- По-моему, жена и шофер.
Мы начали здороваться, и Павел Дмитриевич сказал:
- Знакомьтесь. Это моя внучка Леночка, а это ее папа, и, стало быть,
мой сын Владимир Павлович.
В этот момент страстный женский голос, усиленный динамиками, интимно
прошептал на весь зал, что начинается регистрация пассажиров, вылетающих в
Шервуд. Это было удивительно. И время вылета совпадало с тем, что было
указано в наших аэрофлотовских билетах в виде книжечек, и номер рейса.
Мираж не исчезал. Динамики прошептали все тот же призыв, теперь уже
по-английски, и поблагодарили в конце с таким призывом в голосе, что
челюсть моя снова отвалилась бы, если бы не жена рядом со мной.
Мы попрощались легко и весело, как подобает старым путешественникам,
слегка усталым глобтротерам, исколесившим, излетавшим и истоптавшим весь
земной шар. Рио-де-Жанейро? Что вы, разве это интересно? Вот на прошлой
неделе в Дар-эс-Саламе я...
Молоденький пограничник, пахнувший одеколоном, внимательно рассмотрел
наши паспорта, потом улыбнулся и открыл турникет. Ветер дальних странствий
уже гудел в моей голове, и она, моя бедная голова, кружилась оттого, что я
напускал на себя серьезный и небрежный вид. Если б они только знали, что я
лечу за границу в первый раз в жизни и мне хочется визжать от возбуждения
и теленком носиться по залу ожидания!
Мое место в огромном вблизи "Иле" оказалось у самого окна, и я снова
поблагодарил судьбу, потому что я люблю смотреть из окошка самолета. Мы
взлетели, и белые облака внизу казались такими плотными, такими похожими
на огромную заснеженную равнину, что я начал искать глазами лыжников. Не
может быть, чтобы в такой погожий день, по такому свежему снежку,
вобравшему в себя розоватость от зимнего солнца, не тянулись цепочки
лыжников. Но лыжников не было.
Над вытянутым овальным окошком я заметил какую-то ручку и слегка нажал
на нее. Опустилась синяя пластмассовая шторка, и снежная долина под нами
окрасилась в густо-голубой цвет.
Погасли транспаранты с вечным призывом не курить и застегнуть привязные
ремни, Павел Дмитриевич вытащил из кармана сигареты и предложил мне одну.
Я посмотрел на часы. Одиннадцать часов утра. Уже началась перемена
после третьего урока. Мария Константиновна смотрит в одну из своих
крохотных записных книжечек и зоркими глазами профорга высматривает
злостных неплательщиков профвзносов. Семен Александрович не спускает
взгляда с обретенных сокровищ открытого мной шкафа. А кто же, интересно,
сидит на моем месте рядом с нашим милым старым скелетом? И кто пытается
перемножить в уме цифры на старом добром инвентарном номерке? И
справляется ли Раечка с моими головорезами? И не отвергнет ли Алла
Владимирова дружбу проснувшегося Сергея Антошина?
Я, должно быть, вздохнул так озабоченно, что Павел Дмитриевич бросил на
меня участливый взгляд и спросил:
- Что, Юрий Михайлович, так тяжко вздыхаете? Устали от жизни?
- Нет...
- И зря. Надо устать от жизни смолоду, а потом уже отдыхать. Вот я,
например...
Я засмеялся.
- Что вы смеетесь?
- Это вы-то отдыхаете?
- А почему нет? - обиженно спросил Павел Дмитриевич. - Вот сейчас,
например...
- Сейчас вы привязаны к креслу... По-моему, это единственный способ
удержать вас на месте.
- Смотрите, Юрий Михайлович, я ведь могу и не взять вас старшим
лаборантом. Почтительности в вас мало.
- А я из школы уходить не собираюсь.
- Как же вас там терпят? Учителя тем более должны быть почтительны к
начальству.
- С трудом, наверное...
Павел Дмитриевич задумчиво поцикал сквозь зубы и сказал:
- Юра, а почему все-таки вы мне так нравитесь? Это же
противоестественно. Вы недостаточно почтительны, спорите, дерзки,
независимы в суждениях и из-за вас происходит одно из крупнейших событий в
жизни человечества. А у меня в институте столько молодых людей, которые
так прекрасно почтительны, с таким искренним жаром уверяют меня, что я
всегда прав, и суждения которых всегда странным образом совпадают с моими.
Я захихикал, и Петелин сказал:
- Вот видите, и смех у вас несолидный. И дым вы выпускаете кольцами, а
я не могу. Всю жизнь пытался научиться - и не смог. Может быть, я и
академиком стал, чтобы хоть как-то компенсировать этот недостаток. А у
вас, поглядите, какие кольца. Изумительные, первосортные, в экспортном
исполнении.
Мне захотелось утешить старика:
- Павел Дмитриевич, вы не огорчайтесь. У меня тоже есть недостатки.
Один мой близкий друг твердо установил, что я олигофрен.
- Олигофрен - это слишком общее понятие. - Павел Дмитриевич с интересом
посмотрел на меня. - А точнее диагноз он не поставил?
- Поставил. Он нашел у меня симптомы идиотии, общей дементности,
дебильности и имбецильности.
- Очень интересно. А кто ваш друг по профессии?
- Вообще-то он филолог, но работает в области обмена технической
информации.
- Передайте ему, что у него прекрасный глаз.
Павел Дмитриевич подмигнул мне и засмеялся. Удивительное дело, подумал
я, почему судьба посылает мне таких замечательных людей? Чем я заслужил
это?
Не успел я найти ответ на этот вопрос, как вдруг услышал в себе уже
ставшую для меня привычной гулкую тишину. Но на этот раз тишина не росла и
не набухала медленно, как почка. Почти сразу она лопнула, схлынула,
оставив мне сознание, что этой девушки, мисс Каррадос, нет в живых. Мой
мозг еще не мог переварить это знание, а сердце уже сжалось и в груди
мгновенно образовалась холодная, сосущая пустота.
Ее не было в живых. Я это знал точно. В горле набряк комок и принялся
стремительно расти. Я никогда не видел ее, и тем не менее горе мое было
остро и больно кололо, сжимало сердце.
Должно быть, Павел Дмитриевич задремал, потому что, когда я коснулся
его руки, он вздрогнул.
- Павел Дмитриевич, - прошептал я торопливо, чтобы ком не заткнул мне
горло, - ее нет в живых.
- Кого? - круто повернулся он ко мне, но глаза его уже знали.
- Каррадос.
- Точно?
- Да.
- Когда это случилось?
- Не знаю. Я почувствовал это только сейчас.
Павел Дмитриевич несколько раз качнул головой, откинулся на спинку
кресла и пробормотал:
- Да...
Он сразу постарел на моих глазах, и белый задорный хохолок на его
голове поник.
- Значит, наша поездка бессмысленна? - спросил я.
Детская привычка задавать взрослым вопросы, на которые заранее знаешь
ответы. Детская привычка ждать от взрослых чуда.
Чуда быть не могло. Каррадос не было, и поездка наша, еще не начавшись,
потеряла всякий смысл.
Павел Дмитриевич говорил что-то о том, что все равно остались
какие-нибудь материалы, а я думал о незнакомой мне девушке. Почему-то я
представлял ее похожей на Нину. С такими же огромными серыми глазами, со
слабой, неуловимой улыбкой на губах. Бедная, незнакомая мисс Каррадос...
Это же абсурдно. Смерть абсурдна, она нелепа, она противоестественна. Был
живой человек, и к нему протянулась ниточка сновидений с далекой планеты.
И вот человека нет. И конец ниточки повиснет беспомощно. И исчезнет. А
если бы ей и не снилась Янтарная планета? Разве смерть от этого становится
менее абсурдна? Что должна испытывать сейчас ее мать, отец? А может быть,
у нее был жених?
Я, наверное, задремал, потому что вдруг испуганно вздрогнул. Я
посмотрел на Павла Дмитриевича. Он уставился в какую-то книгу, но я
чувствовал, что он не читает. О чем он думает сейчас? Я вдруг
почувствовал, что должен знать, о чем он думает. А может быть, не столько
знать, о чем он думает, сколько проверить, могу ли я по-прежнему слышать
чужие мысли.
Я сосредоточился, ожидая, призывая к себе шорох чужих слов. Но шороха
не было. Были лишь мои собственные беззвучные мысли, которые испуганно
бились в моей голове летучими мышами.
Нет, не нужны мне были чужие мысли, ни разу не получил я удовольствия,
подслушивая шорохи чужих черепных коробок. Да и не вспоминал почти о своих
способностях, пока не возникала в них нужда. Но это был инструмент, было
оружие в борьбе за признание Янтарной планеты, за реальность Контакта. Да,
это было не мое оружие, не я выковывал его. Мне его дали, и я отвечал за
него. Конечно, я не мог потерять это оружие сам. Это чушь. И все-таки в
чем-то я был виноват.
Попробовать еще раз. Не спеша. Спокойно. Расслабиться. Не думать ни о
чем. И сейчас вслушаться. Жестяной шорох сухих листьев. Сейчас он зазвучит
в моей голове.
Но он не звучал. Я ничего не слышал. Ничего. Я протянул было руку, чтоб
коснуться руки Павла Дмитриевича и сказать ему о новой потере, но
удержался в последнюю секунду. Мне было жаль его. Удар за ударом. И в
обоих случаях я был вестником несчастья. Да и что это меняло? Не повернуть
же огромный "Ил" с полутора сотнями пассажиров обратно только потому, что
учитель английского языка Юрий Михайлович Чернов потерял свою странную
способность слышать чужие мысли! Способность, которая и существовать-то по
всем правилам науки не могла.
Две стюардессы, в которых я узнал прекрасных шереметьевских богинь,
разносили на пластмассовых подносиках элегантную международную еду. На их
пластмассовых лицах были корректные международные улыбки.
Я засыпал, просыпался, снова засыпал, а в сердце все торчала заноза.
Наконец нас снова попросили не курить и застегнуть привязные ремни,
горизонт встал дыбом, и самолет начал снижаться.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАРУБЕЖНЫЙ ДЕТЕКТИВ
1
Профессор Хамберг оказался точно таким, как я его представлял: высокий,
сутулый, по-стариковски изящный. Он еще издали помахал нам рукой. Лицо его
было серьезно, и я понял, что, к сожалению, не ошибся.
- Добрый день, Хью, - сказал Павел Дмитриевич.
- Добрый день, Пол, - попробовал улыбнуться профессор Хамберт, но
улыбки не получилось. - Как долетели?
- Отлично. Познакомьтесь с Юрием Черновым.
- Очень рад, - пожал мою руку профессор. Кожа на его руке суха,
морщиниста и прохладна.
- Очень рад, - сказал я.
Пока, к своему некоторому удивлению, я понимал, что говорит профессор.
Павел Дмитриевич не спрашивает о Лине Каррадос, подумал я. Может быть,
спросить мне? Я бросил быстрый взгляд на Петелина, но он незаметно покачал
головой.
Мы прошли к нескольким металлическим кругам, похожим на аттракцион
"колесо смеха". Но на колесе были не люди, а чемоданы. Хамберт спрашивал
Павла Дмитриевича о ком-то, чьи имена были мне незнакомы, и я вдруг
подумал, что, может быть, все-таки ошибся и мисс Каррадос жива. Но я сам
не верил себе. Ее не было.
Мы сняли с вращающихся колес смеха свои чемоданы, прошли таможенников и
вышли на улицу. Здесь было теплее, чем в Москве, снега не было. Господи,
вот я и в Шервуде, а где же желание прыгать теленком, что переполняло меня
в Шереметьеве?
Мы уложили чемоданы в багажник машины, профессор Хамберт сел за руль,
повернул ключ и, прислушиваясь к бульканью двигателя, вдруг сказал:
- Лина Каррадос умерла три часа назад в больнице. Ее машина вчера
взорвалась по неизвестной причине.
- Мы знали об этом, - мягко сказал Павел Дмитриевич.
То ли из-за его акцента, то ли потому, что по-английски он говорил
медленнее, чем по-русски, слова его прозвучали особенно кротко и
участливо.
- Я так и подумал, что мистер Чернов может принять этот трагический
сигнал.
Мистер Чернов - это я. Надо привыкать. Машина плавно набирала скорость.
- Бедная девушка! - сказал Павел Дмитриевич. - Это несчастный случай?
- Пока трудно сказать. - Старик, не оборачиваясь к нам, слегка пожал
плечами, и пальто сзади сморщилось и стало похоже на его морщинистую шею.
- Как будто она поехала вечером в Буэнас-Вистас на свидание со своим
молодым человеком, и по дороге машина взорвалась. Как, что, почему - пока
никто не знает. Мне жаль и ее, жаль и того, что ваш приезд омрачен этим
событием. Когда я узнал, что вы согласились приехать к нам, я сказал
Марте: "Марта, приедет Пол, и все вокруг него завертится, как в вихре. Как
тогда в Москве, когда он нас чуть не замучил своим гостеприимством и своей
энергией..."
- Как поживает Марта?
- О, она здорова, насколько можно быть здоровым в нашем возрасте. И
знаете, Пол, что она сказала? Она сказала, что приготовит в день вашего
приезда истинно русский обед для вас. И вот... - Профессор Хамберт
замолчал.
Стекла были подняты, в салоне было тепло и тихо автомобильной тишиной.
Эта тишина складывалась из множества звуков: ровного гудения двигателя,
мягкого шипения теплого воздуха из печки, щелканья стеклоочистителей.
Встречные машины проносились с мягким шелестом.
Мы молчали. Я смотрел на спину Хамберта. Возраст профессора выдавала
его шея. Ему, наверное, действительно было много лет, потому что шея была
похожа на черепашью, только вылезала она не из панциря, а из темно-серого
тяжелого пальто.
- Вы простите меня, друзья, что я молчу, - вдруг сказал профессор, не
отрывая взгляда от дороги. - Поверьте, я очень рад вашему приезду... Но я
никак не могу прийти в себя. Лина Каррадос... - Я не мог, конечно,
слышать, как профессор всхлипнул, но плечи его явственно вздрогнули. -
Она... она стала мне за это время как... дочь. Вы же знаете, Пол, у меня
никогда не было детей. И вдруг эта девочка... В ней было столько жизни,
огня, озорства... Я ловил себя на том, что ждал с нетерпением каждой новой
встречи с ней. А Марта просто не отпускала ее от себя. "Миссис Хамберт, -
начинала смеяться Лина, - я не могу относиться к вам хорошо". - "Почему?"
- спрашивала Марта. "Потому что я влюблена в вашего мужа". - "Лина, он
даже не годится тебе в дедушки", - говорила Марта. "Ах, миссис Хамберт,
для чего мне дедушка, - покатывалась со смеху Лина, - у меня есть полный
набор дедушек. Мне нужен муж. У меня еще не было ни одного мужа. Отдайте
мне его, а, миссис Хамберт?" И знаете что, Пол, она действительно любила
меня. Как дочь, конечно. Я видел это по ее глазам. - Профессор вздохнул
тяжко и безнадежно, и вздох его был слышен даже на фоне работающего
мотора.
Мы молчали. Что можно было сказать? Какими словами можно облегчить
боль, вызванную смертью близкого человека?
- А где же сам Шервуд? - спросил я Павла Дмитриевича по-русски. -
Неужели аэропорт так далеко от города?
- Нет, мы едем не в Шервуд, а в Буэнас-Вистас. Это маленький городок не
очень далеко от Шервуда. Хамберт сказал мне по телефону, что они в
Буэнас-Вистас.
- А скоро Буэнас-Вистас? - спросил я профессора Хамберта.
Это был первый мой вопрос, заданный в Шервуде, и я тщательно
сконструировал его в уме, хорошо отрепетировал и только после этого
произнес вслух.
- Уже въезжаем, мистер Чернов.
Мы ехали по улице моего сна. Та самая улица, я бы узнал ее среди
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг