Светлана Ягупова.
В лифте
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Ладушкин и Кронос". Киев, "Радянський письменник", 1987.
OCR & spellcheck by HarryFan, 6 June 2001
-----------------------------------------------------------------------
Ранним осенним утром некое существо без имени и роду, не видимое ни
другим, ни себе и потому испытывающее тревожную скуку, залетело в
вестибюль одного учреждения и село на плафон боковой лампы, отчего та
слегка потускнела, хотя никто этого не заметил. Долгий полет в промозглой
тьме изрядно утомил существо, и теперь оно с удовольствием отдыхало у
электричества, подзаряжая им свое прозрачное тело и наблюдая за тем, как
дверь-вертушка, слегка поскрипывая, впускает в вестибюль спешащих на
работу. Деловым шагом они проходили мимо лифтерши тети Даши, оставляя на
светлых плитках пола следы от ботинок и дамских сапожек. Одни поднимались
наверх пешком, тренируя сердца и легкие, другие даже на второй этаж ехали
лифтом и мягким стуком раздвижных дверей напоминали тете Даше о важности
ее пребывания на посту.
Существо-невидимка рассматривало грязноватые отпечатки на белом
мраморе, влажный блеск плащей и зонтов, и от этой материальной связи людей
с природным, естественным миром ему становилось грустно, потому что ни
дождь, ни снег, ни самая ядовитая краска не могли оставить ни малейшего
следа на его почти бесплотном естестве. Всю ночь оно одиноко летало в
огромном ночном пространстве, но как только окна домов стали теплеть
светом, его потянуло к людям. В утренние часы всегда почему-то хотелось
быть поближе к двуногим, чьи лица, еще не совсем проснувшиеся, но уже
чем-то озабоченные, притягивали своей неразгаданностью. Порой в них
проскальзывало нечто близкое, кровное, и существо охватывало тревожное
чувство родства с людьми. Вдруг начинало казаться, что когда-то, очень
давно, оно твердо стояло на земле, что его тело ощущало прочность и
температуру предметов, их гладкость и шероховатость, и, хотя не могло, как
сейчас, проходить ни сквозь дерево, ни сквозь металл, жизнь его была
несравненно богаче той амплитудой чувств и ощущений, которые нынче
отзывались в нем неясной тоскливой вибрацией. Тогда оно позволяло себе
подлетать к какой-нибудь юной женщине и прикоснуться к ее волосам. Женщине
казалось, их распушил ветер, она приглаживала рассыпавшиеся пряди, и ее
рука свободно проходила сквозь его полуплоть, а ему чудилось, что она
дружески гладит его невидимые крылья.
Сейчас существо наблюдало за тем, как люди кивают друг другу, пожимают
руки, и, чтобы хоть немного встряхнуться от одиночества, оно придумало
себе временное имя из местоимений человеческого языка. "Меня зовут Тыоня,
- сказало оно беззвучно и улыбнулось. - Ты, он, я. Теперь я не один, меня
много, и пусть теперь люди завидуют мне".
Как только это случилось, Тыоня обрел способность подслушивать мысли и
чувства людей и тут же заметил, что тетя Даша обратила внимание на
некоторое оживление возле лифтовой кабины. Там собрались сослуживцы, все
свои, оттого и здоровались шумно, непринужденно.
Первой пропустили в лифт женщину в синем берете и заметно оттопыренном
на животе пальто, следом вошла девушка в джинсах, с перекинутой через
плечо сумкой, а за ней трое мужчин, один из которых, самый молодой и
длинный, с мокрым ежиком светлых волос, показался лифтерше смахивающим на
ее сына, недавно вернувшегося из армии.
Набросив на плечи пуховой платок, тетя Даша поудобней расположилась в
кресле - она заканчивала сыну мохеровый свитер, почти целиком связанный
здесь, на этом необременительном рабочем месте, - когда раздался аварийный
сигнал.
Лифтерша в сердцах скомкала свитер, проткнула его спицами и, бросив в
кошелку, прошла к щитку, на котором одну за другой подергала все ручки, но
безуспешно.
- Где же он застрял? - пробормотала она, заглядывая в лифтовой отсек.
Лифт висел между шестым и седьмым.
Тыоня слетел с плафона, нырнул в отсек, прошел сквозь кабину и,
пристроившись на ней сверху, стал через потолок наблюдать за потерпевшими
аварию.
Дважды мигнул свет, кабина затряслась, завибрировала и уже было опять
поползла вверх, когда под потолком что-то заскрежетало, свет погас, и лифт
остановился, теперь уже прочно, будто вовсе и не между этажами, а внизу, в
самой безопасной точке.
- Ну вот, приехали. - Лобанов поставил на пол портфель и, мысленно
выругавшись, процедил сквозь зубы: - Прекрасненько. Петушков, это вы
трогаете все кнопки подряд? Не пианино ведь...
- Вряд ли будет хуже, Петр Семенович, - кисло отозвался Петушков. -
Нажата пятая, и чего, спрашивается, полез выше?
- Успокойте меня, скажите, что все это не опасно, - мне вредно
волноваться. - Ирина Михайловна шумно толкнула куда-то в угол зонтик с
длинной ручкой, тем самым как бы давая понять, что осознает всю
серьезность случившегося.
На миг все притихли, стало слышно чье-то дыхание и шелест плаща.
- Обычная ситуация, - пророкотал бас Селюкова. - Портной портачит,
киношник болеет, лифт застревает. Неприятно, однако не смертельно. Повода
для волнений нет - это еще не конец света. Петушков, а ну-ка, трахните по
всем кнопкам сразу - я всегда так делаю, когда барахлит телевизор.
Петушков хлопнул ладонью по пульту, но лифт, как и следовало ожидать,
не двинулся с места.
- А знаете, мне даже нравится это приключение, - весело отозвалась
Январева и зябко поежилась: - Бр-р, у кого это плащ влажный и скользкий,
как лягушка?
- Стойте, Январева, спокойно, не то отдавите мне ноги. - Селюков хотел
отодвинуться в угол, но там уже стоял Петушков.
Внезапно прозвучавший в темноте звонок лифтового телефона был
неожиданным, и Ирина Михайловна выпустила сумку с яблоками - в свои
последние преддекретные дни она не могла без них. С возгласом "але!"
Лобанов по инерции протянул в темноту руку. Петушков наощупь вложил в нее
телефонную трубку.
Оптимистично и громко, так, что услышали все, трубка сказала голосом
лифтерши:
- Небольшая поломка. Потерпите немного, сейчас пошлем за мастером.
- Для чего же, пардон, вы тут юбку протираете? - вспылил Лобанов, четко
увидев в темноте вечно снующую спицами тетю Дашу с мелко завитыми
кудряшками на лбу.
- Не хамите, - с достоинством огрызнулась трубка и прежде, чем
замолчать, не без ехидства заметила: - Вам сейчас расстраиваться никак
нельзя - поднимется давление, а помощь срочно оказать не сможем.
Лобанов отшвырнул трубку, и Январева, нащупав ее, повесила на рычаг.
Присутствие телефона несколько успокаивало Ирину Михайловну, стирая
тревожное настроение от неожиданной ситуации. И все же было не по себе.
- Оказывается, не очень приятно висеть между небом и землей, -
проговорил Петушков.
- А ты думал? - усмехнулась Январева. - Это тебе не интервью в
"Сладкоежке" брать.
Все неодобрительно промолчали. Речь шла о том, что младший редактор
рекламного бюро Петушков захотел выступить в газете и пошел в коллектив,
где работала его родная сестра, то есть в кондитерский магазин. Укол
Январевой означал, что о конфетах писать, конечно, веселее, чем о навозе,
что хорошо бы Петушкову попробовать себя на более трудном материале. Чтобы
замять неловкость, она с лисьими нотками в голосе призналась Петушкову,
что не ожидала в день своего четвертьстолетия получить такой сюрприз, как
застрявший лифт.
- Где ты там, Аллочка, поздравляю, - встрепенулась Ирина Михайловна. -
Совсем вылетело, что у тебя праздник. - И она собралась обнять Январеву,
стоявшую, как ей казалось, совсем рядом, но наткнулась на влажный плащ
Петушкова.
- Это я, - сказал Петушков тихим голосом. - Я тоже, Алла, поздравляю
тебя. - И стеснительно добавил: - Пусть это банально, но от всей души.
- Нашли время и место для поздравлений, - Лобанов завозился с
портфелем, доставая газету вместо веера, - как-то сразу стало душновато.
- Тогда, может, планерку проведем? - с ехидцей предложила Январева.
- Не язвите. Неизвестно, сколько нам сидеть в этой клетке. Возможно, и
для собрания времени хватит. - Прислонившись к стенке, Лобанов замахал
газетой, как веером, с неудовольствием думая о том, что надо бы
успокоиться, кажется, он ведет себя нервозней всех. Так не годится,
все-таки он здесь старший по возрасту и положению. Вон уже и под ложечкой
сосет, как это было давным-давно, в какой-то иной жизни, когда он,
худенький, большеглазый мальчик, лез под кровать или бежал в бомбоубежище,
потому что над городом гудели вражеские самолеты, и это означало, что
будут рваться бомбы, и на тебя может рухнуть стена, как рухнула на Витьку
Панченко, с которым часто играл в подъезде в орла-решку. Слава богу,
сейчас никаких самолетов, а все равно как-то жутковато.
- Вдруг грохнемся, а? - будто подслушала его Январева.
Впрочем, это было нехорошей, потайной мыслью каждого, и оттого, что она
вдруг прозвучала, материализовалась в слова, по кабине будто прошел
сквознячок.
- Я запрещаю, слышите, запрещаю разводить тут всякие антимонии и
упаднические настроения, - строго сказал Лобанов. - Подумаешь, крохотное
испытание, а уже сопли-вопли.
- Споемте, друзья? - вырвалось у Январевой, и она поспешно прикусила
губу.
Чтобы не обострять обстановку, Лобанов благоразумно пропустил усмешку
мимо ушей и деловито поинтересовался, кто сегодня делает обзор. Оказалось,
Селюков.
- Ничего, без нас не начнут. - Лобанов расстроенно поскреб затылок
газетой. Надеялся к одиннадцати освободиться и успеть на вокзал, проводить
коллег из Венгрии. День предстоял напряженный, каждая минута дорога, а тут
на тебе, происшествие.
Толи от яичницы, наспех приготовленной женой, то ли от неожиданных
переживаний, к сосанию под ложечкой прибавилось нытье печени, и он стал
искать в портфеле коробочку ношпы, чтобы снять спазм.
- Что вы все толкаетесь, Петр Семенович? - Ирина Михайловна
отодвинулась в угол. - И газетой махать рановато. Кстати, здесь где-то
вентиляционные решетки. Или у вас приступ клаустрофобии?
Лобанов поспешно извинился и невесело пошутил по поводу того, что Ирина
Михайловна слишком быстро увеличивается в объеме, поэтому и тесновато.
Однако неожиданно получил от нее такое яростное обвинение в неэтичности
подобных замечаний, что еще раз конфузливо извинился.
Ирина Михайловна шумно заглотнула воздух и, как советовал на недавней
консультации врач, расслабившись, стала в уме считать до пятидесяти. Чего
доброго, этот казус, с лифтом как-нибудь нехорошо отразится на малыше.
Нет, ей ни при каких условиях нельзя волноваться. И побольше бы гулять на
свежем воздухе. Права мама, когда ругает ее за то, что по вечерам сидит в
читалке. Но ведь надо же наконец законспектировать это руководство, по
которому через пару недель после рождения малыша она будет учить его
плавать в ванне, и он очень скоро сможет, не рискуя набрать в ушки воду,
даже нырять, потому что, оказывается, у новорожденных ушные перепонки в
воде закрываются. И если малыша каждый день купать, снижая температуру до
двадцати шести градусов, то он не только закалится, обретет иммунитет к
простудным заболеваниям, но и станет удивительным существом-амфибией.
Лобанов придвинул портфель к стенке - а то еще кефирная бутылка
опрокинется. В буфете часто продавали кефир, но велика была многолетняя
привычка прихватывать его из дому.
- Петр Семенович, что, если и впрямь поговорим о деле, отвлечемся от
дурных мыслей? - предложила Январева. - Это вы - автор последней рекламы?
- А что, не нравится? Хотелось сделать что-нибудь посовременнее.
- Мда, оно, конечно, звучит глобально: "Торговая Вселенная". Но не
слишком ли?
Раздался тихий смех Коли Петушкова.
- Петушков, вы над кем смеетесь? - вскинулся Лобанов. Мнительный по
натуре, он не выносил никаких неясностей, любая из них раздражала его.
- Я смеюсь не над кем, я смеюсь вообще.
- Однако наше положение не внушает веселости.
- Именно поэтому мне, вероятно, и смешно. Нет, в самом деле, не каждому
такое выпадает - застрять в лифте. За эти двадцать минут, что мы здесь,
можно стать философом, если бы меня не сделала им ранее кочегарка.
- Что за кочегарка?
- Обыкновенная. Под нашим домом. Моя квартира - на самом большом котле.
Даже полы теплые, и я дома хожу босиком.
- Боишься взлететь, Коленька? - усмехнулась Январева.
- Боюсь, - чистосердечно признался он. - Особенно с тех пор, как котлы
перевели на автоматику. Бывает, лежу ночью, слушаю, как посуда в серванте
дребезжит от вибрации моторов, и жду - вот сейчас ка-ак рванет! Однажды
был хлопок - автоматика отключилась, так некий оператор Четверкин, вместо
того чтобы перекрыть газ, открутил вентиль. А недавно какой-то хулиган
сунул в дверцу редуктора папиросу. Ахнуло так, что стекла в окне
повылетали.
- Я бы на вашем месте давно принял меры, - возмутился Селюков, - а вы
лежите, ждете...
- Какие меры? Можно, конечно, летом на тихую поменять квартиру, да
людей дурить неохота. И потом у всего дома на меня надежда, что добьюсь,
вынесут котлы.
- Вот и оправдайте эту надежду, пишите в высшие инстанции. Уже почти
из-под всех жилых домов котлы поубирали.
Петушков как-то обреченно вздохнул:
- Ничего, кроме реклам и очерков, писать не умею. Другого я склада.
- Это что, вроде бы намек? - настороженно спросил Селюков.
- Что вы! - искренне возмутился Петушков. - Я вовсе и не вас имел в
виду, хотя всегда восхищаюсь вашей деловитостью. Всем известно, бюро
перевели в этот дворец благодаря вашей инициативе. Так вот, как поставили
котельную на автоматику и там теперь не ночует дядя Ваня, стал я
задумываться о непрочности, зыбкости жизни. Все вроде бы нормально, хожу
каждый день на работу, книги читаю, временами подумываю о женитьбе. Но
однажды из-за какой-нибудь дурной случайности все может полететь в
тартарары. Разве не обидно? И не теряет ли жизнь при этом смысл, если ее
так легко прервать?
- Давно говорю вам. Петушков, нервы лечить надо. Хоть и молодой, а
расшатаны. - Лобанов машинально потянулся за сигаретой и сник: - Ах,
черт... А насчет того, что взлететь можете, особенно не задумывайтесь.
Весь мир сейчас не то что на котельной, а на бочке с порохом. Вот и мы во
взвешенном состоянии - неизвестно, взлетим или грохнемся. Так стоит ли
преждевременно умирать от глупых фантазий?
Однако утешать легко, подумал Лобанов. Сам же, если честно, не на шутку
озабочен этим чертовым лифтом.
- Заложила в меня природа инстинкт самосохранения, вот и мучаюсь, -
сказал Петушков, как бы оправдываясь.
- Дурью мучаетесь. Прежде всего за человечество волноваться нужно. -
Лобанов поморщился: и угораздило же именно сегодня надеть новые туфли.
Галина не советовала обувать их в слякоть, так нет, сделал ей наперекор.
Теперь ноги, как в тисках, зажаты.
- Кстати, по поводу человечества. - В голосе Январевой прозвучала
холодноватость - она все еще переживала резкие слова Лобанова в свой
адрес. - Забота обо всем человечестве вырастает прежде всего из любви к
ближнему, а не наоборот.
- Что вы нам тут америки открываете?
- Себя тоже немного любить надо, иначе и другие тебя не полюбят,
чувствуя твое плохое отношение к себе.
- То-то у вас от великой любви к себе мало что остается на ближнего.
Ведь не любите же меня, Январева, признайтесь?
- Причем тут вы, Петр Семенович? Не так уж плохо я отношусь к вам.
Правда, сегодня любви и впрямь нет. Ведь в том, что мы застряли, виноват
не кто-нибудь, а вы.
От такого поворота Лобанов опешил:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг