эпизоды, яркие до иллюзий В эти дни его комната наполняется голосами друзей
и недругов, любимых женщин, близких и родных, безвозвратно утерянных, а
теперь оживших не только в памяти, но и в надеждах, которым, быть может, со
временем суждено сбыться.
Лия развернула его кресло и включила голограф с программой космических
пейзажей. Он усмехнулся: девушка все делает по инструкции, но ему вовсе не
хочется развлекаться. Попросил выключить Экран погас и еще с полминуты
переливался цветными тенями
То, что ему не просто вернули жизнь, а задействовали резервные миллионы
мозговых клеток, которые раньше были отключены, он понял в первые же дни
репликации, шесть лет тому назад. Расщепление сознания оказалось ничем иным,
как способностью организма жить на нескольких регистрах, и он без особых
усилий переключался с одного на другой. Тот, первый человек помнил земные
рассветы и закаты, запах асфальта после дождя, детскую нежность ребенка и
улыбку жены. Второй с жадностью осваивал жизнь в новом мире, не уставая
удивляться каждому дню.
Ощущая себя то землянином, то эсперейцем, Радов, однако, не входил в
конфликт с самим собой. Тоска землянина по прошлому гармонично переливалась
в активную деятельность эсперейца.
И лишь после КО в нем что-то переворачивалось, нападала хандра, а память
о прошлом становилась пронзительной и будоражащей.
Хотя Эсперейя была почти аналогом Земли, в снах и грезах родная планета
виделась несравненно прекрасней: воды в ее реках были звонче, небо синее,
ветры ласковей и яростней. Обновленная память возвращала детали, которые,
казалось, навсегда исчезли еще в той жизни. Видеопленка мозга скрупулезно
запечатлела каждый миг его прошлого и теперь выдавала кадры самых разных
лет. Радов с горечью убеждался в том, что ко многому был слеп и глух. "Папа,
папочка!" - Юрка и Лена тащат его за руки в воду, и их мокрые загорелые лица
сияют от восторга. "Ты сегодня устал", - говорит жена, проводя рукой по его
лбу. Ее волосы пахнут ромашковым шампунем и еще чем-то уютным, домашним и
родным. Он ловит ее руку, прижимает к щеке, но думает совсем не о ней, а о
том, что на совещании надо бы поговорить о сотрудничестве с естественным
доктором - природой. И снова, снова эта женщина. Она идет за ним с упорством
следователя, решившего до конца понять характер преступления. Ну любил ее,
любил, а потом все кануло куда-то, и его ли в том вина? А вот о том, темном,
лучше не сейчас, лучше вообще никогда не вспоминать. Оно же накатывается
вновь и вновь, и никуда от него не деться. Вот она, его девочка, которую он
когда-то предал по молодой дурости.
- Я видел тебя с парнем. Кто он?
- Мой друг.
- Это я сразу понял.
- Странно, что вас интересуют мои дела.
- Очень даже нормально. И ты прекрасно знаешь почему. Когда-нибудь,
надеюсь, ты поймешь меня.
- Никогда!
- Поймешь. Быть может, не простишь, но поймешь. А тетрадь - твоя работа?
Так и знал. Поздравляю: у тебя неплохой слог, цепкая память и глаз. Но зачем
же так зло? Я бы не хотел, чтобы моя дочь выросла злючкой.
- Ваша?
- Моя. И, пожалуйста, не заплывай далеко. Я ведь знаю, где ты купаешься.
Езда верхом не запрещается, однако извещай персонал, если надумаешь ускакать
куда-нибудь. Все-таки у нас санаторий, анархия здесь не пройдет.
- Спасибо.
- За что?
- За то, что разрешили купаться и скакать верхом. Только я и сама бы...
- Дерзкая. В меня. Ничего, девочка, ничего. Все правильно.
...Но без того дня не обойтись. Так и не узнал, что случилось в соседней
квартире, отчего вспыхнул пожар. "Спасите! Там моя бабушка!" - моталась по
лестничной площадке второклассница Майка, кашляя от дыма, ползущего из
дверей квартиры. Он разогнался, вышиб дверь ногой и, задыхаясь, почти на
ощупь пробрался в комнату, где возле кровати лежала без памяти старушка.
Схватил ее с трудом поволок к выходу. Она оказалась довольно тяжелой. Пламя
гудело и плясало в голове, глазах, груди. И тут на него что-то упало, сбило
с ног и, проваливаясь в черную пропасть, он успел подумать: "Ну вот и все".
- Стас! - тормошила его Лия.
Он долго смотрел на нее, потом, вздохнув, спросил:
- Как по-вашему, сколько мне лет?
- Разве это имеет значение? Мы измеряем личное время не годами, а
периодами от одного КО до другого. Правда, наше КО несколько иное, с
поправкой на физиологию эсперейцев.
- Тогда мне всего лишь два годика, милая валькирия. Вас удивил мой
вопрос, а я думаю вот о чем: придет ли для меня час, когда я вдруг устану и
теперь уже навсегда закрою глаза: "Я сделал все, что мог"?
- Не волнуйтесь, этот миг настает для каждого. Однако зачем о нем думать
заранее?
- Ох, знала бы ты, девочка, что такое страх неожиданной смерти. Уж лучше
не знать. Под этим страхом прожило много поколений землян. Вы свободны от
него и уже поэтому счастливы. Скажи, ты ощущаешь себя счастливой?
- С таким же успехом вы могли бы задать этот вопрос и себе. - Лия
обернулась, на миг оставив возню с аппаратурой. Лицо ее светилось интересом.
- Обретя спокойствие, я лишился многого. Впрочем, спокойствие - не то
слово, его нет и сейчас. Есть уверенность в том, что я полностью осуществлю
себя, а это немало. Мои единовременники, или, как их называет Тах Олин,
прошловременники, были нацелены на преодоление этой природной кары -
неестественной смерти, на что уходили время и силы. Каждый день, будто на
поле битвы, умирал кто-нибудь из знакомых, соседей, друзей. Нежданная смерть
маячила за спиной у всех и заставляла любить жизнь во всех ее проявлениях.
- Но она же породила и пороки, фанатизм, словом, все самое скверное, -
возразила Лия.
- Как ни странно, смерть - родительница и высоких порывов духа: часто
внушала вдохновение художникам, заставляла шевелить мозгами ученых.
- По-вашему, у нас застой мысли, искусства?
- Разумеется, нет. Мысль приобрела безграничность, и это прекрасно.
Искусство становится самой жизнью. Но мне чего-то не хватает. А чего - не
пойму.
- Возможно, ощущения опасности, риска?
- Не знаю. Заболев, я уверен, что непременно выздоровею. Если вдруг
сорвусь с многометровой высоты или буду тонуть в море, меня все равно
спасут. Было бы тоскливо, если бы не стремление и надежда вернуть всех, кого
потерял. Но вдруг исчерпаю свою жизненную энергию, так и не встретившись ни
с кем?
Радов вновь задумался. Вспомнились первые дни адаптации. Ее цель была в
том, чтобы противостоять неожиданностям, которые готовила новая жизнь,
увильнуть от стрессов и шоков. Биотехническая цивилизация Эсперейи вызывала
в нем и восторг, и недоумение, поэтому несколько лет он был сродни
пятилетнему ребенку, постоянно задающему вопросы, и не просто обживал
Эсперейю, но проникался ее философией и тем главным, что лежало в основе ее
цивилизации.
Не сразу поверил он в то, что, скажем, неандерталец может приспособиться
к жизни на Эсперейе, став по своему интеллекту вровень с ее жителями. Но
оказалось, что человеческая психика обладает огромнейшими резервами, и,
сохранив в коридорах памяти прошлое, может вобрать в себя и сегодняшний
день, и завтрашний, совместив первую жизнь с новой.
- Стас, опять вы куда-то пропали, - раздался голос Лии.
Он потер виски и обернулся к девушке.
- Вы жили в годы Великого Напряжения. Из книг я знаю, что этот период был
не из лучших для развития духа. Человек порой падал в такие бездуховные ямы,
выкарабкаться из которых было нелегко.
Лия села напротив Радова. Минуты, когда удавалось его разговорить, всегда
были значительны, и она старалась не упускать их. Всем известна молчаливость
этого репликанта, но уж если начинал вспоминать прошлое, сотрудники
лаборатории включали первый подвернувшийся под руку фоник, так как Радов
часто рассказывал нечто такое, чего в книгах не найдешь. И сейчас Лия
незаметно включила аппарат.
- Годы Напряжения... - глуховато произнес он. - Что вы знаете о них? Я
читал работы ваших ученых, и мне было смешно, любопытно и странно. Я даже
подумал: не является ли в таком случае вся история, зафиксированная в
книгах, своего рода художественным вымыслом? Ведь на самом деле все было
иначе.
- Но остались мемуары, записки, дневники людей того периода, недоверчиво
возразила Лия.
- Все так. Но видишь ли, в каждом времени есть нечто неосязаемое,
носящееся в воздухе, как аромат цветов, который трудно передать на бумаге.
Кроме того, у каждого времени свой цвет и вкус. Я согласен с общим
определением значимости того периода: в годы Великого Напряжения рождался
новый человек. Правда, тогда мы не думали об этом, хотя и явно ощущали, как
в нас появляется нечто новое. Представь себе поколение, которое постоянно
слышит о том, что миру угрожает ядерная война.
- Вероятно, оно адаптировалось?
- Неужели можно привыкнуть к угрозе смерти? Впрочем, старые люди в
деревнях всегда спокойно относились к этому и порой заблаговременно делали
себе гробы. Но в годы Великого Напряжения о смерти вынуждены были думать
даже дети.
- Я нигде не читала об этом.
- У человека как бы открывалось второе зрение. Он начинал по-иному
воспринимать мир. То, что раньше проходило мимо его глаз и ушей, вдруг стало
явным и обрело второй, волшебный смысл.
- Почему волшебный?
- Да потому, что многого он еще не мог научно объяснить.
- Выходит, скатился к первобытному мышлению?
- Конечно, нет. Но в некотором смысле увидел мир глазами первобытного
человека, но как если бы тот был вооружен небольшим багажом научных знаний.
И вдруг опять понял, что, по сути, не знает природы таких обычных явлений,
как, скажем, атмосферное электричество. Солнце вновь наделил космическим
сознанием, то есть почти одухотворил, уловив в солнечном ветре намеки на
мелодии великих композиторов, пульсацию, сходную с пульсацией сердца. На миг
растерялся перед лицом опасности, которую сотворил для себя в виде ядерного
оружия, в минуту отчаяния готов был упасть на колени, как встарь протянуть
руки древнему богу Ра. И, может, это бы и произошло, не прислушайся он к
биению своего сердца - Радов сделал паузу, потер лоб, вызывая что-то из
памяти.
- То есть, он понял, что сам является потенциальным богом?
- Да, это был великий шаг в его сознании. Однако он не возгордился, так
как увидел, что над его планетой кружат корабли иных миров. И когда поверил
этому, чуть было не кинулся в другую крайность - самоуничижение. Но о первых
контактах я расскажу после. Сейчас же мне вспомнилось о двух типах людей,
рожденных годами Великого Напряжения. Было, разумеется, много градаций, но
эти, разнополюсные - наиболее яркие. Один из них - человек- захватчик. Более
гнусного типа трудно представить. Лозунг захватчика - все и сразу! Я говорю
об обычном среднем человеке. Уверовав в то, что близок конец света,
захватчик попирал все моральные нормы, лишь бы урвать кусок послаще.
Энергично работая локтями, он наступал на ноги, как в общественном
транспорте, так и на производстве, стараясь оттолкнуть тех, кто мешал его
продвижению. Как крыса, тащил он в свою нору барахло, отгораживался им от
внешнего мира, забивал мозги наркотическими ритмами, заливал совесть
спиртным - лишь бы не пробились, не прорвались сквозь эту пелену ростки
совести. Я встречал таких людей, и моя сегодняшняя тревога о том, как бы
вновь не увидеться с ними.
- Они пройдут через адаптационную камеру и станут другими.
- Однако в дни КО неизбежно оживает прошлое. Если бы я все же встретился
с кем-нибудь из них, я бы заявил, что здесь их ожидает отнюдь не рай.
Райскую жизнь, сказал бы я, вы еще должны заслужить своим потом, выстрадать.
Да и что такое в вашем представлении рай? - распалялся Радов перед
воображаемыми собеседниками. - Уж не лежание ли под кусточком с конфетой во
рту или в комфортабельном салоне автомобиля? Возможно, вы имеете иное
представление о райской жизни, во я посмотрю на вас, когда воспламенитесь
жаждой познания иных миров, а вам вдруг скажут: рановато, вы еще не все
сделали на Эсперейе. И вовсе ощутите себя одной ногой в аду, когда вам
вежливо откажут в путешествии на нашу матушку-Землю.
- Неужели вам отказали, Стас? - Лия искренне огорчилась.
- Да. Но я сейчас не о том. Реплицировать захватчиков - аморально. Они
ведь не приложили ни малейшего усилия к тому, чтобы хоть на йоту приблизить
век Репликации.
- Это очень сложный вопрос, не нам его решать.
- Знаю. Репликаторы уже не терпят меня - постоянно толкусь у них со
своими предложениями. Смотрите, Лия, мои суставы начинают растормаживаться.
- Ну-ка, поднимитесь.
Радов встал, немного постоял недвижно, затем согнул в колене одну ногу,
другую, покрутил руками, головой.
- Все в порядке. - Он сделал несколько гимнастических упражнений с
приседаниями. Опять заглянул в зеркало и остался доволен: разгладились
складки, исчезли пигментные пятна, в глазах появился молодой блеск.
- Пока еще не могу вас оставить, - предупредила Лия.
- Идемте-ка в двадцать пятую. Что там у них? Явно разочарованная тем, что
беседа прервалась, Лия пошла следом.
Всякий раз, шагая по коридору реплицентра, Радов досадовал, что на его
стенах, испещренных выдержками из иммортальной лирики, нет строк
Маяковского: "Недоступная для тленов и крашений, рассиявшись, высится веками
мастерская человечьих воскрешений". Когда-то просьбу поэта "Воскреси, свое
дожить хочу!", понимали как метафору, страстное желание духовно остаться в
памяти людей, упуская из виду конкретное, недвусмысленное: "Сердце мне
вложи! Кровицу - до последних жил. В череп мысль вдолби. Я свое не дожил на
земле, свое не долюбил!"
Радова тяготил, тот случайный факт, что именно он одним из первых получил
реализацию того, о чем без особой веры думал лишь в юности, но что,
оказывается, всегда жило в великих душах. В этом можно убедиться, читая
цитаты на стенах: Джон Донн (XVII век): "Смерть, почему же мы твои рабы? Что
мы уснем навеки, ты нам врешь: Проснемся мы - и ты тогда умрешь!"; Александр
Пушкин (XIX век): "О други, не хочу я умирать!", Илья Сельвинский (XX век):
"Мы вновь сквозь вековое забытье взойдем в телесности, а не в расподьях";
Эрих Скорцелли (XXI век): "Но не господь, наука воскресит"; Мария Жордан
(XXVII век): "И на земле, очищенной от бед, увидимся мы через бездну лет"; 2
Бенедикт Гленский (XXX век): "Он - бог, он - великий новатор, наш завтрашний
репликатор!"
В первой жизни Радов был уважаем и любим, но оттуда же тянулся за ним
груз, опутывающий ноги и сегодня. Так за что это невероятное везение в
облике сегодняшнего бытия, к чему до сих пор так и не привык?
Стены холла выложены светящейся мозаикой на темы мифов о воскрешении
Осириса, Диониса, сценами волшебных оживлений Медеи, сюжетами о Гильгамеше с
цветком вечной молодости, который у него крадет змея, эпизодами из жизни
валькирий, ухаживающих за погибшими воинами, картинами из русских народных
сказок о живой и мертвой воде и молодильных яблоках.
Слева сияло красочное панно, на нем то вспыхивало, то исчезало изречение
великого русского философа-космиста: "Мир нам дан не на погляденъе, а на
действие" (Николай Федоров). Справа горели слова "Не смерть устраняйте, а
беды" (Людвиг Фейербах).
- Вам не кажется, что они спорят друг с другом? - кивнул Радов на панно.
- Ведь тот, слева, восставал именно против смерти.
- В этом споре диалектика. Смерть мы пока не устраняем, а переиначиваем.
То есть она не обрывает, а венчает жизнь. Но уже думаем и о бессмертии.
Лия обернулась к Радову, и его не в первый раз поразила исходящая от нее
сила внутренней гармонии. Не зря ее любимый музыкальный инструмент - древний
терпситон: каждое движение девушки исполнено грации и излучает скрытую
музыку.
- Фейербах был прав, считая, что в основе народной веры в бессмертие -
стремление не к совершенствованию, а к самосохранению. Но вот получена
возможность продления жизни, и человек стал мечтать об усовершенствовании
себя. То есть, когда исчезла борьба за существование, он стал приводить в
порядок собственные душу и тело. Согласитесь, пока царила социальная
несправедливость, трудно было следовать общечеловеческим заповедям: не убий,
не предай...
- Да, мне это знакомо. Человек раздваивался.
- И в этом его спасение. Если бы он не был способен на такое во имя
социальной справедливости, мы бы сейчас не беседовали с вами.
- Однако всему свое время. Я был свидетелем того переходного периода,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг