- Разве у тебя есть телефон?
- Здравствуйте, - усмехнулась Тая и слегка постучала пальцем по моему
лбу. - А еще предлагаешь стать твоей женой. Что ты вообще знаешь обо мне?
- Позволь, но я ведь точно знаю, что у тебя телефона нет.
- Не было, Александр Валерьевич.
- А-а... - сообразил я. - Опять, значит...
- Если бы мне еще было понятно, что скрывается за твоим "опять, значит"...
- Когда же он тебе устроил телефон?
- Кто - он?
- Хлебников, конечно. Кто еще может устроить телефон?
- И квартиру.
Это было уже слишком. Я даже сел от изумления.
- Он устроил тебе квартиру?
- Тебе, - снова усмехнулась Тая. - А мне обещает. Возьми, накурилась.
Я совершенно машинально сунул недокуренную сигарету в рот и затянулся.
Что он сказал вчера по поводу женского экипажа? "Во главе с Сониной?
По-моему, ее место не в гермокамере..." Ну и скот же! Телефон устроил...
- Не воображай, пожалуйста" больше чем есть на самом деле.
В голосе Таи прорвались нотки раздражения. Она начала злиться. Я" знал,
чем это кончится. Зачем она только пришла! Чтобы еще раз поссориться?
Сколько уж их было, этих ссор...
- Да я не воображаю. Я что, Хлебникова не знаю?
- Опять ты за свое... - вздохнула Тая. - Скажи, почему ты такой зануда?
- Таким уж уродился.
- Нет, - тихо рассмеялась она. - Родился ты славным, милым ребенком. Я
очень хорошо представляю тебя маленьким. Таким беленьким, теплым,
ясноглазым... - Протянула руку и разлохматила мне волосы. - И лохматеньким.
Вот таким.
- Тая... - У меня что-то сжалось в груди от ее ласки, от ее голоса, а
главное - от самих слов: никогда не приходило в голову, что она, эта
дразнилка, хочет иметь ребенка. - Тебе нужен малыш?
- Я ведь женщина, дурачок, - привлекла она меня к себе. - Что ты
понимаешь в женщинах? Что ты понимаешь...
- Чепуха все это, - сказал я сам себе, сказал вслух, чтобы отсечь
дальнейшие мысли на эту тему, сделал две глубоких, в полный объем легких,
затяжки, так что в висках заломило, тщательно затушил окурок о подошву
ботинка, выбросил в урну и пошел вниз, в зал гермокамеры.
- Как дела?
- Без изменений, - ответила дежурный врач, и я поразился: раньше было
"Нормально", так врачи говорят о здоровых, а теперь я слышу "Без изменений"?
Так, насколько я понимаю, принято говорить о тяжелобольных. Невеселая
трансформация, невеселая...
Расстроенный, я вернулся в свою комнату. Что же делать? Ждать дальше?
А в комнате меня, оказывается, ждала Тая. Я даже растерялся от
неожиданности, когда понял, почему она сидит у меня в комнате одетой.
- Опять останешься ждать симбиоза? - спросила она, глядя в сторону, мимо
меня.
- Тая... Я ума не приложу, что делать. Ты же видела, как растет
кислотность крови. Михаил, конечно, успокаивает, но как он может узнать, до
какой стадии ацидоза мы уже докатились. Хоть останавливай эксперимент.
Тая молчала. Ей это было известие не хуже меня. Я подошел к ней, взял за
подбородок. Как же она устала, измучилась за эти дни! Сама на себя не
похожа... И тут я понял: не только из-за ребят в гермокамере она так
измучилась - из-за меня тоже. Видно, все эти дни жила в ожидании: а вдруг
что-то изменится? Вдруг что-то изменится со мной... Я ведь сделал ей
предложение, мне и в самом деле без нее пусто, не хватает ее, места себе не
нахожу. А у нее в глазах все одно: а меня ли ты любишь? Но вот сегодня
сдалась - кончился у нее, видно, запас воли: раз ты такой, раз ты иначе не
можешь... Домой так домой.
- Тая... У нас с тобой что-то нехорошо. Не могу понять, в чем дело. Я
ведь очень хочу, чтобы ты стала моей женой и была счастлива.
Смотрит на меня в упор своими карими с косинкой бездонными глазищами, и
такая тоска в их глубине! Тая, Тая...
- Счастлива? - наконец доходит до нее смысл моих слов. - Да, я хочу быть
счастлива.
- Тогда в чем же дело?
- В чем? - Горькая усмешка. - Мне завещал тебя Андрей Михайлович. -
Вздох. - Но грустно выходить замуж по завещанию.
- Тая, что ты говоришь? Что за ерунда?
- Почему ерунда? - Она так и не сделала попытки освободить лицо из моих
ладоней, и говорить ей было трудно. - Андрей Михайлович чувствовал, что
скоро умрет, задыхаться стал. Я его провожала домой. И ночевать последние
дни оставалась у него. Ужасный дом. Мыши бегают. Тараканы. - Я привлек ее к
себе. Она положила голову мне на грудь и продолжала рассказ безучастным,
тусклым голосом: - Как-то ночью вдруг позвал: "Таюша, подойдите ко мне". Я
подошла, думала, лекарство ему нужно, а он говорит: "Таюша, врачом я вас
сделал. Правильно сделал?" - "Правильно, - говорю, - Андрей Михайлович". -
"Тогда послушайтесь моего второго совета. Вашим мужем должен стать Саша
Стишов". Я его спросила: "Почему?" Ведь мы тогда с тобой уже были... Ну, в
близких отношениях. А он ответил: "Таюша..." Тебе интересно?
- Даже не знаю. Странно это слышать.
- А он ответил: "Вы будете счастливы".
- Ну вот, видишь...
- А я вижу, что... Что тебе со мной стыдно.
- Тая! Опять ты за свое.
- Почему - опять? Я тебе об этом никогда не говорила. Если бы я была
уверена, что ты всегда такой, я бы вышла замуж, закрыв глаза от счастья. Но
я боюсь, что ты можешь быть совсем другим. - Повернула ко мне лицо, а в
глазах - слезы. - Не могу понять: неужели он Мог ошибиться?
- Кто - он? - не понял я.
- Андрей Михайлович. Он к тебе относился совсем иначе, чем ко всем
остальным. Мне это трудно объяснить, я это чувствовала. Заходит Хлебников, а
он только глянет на него и сразу: "Так. Слушаю. Выкладывайте". Он всегда
знал, почему пришел Хлебников. И знал, что ему сказать, что он должен
сделать - все знал. Он про каждого знал, что в нем главное, а что - нужно
развивать. А вот про тебя... Разве ты не замечал, что он сразу бросал все
дела, как ты только заходил в нашу лабораторию?
- Не так уж часто я и заходил.
- Да. Ты редко к нам приходил. Я думала, из-за меня... А он так менялся,
когда ты заходил... Знаешь, мне кажется, он в тебе искал... что-то
утерянное. Сидит слушает, а сам на тебя так смотрит... Как я, да? Теперь вот
я что-то в тебе ищу.
И снова в глазах прежнее: а любишь ли ты меня? Я понимал: Тая... Как это
поточнее выразить? Не Андрей Михайлович видел меня таким, а она сама -
глазами Андрея Михайловича. Что же касается его...
Профессор Скорик обладал редким даром оглуплять людей, даже не ставя
перед собой такой цели. "Я допускаю, мяснику незачем знать, что он имеет
дело с композицией белков. Но биолог, равнодушно поглощающий говядину, мне
представляется патологическим отклонением..." Почему, спрашивается? Да
здравствует вегетарианство? Нет, все дело, оказывается, в том, что биолог не
может равнодушно поглощать бифштекс просто так, без размышлений о его
белковой структуре. "Творческий процесс ученого Должен быть непрерывен.
Простите меня, но даже в туалете". И все это назидательно-ироническим и
таким скрипучим тоном, словно в горле у него что-то заржавело.
У него была какая-то мания подозревать и уличать всех в невежестве.
Словно в воровстве. Самое обидное, что в ответ и возразить-то было нечего,
никто и не рискнул бы оспаривать знания и интеллект профессора Скорика!
Максимум, на что можно было рассчитывать, - что он выслушает твое мнение,
однако лишь для того, чтобы ироническим тоном в две минуты доказать, что ты
дилетант. А видя твое замешательство, назидательно поучал: "Джон Бернал,
надеюсь, вам это имя, милейший, известно, утверждал, что всякий уважающий
себя ученый должен быть учеником Бернарда Шоу... Вам понятно, о чем я
говорю?" - "Да, конечно, Андрей Михайлович..." Смешок: "Хе-хе... Тогда вы,
быть может, приведете формулировку Шоу?" - Полное замешательство: - "О чем,
Андрей Михайлович?" - "Простите, старческий склероз, совсем выпустил из
виду: вы же узкий специалист... А Шоу, милейший, утверждал, что настоящий
ученый должен жить под сенью парадоксов. Вы верите в свою науку, милейший?"
- "Конечно, Андрей Михайлович!" - "Хехе... Тогда вам в науке, милейший,
делать, пожалуй, нечего. Науке нужны люди, которые видят недоказательность
ее выводов, шаткость ее законов..." И это говорит тебе твой непосредственный
начальник!
После одной из таких "душеспасительных" бесед я подал заявление об
увольнении. Надо мной посмеивались: "Что ты этим докажешь? У каждого свои
причуды, а тем более у стариков. Благодари бога, что он тебя учит
уму-разуму..."
Я стоял на своем: грош цена ученью, которое тебя унижает. Это не бурса,
где знания вбивали розгами. Я сам знаю, что мне нужно знать - необъятного не
объять. И у меня нет такой возможности, как у Сварога, - сидеть целыми днями
в вытяжном шкафу и читать все, что тебе заблагорассудится. Да, конечно, он
не только читает, но и пишет. Но как пишет! Все его книги и сотни статей -
все до единой пронизаны той же иронией ученого сноба: читайте, читайте,
набирайтесь ума-разума! Не хочу...
Мне возражали: "Ну и что? Разве дело в форме? Важна ведь суть, а суть эту
никто, кроме него, не знает и не понимает. Пусть себе на здоровье
иронизирует, разве он не имеет на это права?"
Я считал, что не имеет. Я готов был к любому объяснению со Сварогом -
терять мне было нечего. Но никакого объяснения не получилось. Я опять
слушал, а он говорил своим привычным назидательно-скрипучим голосом, отметая
все мои попытки вставить в его монолог хоть слово.
"Я прочел ваше заявление и должен признаться, что более глупого документа
в жизни не читал. Я бы мог вас понять, если бы вы проявили озабоченность
тем, что вам что-то непонятно. Мне лично, например, никогда не стыдно
признаться, что я имею весьма смутное представление о том, как и куда в моем
организме расходуется завтрак. Меня лично гнетет это мое незнание
биоэнергетики моего ожиревшего организма. Меня гнетет, почему я не знаю
механизма роста волос. Я облысел со всех сторон, но не это меня гнетет, не
сам факт, а объяснение его: почему так произошло? К сожалению, я не знаю ни
единого человека, и это меня огорчает еще больше, я не знаю ни единого
человека, который смог бы ответить хотя бы на вопрос о том, почему я должен
иметь волосы..."
"Но..."
"Не рискуйте попасть в смешное положение: вы тоже этого не знаете. Но мне
приятно было бы узнать, что вас это хотя бы беспокоит. Ничего подобного! Из
вашего заявления я узнаю лишь о вашей нетерпимости. По отношению к
собственной невежественности, разрешите поинтересоваться?"
К счастью, мы были лишь вдвоем. Иначе я не знаю, как бы перенес этот
позор. Я встал, я бы ушел, не прощаясь. Но я не мог уйти - вся эта тягостная
сцепа была бы бесполезной, если бы я не дождался конца его монолога и не
потребовал подписать заявление.
И вдруг меня поразила фраза: "Не то удивительно, что умные люди поступают
неумно, а то, что кажутся себе при этом героями". Эта фраза прорвалась в его
желчном монологе как-то неожиданно, да и тон, которым он ее произнес, был
совершенно другой - усталый. Я понял, что выиграл: раз уж сам Сварог
причислил меня к умным... Прав, значит, я, решившись на заявление. Раз уж
сам Сварог понял мою правоту... Как бы не так!
"Ваше заявление вы можете выкинуть в мусорную корзинку - оно никому не
нужно, - перешел он на свой обычный назидательноиронический тон. - Я бы мог
понять ваш страх оказаться жертвой информационного кризиса, когда все
знания, весь багаж ученого оказываются устаревшими, на грани девальвации и
надо иметь мужество признать правду и начать все сначала, но ваше заявление
содержит в себе страх принципиально другого качества. Чего вы боитесь? Своей
необразованности? Но образованным человек мог стать лишь в прошлом, в
золотом девятнадцатом веке, когда господствовала формула: "Надо знать все об
одном и многое обо всем!" Сейчас эта формулировка вызывает смех. Знать все
больше и больше о все меньшем и меньшем - вот удел сегодняшнего ученого. Да,
это прямо противоположно классическому понятию образованности. Но такова
сегодняшняя наука. Если вас одолевают страх и неуверенность в своих знаниях
- все правильно, для нормального человека это естественно. Это, конечно,
стыдно, но это так! Но если вам стыдно от сознания своей необразованности -
ликвидируйте ее! В сутках двадцать четыре часа, на сон и прочие
физиологические потребности нужно восемь часов, но остальные-то шестнадцать
в вашем распоряжении! Объясните мне, пожалуйста, чем вызвано ваше заявление?"
Это был первый вопрос за все полчаса, которые уделил мне Сварог. Это был
призыв к тому самому объяснению, к которому я готовился, идя к нему. Но
сейчас, оглушенный, я не мог выдавить из себя ни слова. Я был сражен его
глухотой - как иначе назовешь эту неспособность понять, что человек
испытывает стыд не только из-за своего невежества в тех или иных вопросах,
но и потому, что этим невежеством его тычут, словно Ваньку Жукова, не так
ободравшего селедку? Я был буквально смят его совершенно искренним
недоумением: "Объясните мне, пожалуйста, чем вызвано ваше заявление?" У меня
не было ни малейших сомнений, что его недоумение абсолютно искренне!
"Так что же вы молчите? - спросил он с раздражением. - Вам стыдно?"
"Стыдно, Андрей Михайлович", - признался я.
Я хотел объяснить, в чем именно заключался мой стыд, но он опять не дал
мне сказать ни слова.
"Возьмите вашу бумажку и уничтожьте", - брезгливо, не дотрагиваясь, а
только указав на мое заявление, которое он в ярости зашвырнул в глубь
вытяжного шкафа, приказал Сварог, и я взял свое заявление и порвал у него на
глазах.
Он так и не понял причины моего стыда - и тут он был абсолютно глух. Ему
важен был сам факт: доказав несостоятельность моих аргументов, моей позиции,
он еще раз подтвердил свое неоспоримое кредо - человек может стыдиться
только своего невежества...
Он умер в такой же холодный зимний день. Все произошло очень просто: мы
собрались на очередное чаепитие, которое сохраняли скорее по традиции, чем
по необходимости, - в новом корпусе открылась отличная столовая. На этом
чаепитии должны были обсуждать возможность кристаллической жизни (да,
правильно: "Кристалл как форма самовоспроизводящейся материи"), мы уже
разбирали бутерброды и чашки с чаем, а его все не было. Тая, видно, первая
почувствовала неладное, прошла в соседнюю комнату... Она в то время была уже
дипломированным врачом, полгода стажировалась патологоанатомом, казалось,
привыкла к смерти, но как она закричала!.. Волосы дыбом.
Видимо, она не сразу сообразила, что произошло:
Сварог сидел как обычно - на своем высоком лабораторном стуле перед
вытяжным открытым шкафом - его, оказывается, уже давно мучила астма, не
хватало воздуха, но об этом знала лишь одна Тая, сидел в своей обычной позе
- обложенный со всех сторон книгами и рукописями, только голову уронил на
руки. Знаете, когда устают глаза от напряжения, опустишь голову на руки...
На похоронах с Таей было плохо. Плакали многие женщины, у профессора
Скорика оказались две племянницы - сами уже старушки. А плохо было только с
Таей. Ее от могилы увели силой.
Над гробом говорили только хорошее. Всячески подчеркивали подвижничество
профессора Скорика. Тот же "дир" вдруг вспомнил когда-то произнесенную
профессором речь перед студентами университета (когда он там еще
преподавал), приведя ее по памяти дословно (так он выразился):
"Нынешний апофеоз интеллекта повлек за собой девальвацию многих других
качеств, считавшихся для человека обязательными еще двадцать-тридцать, лет
назад. Боюсь судить, насколько это плохо или хорошо, но это процесс, по
моему глубокому убеждению, закономерный, и ведет он к утверждению типа
ученого, способного подчинить все свое существо неутомимой жажде познания.
Можно сколько угодно оспаривать справедливость и нужность такого
самоограничения, но раз мы согласились с тем, что "узость" ученого -
следствие творческой поглощенности своим делом, мы неизбежно придем к
идеалу, в котором все подчинено одной-единственной цели: познанию истины. И
вряд ли справедливы в этом случае упреки в духовной ограниченности. К
счастью, это упреки невежд, не имеющих ни малейшего представления о тех
муках и угрызениях, которыми сопровождается подобное самоограничение. Но
даже невежда может понять, что чем уже тропа и чем прямее ты ее проложишь,
тем быстрее достигнешь цели..."
"Дир" объяснил эту речь профессора Скорика следующим образом:
"Нет никаких сомнений в том, что Андрей Михайлович в этом случае говорил
о собственных муках и угрызениях, ибо в его лице мы как раз и имеем дело с
ученым, который подчинил в себе все, саму жизнь подчинил единственному -
познанию Истины. Да, дорогие коллеги, друзья, мы сегодня прощаемся с
человеком, который пришел к нам из будущего, который сумел разрешить целый
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг