорит отец наш и
спаситель, который услышал тебя и отворил тебе свое сердце.
Я начал входить в роль, и в голосе моем появилась вкрадчивость штатного
пророка.
- Мне? Свое сердце? - пробормотал чугунный человек. - Как? Почему?
"Мне! Недостойному рабу... Господи... За что?"
- Да, тебе, недостойному рабу своему, отворяет господь наш и повелитель
свое сердце и осеняет тебя благодатью. Он выбрал меня, чтобы я возвестил
тебе об этом. Ты можешь подумать: "Как же так? Мне открывает волю божью
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг