билету. В великой тайне работали белошвейками или кружевницами на
какую-нибудь "мадам Жюли". Поступали в лектрисы к выжившим из ума барыням,
или - всего проще и всего вернее - сняв барскую квартиру, превращали ее в
общежитие, сдавая от себя комнаты жильцам.
Так вот шла жизнь и на Можайской, 4, - с хлеба па воду, на какой-то
таинственный "дяди Женин капитал", который не мог же быть вечным. А когда
дядя Женя иссякнет, тогда что?
Лизаветочке нашей к одиннадцатому году стало - сколько, Сережа? - да,
верно, уж двадцать, а то и двадцать один год: без пяти минут вековуша. Но в
то жо время - какой у нас с ней мог быть выход? Соединить два "ничего"? И в
учебнике латинского языка утвержд алось: "Экс нигило-нигиль фит!"-"Из ничего
ничего и не получится"... Да, но жили-то мы рядом. Так - ни за что ни про
что - сдаться? Этого молодость не терпит... И получилось из нас нечто вроде
родственников, вроде как двоюродные брат и сестра. А была и такая -
французская на сей раз - пословица: "Кузинаж - данжерё вуазинаж !" /
Двоюродный брат - опасный сосед! (франц,)/
"Ой, Анечка, милочка, смотрите... Теперь за молодыми людьми глаз да
глаз нужен!".
Комнатушка моя, под стать хозяйкам, была типичным студенческим честным
обиталищем. Студенческим, но, по правде говоря, из наилучших: о таких
боялись даже мечтать наши матери где-нибудь там над Тезой или над
Сюксюмом...
Пятый этаж. Дальше - крыша. Метров? Ну на метры тогда счета не было:
полагаю, пятнадцать, что ли, на нынешний счет. А, Сережа? Узкое длинное
пристанище. Чистота идеальная, не моя, хозяйская, - следили. Направо -
железная кровать, никелированную тогда студенту было как-то неприлично
поставить: вроде намек какой-то. Насупротив - утлый диванчик с серенькой
рипсовой обивкой. В углу за дверью рукомойник с педалью, с доской фальшивого
мрамора...
Единственное окно выходило на юго-запад. По горячему от солнца
железному подоконнику целый день, страстно воркуя, топотали жирные - на
Сенной питались - питерские голуби. Направо виднелся брандмауэр бокового
флигеля. На соседнем окне был укреплен зеленый ларь "для провизии", с
круглыми дырками в стенках - вместо холодильника. Теперь такие лари редко
увидишь, а слова "провизия" и вовсе не услышишь. А мы бы тогда вашего
"продукты" не поняли. Вон у Даля как сказано: "Продукт - противоположно
"эдукт" - извлечение!"
У окна, помнится, стояла хрупкая этажерочка. На ее верхней полке, над
томиками "Шиповника", "Фьордов", да курсом химии Меншуткина-старшего,
заботами Лизаветочки обыкновенно устраивалось этакое "томленье умирающих
лилий" - два-три подснежника или ночная фи алка в простенькой вазочке. За
окном - то пыльное марево душного петербургского полдня" то таинственная,
непривычная для саратовца или полтавца" белая ночь. Купола Троицкого собора
рисуются на белесом небе, как из темной бумаги вырезанные. Правее - не сли
шком яркая на свету Венера. Простенькие обои странно серебрятся. И
Лизаветочкино широкоскулое милое лицо начинает представляться лицом этакой
гамсуновской Эдварды, а может быть, какой-нибудь Раутенделейн. До химии ли
тут?
Сергей Игнатьевич, друг мой, скажи: ведь, наверное, вон они и сейчас
_всё это_ видят? Такой же свет в мире?
Почему же он от нас ушел? Возраст, возраст! Несправедливо это!
Ко мне на это мое "пятое небо" охотно забредали товарищи: вот он,
Сладкопевцев, совсем иного круга человек, сын фабриканта, коллега солидный,
Петя Ефремов такой, Толя Траубенберг и он же почему-то Лапшин - оп теперь,
кстати, крупный юрист в Киеве, Сереженька! - Сёлик Проектор - ныне, не
поверите, говорят: мультимиллионер в бельгийском Конго, скотом торгует,
гуртовщик... Всем нравились чистота, уют, обстановка, и семейная и
студенческая. Ну и подруги Лизаветочки - стебутовки - курсистки
сельскохозяйственны х курсов Стебута, художницы от Штиглица, консерваторки
- тоже, конечно, занимали, надо думать, воображение... Вместе мерзли
зимними ночами в уличных очередях на Шаляпина или на "Художников", вместе с
шумом ходили в "Незабудку" - смертоубийственную "греческую кухмистерскую"
на углу Клинского... Вот сейчас вспомнил про нее, и как-то странно под
ложечкой сделалось - подходящее было название! Ну и говорили, говорили,
говорили - без конца! К великому моему сожалению, не могу знать - о чем и
как беседует теперь между собою ваше юное поколение. Думается, замечательные
должны быть у вас разговоры, не нашим тогдашним чета... Но, грех отрицать, и
мы дерзали высоко. Посягали, как говорится, на всю Вселенную, от зенита до
надира. Помнишь, Сергей Игнатьич, как тебе Севка Знаменский, "поэта
максимус", в письме написал:
...Давай беседовать об этом и о том:
О Ницше пламенном, о каменном Толстом,
А - хочешь? - о любви. А то - о Метерлинке?
Об аналитике, о глине и суглинке,
О Чарльзе Дарвине иль о "Поэм д'экстаз",
Но альма-матер пусть совсем оставит нас...
Так вот и ширяли от одного к другому. Начнем, бывало, со Сванте
Аррениуса, пройдем, сравнительно мирно, через анаэробных бацилл, коснемся
опытов Шмидта по анабиозу, и вдруг - как обрушимся на господа бога и всех
святых! А то - на господина Бердяева и Зина иду Гиппиус (почему это все
Гиппиусы всегда бывают рыжие?)... Или сцепятся декаденты и читатели
"Вестника Европы"... И всё вызывало шум, перепалки, хрипоту в горле, восторг
и негодование...
Сегодня собирают деньги на стачечников в Казани, а завтра терзают друг
друга по поводу андреевской "Бездны". Нынче Анна Павлова, покорив Европу,
воротилась в родную Мариинку, а там всё внимание отдано капитану Льву
Макаровичу Мациевичу, первой трагической жертве воздушной стихии. Это мы
собирали деньги на венок летчику Мациевичу - венок с _красными_лентами_.
Это мы, в другой день, выпрягали лошадь у извозца и везли на себе в
гостиницу Лидочку Липковскую, знаменитое колоратурное сопрано и прелестную
женщину... Мы протестовали против Кассо, министра народного образования,
сверхмракобеса... Мы декламировали крамольные стихи Саши Черного. Мы
ломились на лекции Бальмонта, на концерты, Скрябина, на "Недели авиации"...
До всего нам было дело, во всё студенчество с овало нос. И как-то странно,
что многие из нас - и мы с тобой, друг Сереженька! - при таком шумстве
самого главного, того, к чему всё это шло, и не разглядели. Не заметили. Уж
чего там говорить: да!..
Казалось бы - буйная деятельность. Но в то же время, что это был за
медленный, почти неподвижный первобытный мир вокруг нас! "Как посмотреть, да
посравнить век нынешний и век минувший..." Сам себе не веришь!
Только за три года до этого в Питере пошел трамвай. Буквально вчера
появились первые "синематографы", они же "иллюзионы", они же и "биоскопы":
не сразу придумалось, как это чудо называть. Фонари на улицах были где
газовые, а где и керосиновые, электричество горело на десятке улиц.
Читая Уэллса, все понимали: это - фантазия, всякие тепловые лучи да
черные дымы. А реальный мир в чем? Вот он - в городках Окуровых, в их пыли,
в одичавших вишневых садах с натеками клея на заскорузлых стволах. Реальный
мир - никем не тревожимые версты то щей ржи, перемешанной с пышными
васильками и куколем, прорезанной узкими межами. Вот это - реальность, это
- навсегда. И так тяжко лежало на нас сознание незыблемости,
неотвратимости, предвечностп дворянских околышей на станционных платформах,
жандармских аксельбантов рядом с вокзальными колоколами, жалобных книг и
унтеров пришибеевых всюду, от погоста Дуняни до Зимнего дворца в Петербурге,
что волей-неволей все мы - интеллигенты! - душами тянулись ко всему
необычному, новому, неожиданному, дерзкому, отку да бы оно ни приходило к
нам: с неба или из преисподней...
Я думаю, именно в связи с этим нашим свойством, в своем неоспоримом
качестве странного человека, оригинала, таинственной личности, овладел
всеобщим вниманием и студент-технолог Вячеслав Шишкин. Вскоре после той
памятной первой встречи с нами на Фонтанке о н неожиданно, без всякого
уговора или приглашения, заявился на моем тихом пятом этаже.
Надо признать: он мог-таки произвести немалое впечатление. Он не
укладывался ни в какие рамки, воспринимался как исключение и загадка: ни
богу свечка, ни черту кочерга, капитан Копейкин какой-то...
0н носил _цыганскую фамилию_, потому что родился от материцыганки и
никогда не был узаконен отцом. Отец был генерал в отставке, владел какими-то
тысячами десятин в краю толстовского Мишуки Налымова, носил странную фамилию
Болдырев-Шкафт и при огромном беспорядочном состоянии обладал огромным
беспорядочным нравом. Сам Шишкин отзывался о нем неясно, больше вертел
пальнем передо лбом: "Старик - ничего. Но _этого_ бог ему не дал!"
Юный Шишкин стал Вячеславом по прихоти отца. А вот в Венцеслао - так
он всюду подписывался - он превратился по особым причинам и много позже.
Однажды Сёлик Проектор - теперь респектабельный конголезец, а тогда
скромнейший и прилежнейший студент Техноложки, - копаясь в Публичной
библиотеке в книгах по истории химии, наткнулся на изданную года три назад в
Мантуе на сладчайшем италийском языке тощ енькую, но презанимательную
брошюру: "Кймика, дэльи, тэмпи футури" - "Химия будущего" именовалась она.
Под заголовком, на титульном листе, - это редкость на Западе - стояла
дата: 1908 год, а наверху было скромно обозначено:
ВЕНЦЕСЛАО ШИШКИН
(баккалауро)
Селя Проектор оторопел. Едва встретив в институте нашего бородача, он
кинулся к нему:
- Скажите, коллега... Это случайно не вы? Шишкин не сморгнул глазом.
Взяв на секунду брошюрку в руку, он равнодушно положил ее на стол.
- Почему - случайно? Я! Старье! Не интересно. Всё будет иначе, -
ответил он.
Естественно, на него насели:
- Слушайте, Шишкин, но почему же? Почему Мантуя? Почему итальянский
язык? Расспросы ему не понравились.
- А не всё ли равно какой? - пожал он плечами. - Ну, Мантуя... Это
мне _Гаврила_Благовещенский_ устроил...
Мы так бы и остались в неведении - кого он так именовал, если бы
некоторое время спустя в институт не пришло на имя Венцеслао Шишкина письмо
из Фиуме. На конверте был обратный адрес: "Рома, такая-то гостиница.
Габриэль д'Аннунцио, король поэтов". Аннунцио по-итальянски и есть
"благовещенье", а Габриэль д'Аннунцио был в те дни "величайшим",
"несравненным", "божественным" итальянским декадентом. Это позднее он стал
фашистом и другом Муссолини.
Мы так никогда не узнали, как и почему "баккалауро" свел знакомство со
столь шумной и пресловутой личностью, о чем тот писал ему в письме, почему
прислал с полдюжины своих фотографий с напыщенными и трудно переводимыми
надписями. Но имя Венцеслао, так же как и звучное звание баккалауро,
закрепилось за технологом Шишкиным навсегда.
Венцеслао был юношей среднего роста. Предки-цыгане наградили его
тонкой, как у восточного танцора, поясницей, при сравнительно широких и
мускулистых плечах. Руки и ступни ног у него были малы, точно у непальского
раджи, но тонкими пальцами своими он, если находился меценат, склонный
оплатить дорогостоящий опыт, без особого труда сгибал пополам серебряные
гривенники.
К смуглому красногубому лицу его - интересно, что бы сказали о нем вы,
коллега Берг? - по-своему шла большая, угольно-черная, без блеска,
ассирийская борода. Зубы - реклама пасты "Одоль", на белках глаз и лунках
ногтей чуть заметный синеватый оттенок... В те периоды, когда генерал
Болдырев вспоминал о сыне, сын, одетый с нерусским небрежным щегольством,
начинал походить на индийского принца, обучающегося в Кембридже: изучает
"Хабеас корпус", но, едва кончив курс, вернется к своим женам, своим
гуркасам и к священному крокодилу в пруду под священным деревом с белыми
священными цветами.
Если же папаша менял настроение (что случалось чаще), Венцеслао быстро
приходил в захудание. Ободранный, всклокоченный, весь в пятнах от всяких
реактивов, он в такие дни проходил сквозь строй студентов, как сквозь толпу
призраков, ему незримых. Он шел и с мотрел вперед глазами маньяка, случайно
ускользнувшего из дома умалишенных. При первой встрече он показался нам
малопривлекательным ломакой. Но скоро выяснилось, что дело обстоит сложнее.
В его матрикуле царил удивительный кавардак. Там были - как и у вас,
коллега Берг! - "хвосты" за самые первые семестры, а в то же время
профессор Курбатов, далеко не такой кротости ученый, как ваш покорный слуга,
- зачел ему сложнейшие работы последних курсов... Я ни на что не намекаю,
нет, нет...
Случалось, баккалауро являлся мрачным на простейший зачет, высиживал в
грозном молчании час или два, вслушиваясь в ответы, внезапно вставал и
уходил. "Не подготовлен... Не смею отнимать драгоценное время..." Бывало, он
резался не на жизнь, а на смерть с самыми свирепыми экзаменаторами,
забрасывая их парадоксами, дерзил, говорил резкости и уносил всё же с поля
боя завоеванную в битве пятерку. И когда его кидались поздравлять, сердито
цедил сквозь зубы: "А, это все - чепуха!" Его давно уже перестали
спрашивать: "А что же - не чепуха?" Если кто-либо новенький задавал этот
вопрос, Шишкин прожигал его насквозь огненным взглядом. "Закись азота!" - с
маниакальным постоянством, сразу утрачивая чувство юмора, бросал он. Так к
этому и о тносились: "Пунктик!"
Черты его личности открывались нам постепенно и не вдруг: так дети
подбирают картинки из причудливо вырезанных деталей. Узнали, что живет он
где-то у черта на куличках, на Малой Охте или за Невской лаврой, снимает
угол у хозяина. Нельзя понять: то ли он за стол и квартиру консультирует
этого хозяина - гальванопласта и никелировщика, то ли договорился и в его
мастерской проводит какие-то собственные опыты... И - чем дальше, тем
больше - всё, что нам удавалось узнать о нашем Шишкине, пропитывалось
дымкой ка кой-то таинственности.
На моем личном горизонте он некоторое время маячил вдали, "в просторе
моря голубом". И вдруг, в роковой день, крайне заинтригованная Анна
Георгиевна прошептала мне в прихожей:
- Павлик, вас там кто-то дожидается... Кто это? Я заглянул в щелку:
- Это? Баккалауро... Шишкин!
Ее глаза недоуменно округлились, но ведь сверх сего я и сам ничего не
знал.
Венцеслао сидел на утлом диване моем, пребывая в перигелии, в лучах
отеческой любви. На столе стояла корзинка от Елисеевых с разными
"гурмандизами". Рядом красовалась бутылка хорошего вина, а владелец всего
этого изобилия, аккуратно сняв ботинки, оставшис ь в новеньких шелковых
носках, уронив на пол газету Речь". дремал в задумчивой позе с таким видом,
точно привык тут дремать уже много лет.
С этих пор его постоянно можно было встретить у меня: на Можайской, 4,
он стал... Ну нет, это было бы неверное утверждение: своим он стать не мог
нигде. Таким своим может оказаться разве лишь страус в стаде быстроногих
антилоп: бежим вместе, но вы млекопитающие, а я - птица!
Среди нас он выглядел марсианином. Анна Георгиевна скоро пришла к
мысли, что он пришелец из мира четвертого измерения: она почитывала романы
Крыжановской-Рочестер, не к ночи будь таковая помянута... Мило общаясь с
нами на некоем определенном уровне, он ни когда не позволял с собой никакой
фамильярной близости.
Скоро с разных сторон до нас стали доходить самые странные и
маловероятные россказни о нем, о Шишкине. Он не подтверждал и не отрицал
даже самых неправдоподобных сплетен. Но странно, если недоверчивые скептики
брались от случая к случаю проверять любую та кую околесицу, всякий раз
оказывалось: да, так оно и было! По меньшей мере - вроде того...
В институтской канцелярии, как во всех институтах, и тогда работали
дамы. Через них стало известно: Венцеслао Шишкину сам Дон-Жуан де Маранья в
подметки не годится.
Вот, скажем, лишь год назад кто-то по оплошности порекомендовал его на
лето репетитором в чопорную баронскую семью Клукки фон Клугенау. Против
желания баронессы, заменив собою внезапно заболевшего учителя из Петер-шуле,
он отправился куда-то под Пернау, в баронский майорат. Фрау баронин поначалу
видеть не желала этого неаполитанского лаццарони: "Эр ист цу малериш фюр айн
Лёрэр..." /Он чрезмерно живописен для репетитора (нем.)/
А месяца через два - взрыв. И фрау баронин, и восемнадцатилетняя
баронэссерль - Мицци без памяти влюбились в этого страшного человека.
Фрейлейн бегала на набережную с намерением утопиться. Матушка будто бы
приняла яд, но баккалауро недаром был химиком: он спас ее каким-то подручным
противоядием. Генерал Клукки рвал и метал, но не на "негодяя", а на своих
дам: негодяй, по его словам, вел себя, как подобает дворянину, хотя в чем
это выражалось, до нас не дошло.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг